«Карамазовы» еще до первых показов взорвали информационное поле. Стоило Богомолову заявить в Facebookе, что руководство МХТ требует сокращать и «править» спектакль, как сразу же новость разнеслась по всем СМИ. Пока Олег Табаков хранил молчание, слухи об отмене прогонов и самой премьеры за считанные часы вызвали «массовую истерию». Уход Богомолова из МХТ и судьба «Карамазовых» обсуждались не только в театральном комьюнити, но даже в эфире федеральных каналов. В итоге интерес к спектаклю не просто подогрели, а довели до «точки кипения». Спустя пару дней он вышел без купюр и, очевидно, останется в репертуаре, но полемика вокруг Богомолова, который таки оставил должность помощника худрука, до сих пор не утихает. «Карамазовы», как и скандально известный «Идеальный муж», раскололи экспертов на два лагеря: одни видят в них европейский уровень режиссуры, а другие – очередную умопомрачительную провокацию.
«Карамазовы» и в самом деле наследуют «Идеальному мужу»: тот же трек-лист из современной попсы и советской эстрады, те же плазменные экраны и глянцевый интерьер, наконец, та же актерская команда во главе с фантастическим Игорем Миркурбановым и изобретательный богомоловский сарказм. Главное отличие – почти неприкосновенный текст Достоевского. Он не переписан, не перемонтирован, как Уайльд, и поставлен как будто «по букве». Но это только на первый взгляд. Каждую сцену Богомолов титрует слогом русских сказок. Эти ироничные ремарки складываются в параллельный ход пятичасовой истории и меняют смысл происходящего. Текст Достоевского, который актеры произносят на долгих, крупных кинопланах, на выходе не равен самому себе. Режиссерский «подстрочник» и сказочный лубок пародирует его, снижает и неожиданно сближает с текстами другого писателя – Владимира Сорокина. «Карамазовы» помещаются в пространство «русского сюра», в котором глянец соседствует с грязью, а души, как помои, сливаются в унитаз.
«Я обещаю вам шоу. Обещаю ад», – сказал Константин Богомолов накануне премьеры – и сдержал слово. Хотя бы потому, что Скотопригоньевск, где никогда не светит солнце и живут Карамазовы, – даже не беспросветная провинциальная дыра, а чуть ли не сама преисподняя. Пространство с черными кафельными стенами напоминает морг для vip-персон, траурный зал, где есть и претенциозные кожаные диваны, и гламурная барная стойка, и ужасающее кресло-носорог – неизменный атрибут любителей запредельной роскоши. Есть даже горизонтальный солярий, который превратится в гроб. В этот пафосный и мрачный антураж вписывается и старший Карамазов, Федор Палыч, владелец сети питейных заведений имени себя, и старец Зосима, местный «крестный отец» в инвалидном кресле. За чудом к нему идут и простые люди, и при деньгах, как глава «Скотского банка», госпожа Хохлакова, но все получают одно – казенные и нестерпимо фальшивые проповеди. Виктор Вержбицкий произносит их механически и формально, назидательным тоном, в котором нет ни капли христианской любви, но есть ханжество самой высокой пробы. С первых же минут спектакля очевидно, что святостью здесь и не пахнет. Зато пахнет «русским духом», который Константин Богомолов со свойственным ему сарказмом приравнивает к трупному запаху.
Всеобщий нравственный распад в «Карамазовых» возведен в Абсолют, выведен как закон природы, по которому дух неизбежно разлагается, как и плоть. И это необратимый процесс. Он касается не только людишек с гнильцой (каких везде хватает), а поголовно всех граждан «российской закваски», у которых буквально в крови – тяга к скотскому поведению и беспределу. В Скотопригоньевске сам Бог велел по-скотски сношаться, так же по-скотски вести допросы и обращаться с людьми. Менты, одетые как банда в «Заводном апельсине» Кубрика, практикуют акты «ультранасилия» и пытают Митю Карамазова бутылкой из-под шампанского. Катерина Ивановна имеет Грушеньку на шелковых простынях и сливается с ней в глубоком лесбийском поцелуе. Хотя Бог здесь, очевидно, не причем: в спектакле убежденного атеиста Богомолова его участие совершенно исключается. Старец провонял – значит, Бога нет, он просто ноль, пустое место. Всем заправляет Черт, и уж в его-то существовании сомневаться грешно. Под конец он явится Ивану Карамазову в образе покойного отца, Федора Палыча, и недвусмысленно даст понять, что весь жизненный цикл – от рождения до смерти – находится на его ручном управлении. «Я люблю тебя, жизнь! И ты знаешь, что это такое…», – советский шлягер Черт Игорь Миркурбанов исполнит на авансцене, перевернув «обратной стороной медали» каждое слово, и превратит в гимн бессмысленного круговорота человеческой плоти.
Константин Богомолов закольцовывает историю: если отец семейства, Федор Карамазов – Черт, то значит, все его сыновья, включая тишайшего послушника Алешу, – чертовы отродья, и каждого из них можно не глядя записать в бесноватые. В одном из интервью перед премьерой Богомолов даже подчеркнул, что Алеша в спектакле – не светлый. Он наследует темное, карамазовское начало в том числе у матери, которая была кликушей, то есть одержимой бесами. Маленькая, андрогинная Роза Хайруллина играет «черного монаха» оцепеневшим и почти утратившим способность говорить. Он как будто носит в себе не остатки, а «останки» веры, которая стремительно разлагается, как и Зосима, и страшную правду о том, что бессмертие – та самая банка с пауками, обещанная Достоевским. В студии Скотского ТВ, где эксперты программы «Вера, Надежда, Любовь» обсуждают, почему же старец провонял, Алеша срывается на крик, в котором слышится адский «скрежет зубовный». Это больше, чем отчаяние и шок от утраты веры. Это ужас человека, узревшего абсолютную Пустоту. Не удивительно, что на Скотопригоньевск он смотрит остановившимся, мертвым взглядом и решает покончить с собой. Компанию ему составит и Лиза Хохлакова с деревяшками вместо ручек и ножек, озлобленная на весь мир за свое убожество. Оба – он в шляпе-котелке, она в свадебном платье – исчезнут с крыши высотного дома.
Никакого шанса на спасение не оставит Богомолов и Мите Карамазову (Филипп Янковский). Сначала он произнесет надсадный монолог из Достоевского – об очищающей силе страдания и стремлении на каторгу – а потом буднично заговорит о химии как начале всех начал. Богомолов, можно сказать, выбьет у него из-под ног краеугольный камень христианства – страдание, в котором есть высший, сакральный смысл. Митеньку приговорят не к исправительным работам, а просто вздернут на глазах у зрителей.
Вообще после «Идеального мужа», где досталось российской политической и бизнес-элите, можно было предположить, что в «Карамазовых» Богомолов сорвет покровы благочестия с «оборотней в рясах» и сочинит памфлет на пресловутую «русскую духовность». В спектакле он, и правда, лихо нарушает табу: Митя Карамазов жует с досады крест с мощами святой Варвары, на панихиде по Федору Карамазову отец Феофан высоким женским голосом поет за упокой «Show must go on», а между ног послушника Алеши бьет ослепительный божественный свет. Но эти антиклерикальные «выверты» – не больше, чем хулиганство режиссера, затейливая часть сложносочиненного и мрачного театрального шоу.
Есть в «Карамазовых» и более крамольная вещь, принципиально значимая – старец Зосима и Смердяков в спектакле Богомолова – одно лицо. Смердяков хотел стать слугой Бога, а стал слугой Федора Палыча, хотел служить обедни, а готовил обеды, то есть не духовной пищей был занят, а сугубо материальной. С пресным лицом святоши он расскажет, как появился на свет от Федора Карамазова, то есть Черта, и Лизаветы Смердящей: достанет младенца из помойной кастрюли, а склизкую, вонючую плоть выльет в черный унитаз с датами жизни и смерти юродивой. Судя по надписям на соседних унитазах-надгробиях, в канализацию отправятся и братья Карамазовы – по Богомолову, это единственно возможный исход души после смерти. Круг замкнулся. И, по сути, вопрос о Боге снят с повестки дня. В этом смысле Константин Богомолов – при всем его почтительном обращении с Достоевским – «достоевщину» сгустил до предела и поставил страшный, еретический спектакль про экзистенциальную дыру, где нет ни одного просвета и слишком темно, чтобы разглядеть что-то, кроме грязи. Ну, и Федора Палыча, который чертовски «любит жизнь» – и, как выяснилось, это взаимно.
«Карамазовы» и в самом деле наследуют «Идеальному мужу»: тот же трек-лист из современной попсы и советской эстрады, те же плазменные экраны и глянцевый интерьер, наконец, та же актерская команда во главе с фантастическим Игорем Миркурбановым и изобретательный богомоловский сарказм. Главное отличие – почти неприкосновенный текст Достоевского. Он не переписан, не перемонтирован, как Уайльд, и поставлен как будто «по букве». Но это только на первый взгляд. Каждую сцену Богомолов титрует слогом русских сказок. Эти ироничные ремарки складываются в параллельный ход пятичасовой истории и меняют смысл происходящего. Текст Достоевского, который актеры произносят на долгих, крупных кинопланах, на выходе не равен самому себе. Режиссерский «подстрочник» и сказочный лубок пародирует его, снижает и неожиданно сближает с текстами другого писателя – Владимира Сорокина. «Карамазовы» помещаются в пространство «русского сюра», в котором глянец соседствует с грязью, а души, как помои, сливаются в унитаз.
«Я обещаю вам шоу. Обещаю ад», – сказал Константин Богомолов накануне премьеры – и сдержал слово. Хотя бы потому, что Скотопригоньевск, где никогда не светит солнце и живут Карамазовы, – даже не беспросветная провинциальная дыра, а чуть ли не сама преисподняя. Пространство с черными кафельными стенами напоминает морг для vip-персон, траурный зал, где есть и претенциозные кожаные диваны, и гламурная барная стойка, и ужасающее кресло-носорог – неизменный атрибут любителей запредельной роскоши. Есть даже горизонтальный солярий, который превратится в гроб. В этот пафосный и мрачный антураж вписывается и старший Карамазов, Федор Палыч, владелец сети питейных заведений имени себя, и старец Зосима, местный «крестный отец» в инвалидном кресле. За чудом к нему идут и простые люди, и при деньгах, как глава «Скотского банка», госпожа Хохлакова, но все получают одно – казенные и нестерпимо фальшивые проповеди. Виктор Вержбицкий произносит их механически и формально, назидательным тоном, в котором нет ни капли христианской любви, но есть ханжество самой высокой пробы. С первых же минут спектакля очевидно, что святостью здесь и не пахнет. Зато пахнет «русским духом», который Константин Богомолов со свойственным ему сарказмом приравнивает к трупному запаху.
Всеобщий нравственный распад в «Карамазовых» возведен в Абсолют, выведен как закон природы, по которому дух неизбежно разлагается, как и плоть. И это необратимый процесс. Он касается не только людишек с гнильцой (каких везде хватает), а поголовно всех граждан «российской закваски», у которых буквально в крови – тяга к скотскому поведению и беспределу. В Скотопригоньевске сам Бог велел по-скотски сношаться, так же по-скотски вести допросы и обращаться с людьми. Менты, одетые как банда в «Заводном апельсине» Кубрика, практикуют акты «ультранасилия» и пытают Митю Карамазова бутылкой из-под шампанского. Катерина Ивановна имеет Грушеньку на шелковых простынях и сливается с ней в глубоком лесбийском поцелуе. Хотя Бог здесь, очевидно, не причем: в спектакле убежденного атеиста Богомолова его участие совершенно исключается. Старец провонял – значит, Бога нет, он просто ноль, пустое место. Всем заправляет Черт, и уж в его-то существовании сомневаться грешно. Под конец он явится Ивану Карамазову в образе покойного отца, Федора Палыча, и недвусмысленно даст понять, что весь жизненный цикл – от рождения до смерти – находится на его ручном управлении. «Я люблю тебя, жизнь! И ты знаешь, что это такое…», – советский шлягер Черт Игорь Миркурбанов исполнит на авансцене, перевернув «обратной стороной медали» каждое слово, и превратит в гимн бессмысленного круговорота человеческой плоти. Константин Богомолов закольцовывает историю: если отец семейства, Федор Карамазов – Черт, то значит, все его сыновья, включая тишайшего послушника Алешу, – чертовы отродья, и каждого из них можно не глядя записать в бесноватые. В одном из интервью перед премьерой Богомолов даже подчеркнул, что Алеша в спектакле – не светлый. Он наследует темное, карамазовское начало в том числе у матери, которая была кликушей, то есть одержимой бесами. Маленькая, андрогинная Роза Хайруллина играет «черного монаха» оцепеневшим и почти утратившим способность говорить. Он как будто носит в себе не остатки, а «останки» веры, которая стремительно разлагается, как и Зосима, и страшную правду о том, что бессмертие – та самая банка с пауками, обещанная Достоевским. В студии Скотского ТВ, где эксперты программы «Вера, Надежда, Любовь» обсуждают, почему же старец провонял, Алеша срывается на крик, в котором слышится адский «скрежет зубовный». Это больше, чем отчаяние и шок от утраты веры. Это ужас человека, узревшего абсолютную Пустоту. Не удивительно, что на Скотопригоньевск он смотрит остановившимся, мертвым взглядом и решает покончить с собой. Компанию ему составит и Лиза Хохлакова с деревяшками вместо ручек и ножек, озлобленная на весь мир за свое убожество. Оба – он в шляпе-котелке, она в свадебном платье – исчезнут с крыши высотного дома.
Никакого шанса на спасение не оставит Богомолов и Мите Карамазову (Филипп Янковский). Сначала он произнесет надсадный монолог из Достоевского – об очищающей силе страдания и стремлении на каторгу – а потом буднично заговорит о химии как начале всех начал. Богомолов, можно сказать, выбьет у него из-под ног краеугольный камень христианства – страдание, в котором есть высший, сакральный смысл. Митеньку приговорят не к исправительным работам, а просто вздернут на глазах у зрителей.
Вообще после «Идеального мужа», где досталось российской политической и бизнес-элите, можно было предположить, что в «Карамазовых» Богомолов сорвет покровы благочестия с «оборотней в рясах» и сочинит памфлет на пресловутую «русскую духовность». В спектакле он, и правда, лихо нарушает табу: Митя Карамазов жует с досады крест с мощами святой Варвары, на панихиде по Федору Карамазову отец Феофан высоким женским голосом поет за упокой «Show must go on», а между ног послушника Алеши бьет ослепительный божественный свет. Но эти антиклерикальные «выверты» – не больше, чем хулиганство режиссера, затейливая часть сложносочиненного и мрачного театрального шоу.Есть в «Карамазовых» и более крамольная вещь, принципиально значимая – старец Зосима и Смердяков в спектакле Богомолова – одно лицо. Смердяков хотел стать слугой Бога, а стал слугой Федора Палыча, хотел служить обедни, а готовил обеды, то есть не духовной пищей был занят, а сугубо материальной. С пресным лицом святоши он расскажет, как появился на свет от Федора Карамазова, то есть Черта, и Лизаветы Смердящей: достанет младенца из помойной кастрюли, а склизкую, вонючую плоть выльет в черный унитаз с датами жизни и смерти юродивой. Судя по надписям на соседних унитазах-надгробиях, в канализацию отправятся и братья Карамазовы – по Богомолову, это единственно возможный исход души после смерти. Круг замкнулся. И, по сути, вопрос о Боге снят с повестки дня. В этом смысле Константин Богомолов – при всем его почтительном обращении с Достоевским – «достоевщину» сгустил до предела и поставил страшный, еретический спектакль про экзистенциальную дыру, где нет ни одного просвета и слишком темно, чтобы разглядеть что-то, кроме грязи. Ну, и Федора Палыча, который чертовски «любит жизнь» – и, как выяснилось, это взаимно.
