Вечная мировая

Дело, кажется, не только в громкой дате – столетии со времени начала Первой мировой. Но, скорее, в осознании того, что цифровой ряд войн продолжается до бесконечности и не намерен останавливаться. Театр, конечно, тоже это не остановит, но сфокусирует взгляд человека-зрителя на одной из глобальнейших проблем мировой цивилизации. Той проблеме, которая способна отрицать само понятие «цивилизации», пребывая в которой по-прежнему нельзя ни о чем договориться без бомб и снарядов.

Тема кажется серьезной до неподъемности. Но Александр Молочников вдруг выбирает для ее воплощения легкий и несерьезный жанр – кабаре: с его непременными столиками, напитками, легкомысленным трепом конферансье и куплетами. И снайперски точно попадает при этом в суть непростого сосуществования «войны» и «мира». Кто-то кормит вшей в окопах, постепенно сходя с ума, а кто-то продолжает вкушать ананасы в шампанском, под аккомпанемент вечных интеллигентских рассуждений о нецелесообразности военных катаклизмов. Здесь будет бой – там вечный праздник… Этот же мотив, кстати, встречается и у Уилсона, и у Панкова. Никуда не деться – он звучит слишком явно, и уже не первое столетие. Но Молочников предпочел не компилировать известные тексты, но в соавторстве с Александром Архиповым и Всеволодом Бенигсеном написать собственную историю, пригласив для сочинения зонгов популярного Дмитрия Быкова и композитора Романа Берченко. И эта история – рваная, пульсирующая, очень непосредственная, подчас наивная, по ходу спектакля начинает звучать сильно, мощно, эмоционально. Быть может, в силу именной этой искренней непосредственности людей, не слишком хорошо знакомых с документальными подробностями, но интуитивно откликнувшихся на многие сложные и вечные вопросы.
Не сцена – подмостки, не занавес – красная потрепанная тряпка, несколько столиков впереди, едва усевшись за которые, публика привычно начинает делать «селфи». На подмостках – подвешенный движущийся куб и доски, запросто способные изобразить могилу для очередного павшего (сценография Никола Симонова). Много красного света и цвета, но нередки и полные затемнения. И, как водится в кабаре, верховодит Конферансье – Артем Волобуев, тоже весь в красном, который вначале обаятельно и темпераментно несет несусветную чушь, от которой уши вянут у «цивилизованной» публики. Зато по законам жанра чушь эта с примесью «актуальности» -- тут тебе и про национальный вопрос, и про запрет мата, да про что угодно. Но лишь только Конферансье решит отдернуть занавеску, как тут же на подмостках начнется другая, и в общем-то настоящая жизнь.

«Думы о России» в этом спектакле формально остаются «за кадром». Но лишь формально, поскольку думать каждому, кто на это способен, не запретишь. А в спектакле Молочникова Россия, которая, как известно, в Первой мировой была одним из основных участников, пока «спит». Проснулись же немцы и французы, которым и доведется встать друг против друга на этих кабаретных подмостках. Ах да, перед этим в откровенно водевильном ключе, почти «случайно» будет застрелен Франц-Фердинанд, недолго красовавшийся в кубе. И Европа встрепенулась: пользуясь случаем, норовит оттяпать у соседа лакомый территориальный кусочек.  Вездесущий Конферансье – Волобуев успеет прокомментировать происходящее для зрителей, при этом умудряясь оставаться в гуще событий.

Итак, французы утонченны и галантны. Две супружеские пары – Дезире (Светлана Иванова-Сергеева) и Доминик (Ростислав Лаврентьев), Жан (Артем Быстров) и Жанна (Софья Райзман) – мирно трапезничают, иронично обсуждая войну, которая должна закончиться, едва начавшись. Несерьезные, в общем-то, люди. Немцы грубоваты и в военных вопросах подкованы лучше. Вон как решительно папаша (Евгений Сытый) провожает на войну сыночка Ганса (Павел Ворожцов), комично похожего на юного Адольфа с зализанной челкой. Даром что юноша пятится назад к любимым книгам. Все это ненадолго – война всех уравняет, сделает агрессивность общим мотивом, а кого не добьет, то сведет с ума.

Но и здесь бывают странные сближенья. Трудно забыть эпизод, в котором на передовой случайно встречаются два профессора: немец Гюнтер (Юрий Кравец) и француз Доминик – Лаврентьев. Пистолеты забыты, зато вспомнили учителей и книги, успели недоуменно взглянуть на обстоятельства встречи и договориться о новой – в Париже, «в шесть часов вечера после войны». Случайный выстрел озлобленного однополчанина – незамедлительная реакция на слово «немец», и все – встречи не будет. Гюнтер – Кравец падает в щель между предусмотрительно разошедшимися досками.

Здесь эпизоды сентиментальные чередуются с гротесково смешными. Артисты вместе с конферансье меняют маски, ерничают, балагурят, темпераментно пляшут в чесоточном припадке, поют, стреляют, надевают противогазы, падают и поднимаются. А между тем зритель не только всматривается в этот лихой балаган, но и вслушивается в тексты диалогов и зонгов, которые порой «пробивают» до мурашек, до осознания нескончаемой жути происходившего и происходящего сегодня. Намеренный контраст между действием и настроением бьет по нервам, а ближе к финалу и сами артисты-персонажи, которых остается все меньше (война же, господа!), становятся серьезнее, лишаются «масочной» подпорки и, совсем по-брехтовски, говорят и поют всерьез, отчаянно, откровенно, без намеков.
Оставляя кому-то жизнь, война меж тем вполне способна отобрать у уцелевшего многое из того, что составляло основу его прежнего существования. Так, в спектакле Владимира Панкова молодой художник, побывавший на фронте, уже не может удержать кисти в дрожащих руках, да и кажутся они ему какими-то абстрактными, посторонними предметами. В «19.14» домой возвращается Жан – Быстров. Или уже не Жан? Не способный говорить на привычные темы, с явно помутившимся рассудком, утративший всяческую галантность и способность к любому чувству. Его финальный зонг, к которому подключается и Конферансье – Волобуев, – очень мощный заключительный аккорд. И очень страшный. Песня все никак не может закончиться, куплеты повторяются, набирая темп и нерв, голоса уже вот-вот готовы сорваться. А остановиться нельзя, потому что история не останавливается и так же идет по кругу. Причем повторяется зачастую не в виде фарса, как принято считать, а в качестве самой настоящей трагедии.