Худрук МДТ-Театра Европы Лев Додин

– Лев Абрамович, вы недавно вернулись из Европы, но не смогли быть на «Звезде Театрала». Что вас задержало в Петербурге?

– Во-первых, я считаю, что из Европы я приехал в Европу, потому что Россия неотъемлемая часть Европы, что бы сегодня ни говорили. А, во-вторых, Петербург мой дом и естественная конечная цель любого путешествия.

Я прошу прощения, что не смог быть на вечере. После довольно долгой работы в Вене над оперой у меня накопилось множество дел дома – и организационных, и художественных – и все это надо развести или, наоборот, свести вместе. У нас очень много планов. И кроме того, мы довольно скоро приедем в Москву играть «Вишневый сад» в рамках «Сезонов Станиславского». Так что все равно Москву мы не обойдем. А Москва не обойдет нас, будем надеяться.

– В 2008 году вы получили «Звезду Театрала» как лучший режиссер пятилетия. Но вот прошла еще одна пятилетка ударного труда и зритель снова голосует за вас. В чем секрет такого постоянства?

– Это надо спросить у зрителя. Я думаю, секрет прежде всего в зрительской верности. Мне такой зритель нравится. А все остальные секреты мне объяснить трудно.

– Как вы думаете, почему сегодня, когда рубль борется с долларом, гречка то появляется то исчезает, Украина на всех телеканалах, – зрителей по-прежнему волнует Чехов, Додин и Шекспир?

– Спасибо за такой ряд имен. Я думаю, чем больше будут говорить по телевидению про рубль, про доллар, про евро, тем больше зрителю – то есть людям (не очень люблю слово зритель, совсем не люблю слово публика) будет нужен театр. Чем больше сохнет и напрягается атмосфера вокруг них, тем больше люди нуждаются в духовной жизни. Нуждаются в мысли о том, что у них есть душа и что к этой душе кто-то обращается, что существует сострадание, а не только ненависть и ажиотаж вокруг этой ненависти.

Знаете, замечательный литературовед Михаил Гаспаров говорил: классика – это то, что нуждается и побуждает к перечитыванию. Перечитывая классику и перечитывая большую литературу, ты очень многое понимаешь и открываешь заново. И она, описывая то что когда-то было, говорит тебе о том, что есть и, может быть, когда-то будет.

Я думаю, что умные, чувствующие, интеллигентные люди (а таких гораздо больше, чем тех, кого предлагает наше телевидение), хотят это знать и это чувствовать.

…Спасибо большое за интерес и любовь к нашему театру. «Звезда Театрала» премия зрительская: я горд тем, что у нас замечательный зритель – и в Петербурге, и в мире, и в Москве. Мы с нетерпением ждем наших столичных гастролей, которые состоятся уже в декабре.

– Говорят, вы намереваетесь сделать новую редакцию вашего легендарного спектакля «Братья и сестры»…

– Вы знаете, такой непростой вопрос... В марте 2015 года спектаклю исполняется тридцать лет. Спектакль до сих пор жив и идет у нас в репертуаре… Но я всегда мечтаю о театре, который, как и классическая литература, может быть «перечитываем». То есть о театре, который способен отзываться на новое время новыми смыслами.

Правда, у театра, в отличие от литературы, есть одно довольно тяжелое ограничение – это физический возраст артистов. Сегодня артистам первого состава становится все труднее играть спектакль. А мне ужасно не хочется, чтобы он уходил из нашего репертуара, поскольку «Братья и сестры» являются символом нашего театра. Мы иногда между собой говорим о братстве и сестринстве нашей компании. И вот представить МДТ без «Братьев и сестер» я не могу.

Почему мы решились на такой опыт? Мы пытаемся снова родить то, что является очень большой темой, большой литературой и то, что сегодня удивительно, актуально, современно и нужно. Не говоря уже о том, что мы с каждым годом все больше и больше забываем нашу историю, а это очень сказывается на нашем настоящем и может сказаться на нашем будущем.

И последнее. «Братья и сестры» – это то, что сплотило наш коллектив. Сегодня у нашего театра растет новое поколение – пятое или шестое. Важно, чтобы и они прошли эту школу, чтобы она их сплотила друг с другом и с каждым из нас.

– У вас в труппе множество артистов, чья слава гремит далеко за пределами Петербурга, но они всегда, во всех интервью, подчеркивают, что нигде больше не встречали такого уровня режиссерского мастерства, как у вас. Вы чувствуете себя небожителем?

– Ни в коей мере, я даже не задумываюсь над этим. Это очень опасно, ведь можно сосредоточится только на себе и перестать видеть, что происходит вокруг. Я большинство этих интервью не читаю, к сожалению или к счастью. Но очень благодарен, если так говорят. Чем я горжусь, это тем, что все наши артисты – и знаменитые, и менее знаменитые – все они растут в театре, становятся серьезными художниками и настоящими мастерами. Мы постоянно продолжаем учиться, поскольку понимаем, что по отношению к недостижимому совершенству, мы все – только ученики. Это нас объединяет.

– Считаете ли вы, что сегодня режиссура переживает кризис? Есть ли надежда на молодежь?

– Человек моего возраста не должен брюзжать по поводу происходящего, это всегда смешно выглядит. И тем не менее, сегодня мы переживаем огромный и болезненный кризис культуры – это общеевропейское и даже общемировое явление. У Кьеркегора есть выражение «обморок свободы». Мне кажется, мы сегодня переживаем обморок культуры: с каждым днем всё меньше помним и знаем о прошлом. Культура – это непрерывное развитие человеческого духа и сознания, и, если не знать прошлого и не помнить, что такое античный театр, никогда не поймешь, что такое театр современный. Сегодня наблюдается катастрофическая потеря этих знаний, мы называем культурой то, что ей не является. Это не может не сказываться на театре, ведь молодые режиссеры и артисты растут в этом окружении и болеют этими болезнями. Впрочем, всегда говорили про кризис театра и всегда говорили, что хуже, чем сейчас, уже не будет, но где-то рос молодой Чехов, написавший в восемнадцать лет «Пьесу без названия», где-то рос молодой Мейерхольд, и я верю, что и сейчас где-то растут Чехов и Мейерхольд, и сегодняшний обморок культуры обернется тоской по культуре и пониманием, что все проблемы, которые нас окружают, это не политические трагедии, это трагедии краха культуры.

– Видели ли вы в последнее время работы молодых режиссеров? Что вам понравилось, что зацепило?

– Скажу честно: я очень мало вижу чужих работ. Не потому, что мне неинтересно, а потому что выбирая между чужим спектаклем и своей репетицией, всегда выбираешь свою репетицию. Я видел оперные работы Дмитрия Чернякова. С некоторыми из них я могу спорить, а некоторые меня заставили задуматься. Сегодня вообще очень интересная молодая режиссура в опере. Кирилл Серебренников – сейчас он уже мэтр, но когда я смотрел его спектакли, он еще был молодым режиссером, и уже был заметен колоссальный потенциал его работы.

Я регулярно читаю о спектаклях Константина Богомолова, с которым мы хорошо общаемся. Еще ни одного его спектакля не видел, но надеюсь, что в следующий приезд в Москву смогу себе это удовольствие доставить.

У нас в театре тоже работает большая группа молодых режиссеров. Они пока не делают, как теперь говорят, «топовых» спектаклей, но я вижу, что они очень серьезно настроены и хотят понять, чего они не умеют и почему у них не все получается. Я убежден, что это главный вопрос, который должен мучить художника и того, кто им мечтает стать.

Как только я чувствую, что у меня всё получается – творчество гибнет. А ощущать каждый раз, как у тебя что-то не получается и пытаться понять, почему не получается, – это значит развиваться. И именно это желание развиваться я вижу у молодых. Другое дело, что менеджерское, продюсерское устройство сегодняшнего театра оказывается губительным: всем приходится торопиться, нет времени подумать.

Писатель редко начинает писать следующую книгу сразу после предыдущей: должны быть новые впечатления, новые мысли. Спектакли же сейчас ставятся практически на конвейере – это очень опасно и печально. Молодых вкручивает в этот конвейер, и они привыкают, им начинает казаться, что это нормально, что, если они несколько месяцев не делают нечто новое, то это уже простой. Мне же кажется, что ничто так не питает следующее, как пауза – и в театре, и в жизни. Не перерыв, а пауза. Она дает возможность идти дальше.