В уходящем году «Театрал» выпустил книгу мемуаров легендарной актрисы Театра сатиры Нины АРХИПОВОЙ. В многочисленных интервью Нина Николаевна любит рассказывать о своем муже Георгии Менглете, но мало кто знает биографию самой Архиповой. А она достойна не только книги, но и, как минимум, фильма.
Дело в том, что детство актрисы пришлось на годы нэпа, потом был детский дом, возвращение к маме и детективная любовная история, разгадать которую полностью Нина Николаевна не может по нынешний день.
– Мое детство проходило под выстрелами. Папа – герой Гражданской войны – при первом удобном случае хватался за револьвер. Однажды он привел маму в кино, но поскольку она была маленького роста, носила кепочку, то ее приняли за ребенка:
– Нет, нет, детей не пускаем, – сказал администратор. – Покажите паспорт.
Но отец вместо паспорта показал револьвер.
У него револьвер всегда был под рукой. И когда они собирались с друзьями, выпивали и тосковали по Гражданской войне («мы что-то значили»), то время от времени бабахали в потолок. И я тут же под ногами крутилась. Самое удивительное, что мама в этот момент не боялась ни за себя, ни за ребенка…
На дворе был нэп, расцветала частная торговля, поэтому к нашему дому приезжали фургоны, и продавцы кричали на весь двор:
– Фран-цуз-ские булочки! Фран-цуз-ские булочки!
Я дергала маму за рукав, она давала деньги – и я бежала за этим лакомством.
Папа по-прежнему тосковал без своей кавалерии, сетовал на судьбу и никак не мог смириться с канцелярской работой, которой вынужден был заниматься.
А вот маме тосковать не пришлось. Моды, духи, шляпки, шеншеля – все это было ее стихией. Одевалась она изысканно и воспитывала меня под стать себе – например, била по губам:
– Почему ты губы распустила!
В ту пору ценились маленькие губки.
Еще она хлопала меня по животу:
– Как ты стоишь!
И я втягивала живот, лишь бы ее не расстраивать.
А вскоре мы с папой остались вдвоем, поскольку мама с каким-то человеком уехала в другой город. Это сегодня кажется: ах, какой кошмар, мама рассталась с ребенком. Но в нашей семье произошло это как-то само собой. Вот мама, которая меня любит, на время покидает наш дом. Вот я остаюсь с папой, который тоже меня любит, но слишком занят на работе и не может целый день быть со мной. И потому, когда он взял меня за руку и повел в детский дом, я ничуть не испугалась. Знала, что ему тяжело, но он скоро меня заберет...
В детском доме кормили неважно. Особенно перед сном жутко хотелось есть. Поэтому мы пробирались к большому котлу с кипятком и глотали воду. Она хоть ненадолго притупляла чувство голода и в этот промежуток нужно было постараться уснуть. Спальных мест не хватало: нас укладывали по два человека на одной кровати.
Захотелось домой, и я предложила некоторым своим сверстникам сбежать. Мы подошли к деревянному забору, стали карабкаться на него, как вдруг раздался треск – я очнулась уже на земле с жуткой болью в позвоночнике. Побег не состоялся, но меня пожурили и прописали постельный режим, поскольку травма заживала долго.
Постепенно к детскому дому я стала привыкать, но вдруг однажды через большое окно увидела маму. Вот она приближается к нашей калитке, но… проходит мимо. Я подняла такой крик, что страшно передать – через стекло кричала ей:
– Мама, мама!
Но она не слышала и скрылась за углом. У меня началась истерика. Это потом уже выяснилось, что перед калиткой была огромная лужа, и мама решила ее обойти. Наконец она появилась на пороге детского дома, и я, зареванная, бросилась к ней в объятия. В тот день она говорила, что забрать меня пока что не может, но очень скучает и заберет при первой возможности.
Не забывал обо мне и папа.
Недалеко от нас (на Воронцовской улице, 4) жила Надежда Александровна Херсонская. Когда-то она была супругой фабриканта Ивана Беляева из подмосковного города Александров.
И вот однажды папа зашел к ним и рассказал, что, дескать, Мурочка уехала с другим человеком, а ребенка оставила…
– Куда же ты Нину дел? – спросила Надежда Александровна.
– Ничего не оставалось, как устроить в детский дом.
Надежда Александровна вскипела:
– Разве можно было! Уж мы-то всегда бы тебе помогли.
И довольно скоро после той встречи папа приехал за мной и забрал домой. Точнее сказать, я жила теперь у тети Нади (так я ее называла).
Полтора года спустя моя мама вернулась к отцу. И я стала реже бывать у тети Нади, зато переселилась в нашу коммуналку на Коммунистической улице. И для нас с отцом это было лучшее время. Я пошла в школу, семья наконец стала полноценной, но вскоре мама стала ходить на каток с молодыми людьми, а мы оставались дома, поскольку нас не звали.
В школе на Таганке я проучилась до третьего класса, а потом вдруг мама сказала, что мы с ней переезжаем на новое место.
– А папа? – спросила я.
– А папа остается…
Что произошло, я не представляла. Но вещи были собраны, и мама, взяв меня за руку, повезла на Арбатскую площадь – в просторную квартиру (дом располагался напротив кинотеатра «Художественный», но не сохранился, поскольку в годы войны в него попала бомба). Оказалось, что теперь у нее новый муж – Иван Михайлович Кудрявцев, который занимает какой-то высокий пост. И отношения у них устоявшиеся. Меня удивило, например, что мама называла его французским именем Жан. Несколько раз он пытался подружиться со мной, но я на контакт не шла. Не хотела ничего о нем знать.
Я ухитрялась ложиться спать раньше. Никогда не поднимала на него глаза. Не знаю, какие у него волосы, какая одежда, молодой он или старый. Я его не видела и тосковала по папе.
Да и в новую мамину квартиру возвращаться особенно не хотелось: у них с Жаном все чаще происходили ссоры, все больше и больше перерастающие в конфликт. Он просил, чтобы мама не выделялась: никаких тебе мехов и шляпок. Только беленькая кофточка, платочек, скромная юбочка. Наверное, были и более веские причины для разногласий, но запомнились эти. Дошло до того, что однажды мама пришла в мою комнату с его револьвером и спрятала у меня под подушкой:
– Ты смотри, не говори ему.
И я молчала.
В маминой комнате жил голубь со сломанной ножкой. И пока этот человек был на работе, я приглашала к себе школьных подружек, мы ухаживали за голубем. Или разыгрывали что-то вроде спектакля на широком подоконнике, а потом, конечно, разбегались.
Однажды в той комнате раздался удар. Я прекрасно поняла, что это за удар. Но что такое психология! Для себя решила, будто это мой голубь уронил блюдечко с водой. Оно на подоконнике лежало и вот, по всей вероятности, он его смахнул. Надо пойти налить ему водички. Но когда я открыла дверь, то увидела множество людей. Они быстро меня схватили и увели к себе:
– Маме плохо, приехала скорая, ее увезли…
Я не рыдала. Но оттого что с детства знала звук выстрела, понимала, что мама стрелялась. Это для меня было ясно. И я терпеливо ждала финала.
Но финал был печальный.
Мы с этим Жаном остались в квартире вдвоем. Он в своей комнате, а я в маминой. И вдруг слышу стук в дверь и… папин голос. От соседей (я дала им номер телефона) он узнал о происшествии и, разъяренный, примчался сюда – требовал отворить ему дверь.
Кудрявцев перепугался. Стал зловеще шептать мне:
– Не открывай, не открывай, не открывай, будет стрельба.
Но я не послушалась и открыла.
Папа влетел (он был подвыпивший). Вот-вот могла начаться драка, но Кудрявцев изо всех сил старался его успокоить:
– Давайте сядем, поговорим, я вам все расскажу. Вы же не в курсе. Я не виноват. Она сама… Вы же знаете ее характер. Вы знаете, сгоряча она может… Она уже не один раз стреляла в себя и при вас, наверное, тоже стреляла. Она с этим оружием обращалась… Вот такой у нее характер.
Папа сказал:
– Я сяду с вами, только если вы отдадите мне ее портрет.
Но Кудрявцев воспротивился:
– Нет, портрет не отдам.
– Тогда никаких объяснений.
Долго они еще спорили. Кудрявцев уступил: мол, отдаст портрет Нине. И папа уехал, потому что забрать меня не мог. Правда, сказал мне, чтобы я собирала вещи и что за мной приедет Надежда Александровна. Опять моя дорогая тетя Надя!
Так оно и сложилось. Через день она появилась и, забирая меня, поинтересовалась у Кудрявцева:
– А когда похороны?
На что тот ей сказал:
– Я ее уже похоронил.
В тот же день Надежда Александровна звонит моему папе:
– Коля, ты представляешь, он ее уже похоронил.
– А Нина на похоронах была?
– Нет, он никого не звал.
Тогда папа помчался на кладбище – к начальнику крематория.
– Как же вы могли похоронить, ведь родственники еще не попрощались?
Директор стал оправдываться:
– Мне этот Кудрявцев сказал, что у нее никого нет. И что он один-единственный близкий и любящий человек. Он заказал музыку, сидел плакал, прощался с ней.
Папа недоумевал:
– У нее есть родственники, есть приятели, друзья, а главное – дочь!
И вдруг директор говорит:
– Вы знаете, мне тоже эта история показалась подозрительной. Поэтому я гроб опустил, но команду сжигать не давал. А когда человек ушел, мы гроб снова передали в морг.
Папа рассказал ему о том, почему так все произошло. И на следующий день были похороны. Мы проводили маму в последний путь.
После маминой смерти я вернулась к Надежде Александровне на Таганку, но в школу продолжала ездить трамваем через всю Москву.
– Мое детство проходило под выстрелами. Папа – герой Гражданской войны – при первом удобном случае хватался за револьвер. Однажды он привел маму в кино, но поскольку она была маленького роста, носила кепочку, то ее приняли за ребенка:
– Нет, нет, детей не пускаем, – сказал администратор. – Покажите паспорт.
Но отец вместо паспорта показал револьвер.
У него револьвер всегда был под рукой. И когда они собирались с друзьями, выпивали и тосковали по Гражданской войне («мы что-то значили»), то время от времени бабахали в потолок. И я тут же под ногами крутилась. Самое удивительное, что мама в этот момент не боялась ни за себя, ни за ребенка…
На дворе был нэп, расцветала частная торговля, поэтому к нашему дому приезжали фургоны, и продавцы кричали на весь двор:
– Фран-цуз-ские булочки! Фран-цуз-ские булочки!
Я дергала маму за рукав, она давала деньги – и я бежала за этим лакомством.
Папа по-прежнему тосковал без своей кавалерии, сетовал на судьбу и никак не мог смириться с канцелярской работой, которой вынужден был заниматься.
А вот маме тосковать не пришлось. Моды, духи, шляпки, шеншеля – все это было ее стихией. Одевалась она изысканно и воспитывала меня под стать себе – например, била по губам:
– Почему ты губы распустила!
В ту пору ценились маленькие губки.
Еще она хлопала меня по животу:
– Как ты стоишь!
И я втягивала живот, лишь бы ее не расстраивать.
А вскоре мы с папой остались вдвоем, поскольку мама с каким-то человеком уехала в другой город. Это сегодня кажется: ах, какой кошмар, мама рассталась с ребенком. Но в нашей семье произошло это как-то само собой. Вот мама, которая меня любит, на время покидает наш дом. Вот я остаюсь с папой, который тоже меня любит, но слишком занят на работе и не может целый день быть со мной. И потому, когда он взял меня за руку и повел в детский дом, я ничуть не испугалась. Знала, что ему тяжело, но он скоро меня заберет...
«Куда же ты Нину дел?»
В детском доме кормили неважно. Особенно перед сном жутко хотелось есть. Поэтому мы пробирались к большому котлу с кипятком и глотали воду. Она хоть ненадолго притупляла чувство голода и в этот промежуток нужно было постараться уснуть. Спальных мест не хватало: нас укладывали по два человека на одной кровати.
Захотелось домой, и я предложила некоторым своим сверстникам сбежать. Мы подошли к деревянному забору, стали карабкаться на него, как вдруг раздался треск – я очнулась уже на земле с жуткой болью в позвоночнике. Побег не состоялся, но меня пожурили и прописали постельный режим, поскольку травма заживала долго.
Постепенно к детскому дому я стала привыкать, но вдруг однажды через большое окно увидела маму. Вот она приближается к нашей калитке, но… проходит мимо. Я подняла такой крик, что страшно передать – через стекло кричала ей:
– Мама, мама!
Но она не слышала и скрылась за углом. У меня началась истерика. Это потом уже выяснилось, что перед калиткой была огромная лужа, и мама решила ее обойти. Наконец она появилась на пороге детского дома, и я, зареванная, бросилась к ней в объятия. В тот день она говорила, что забрать меня пока что не может, но очень скучает и заберет при первой возможности.
Не забывал обо мне и папа.
Недалеко от нас (на Воронцовской улице, 4) жила Надежда Александровна Херсонская. Когда-то она была супругой фабриканта Ивана Беляева из подмосковного города Александров.
И вот однажды папа зашел к ним и рассказал, что, дескать, Мурочка уехала с другим человеком, а ребенка оставила…
– Куда же ты Нину дел? – спросила Надежда Александровна.
– Ничего не оставалось, как устроить в детский дом.
Надежда Александровна вскипела:
– Разве можно было! Уж мы-то всегда бы тебе помогли.
И довольно скоро после той встречи папа приехал за мной и забрал домой. Точнее сказать, я жила теперь у тети Нади (так я ее называла).
Полтора года спустя моя мама вернулась к отцу. И я стала реже бывать у тети Нади, зато переселилась в нашу коммуналку на Коммунистической улице. И для нас с отцом это было лучшее время. Я пошла в школу, семья наконец стала полноценной, но вскоре мама стала ходить на каток с молодыми людьми, а мы оставались дома, поскольку нас не звали.
Револьвер под подушкой
В школе на Таганке я проучилась до третьего класса, а потом вдруг мама сказала, что мы с ней переезжаем на новое место.
– А папа? – спросила я.
– А папа остается…
Что произошло, я не представляла. Но вещи были собраны, и мама, взяв меня за руку, повезла на Арбатскую площадь – в просторную квартиру (дом располагался напротив кинотеатра «Художественный», но не сохранился, поскольку в годы войны в него попала бомба). Оказалось, что теперь у нее новый муж – Иван Михайлович Кудрявцев, который занимает какой-то высокий пост. И отношения у них устоявшиеся. Меня удивило, например, что мама называла его французским именем Жан. Несколько раз он пытался подружиться со мной, но я на контакт не шла. Не хотела ничего о нем знать.
Я ухитрялась ложиться спать раньше. Никогда не поднимала на него глаза. Не знаю, какие у него волосы, какая одежда, молодой он или старый. Я его не видела и тосковала по папе.
Да и в новую мамину квартиру возвращаться особенно не хотелось: у них с Жаном все чаще происходили ссоры, все больше и больше перерастающие в конфликт. Он просил, чтобы мама не выделялась: никаких тебе мехов и шляпок. Только беленькая кофточка, платочек, скромная юбочка. Наверное, были и более веские причины для разногласий, но запомнились эти. Дошло до того, что однажды мама пришла в мою комнату с его револьвером и спрятала у меня под подушкой:
– Ты смотри, не говори ему.
И я молчала.
В маминой комнате жил голубь со сломанной ножкой. И пока этот человек был на работе, я приглашала к себе школьных подружек, мы ухаживали за голубем. Или разыгрывали что-то вроде спектакля на широком подоконнике, а потом, конечно, разбегались.
Однажды в той комнате раздался удар. Я прекрасно поняла, что это за удар. Но что такое психология! Для себя решила, будто это мой голубь уронил блюдечко с водой. Оно на подоконнике лежало и вот, по всей вероятности, он его смахнул. Надо пойти налить ему водички. Но когда я открыла дверь, то увидела множество людей. Они быстро меня схватили и увели к себе:
– Маме плохо, приехала скорая, ее увезли…
Я не рыдала. Но оттого что с детства знала звук выстрела, понимала, что мама стрелялась. Это для меня было ясно. И я терпеливо ждала финала.
Но финал был печальный.
«Я сам ее похоронил»
Мы с этим Жаном остались в квартире вдвоем. Он в своей комнате, а я в маминой. И вдруг слышу стук в дверь и… папин голос. От соседей (я дала им номер телефона) он узнал о происшествии и, разъяренный, примчался сюда – требовал отворить ему дверь.
Кудрявцев перепугался. Стал зловеще шептать мне:
– Не открывай, не открывай, не открывай, будет стрельба.
Но я не послушалась и открыла.
Папа влетел (он был подвыпивший). Вот-вот могла начаться драка, но Кудрявцев изо всех сил старался его успокоить:
– Давайте сядем, поговорим, я вам все расскажу. Вы же не в курсе. Я не виноват. Она сама… Вы же знаете ее характер. Вы знаете, сгоряча она может… Она уже не один раз стреляла в себя и при вас, наверное, тоже стреляла. Она с этим оружием обращалась… Вот такой у нее характер.
Папа сказал:
– Я сяду с вами, только если вы отдадите мне ее портрет.
Но Кудрявцев воспротивился:
– Нет, портрет не отдам.
– Тогда никаких объяснений.
Долго они еще спорили. Кудрявцев уступил: мол, отдаст портрет Нине. И папа уехал, потому что забрать меня не мог. Правда, сказал мне, чтобы я собирала вещи и что за мной приедет Надежда Александровна. Опять моя дорогая тетя Надя!
Так оно и сложилось. Через день она появилась и, забирая меня, поинтересовалась у Кудрявцева:
– А когда похороны?
На что тот ей сказал:
– Я ее уже похоронил.
В тот же день Надежда Александровна звонит моему папе:
– Коля, ты представляешь, он ее уже похоронил.
– А Нина на похоронах была?
– Нет, он никого не звал.
Тогда папа помчался на кладбище – к начальнику крематория.
– Как же вы могли похоронить, ведь родственники еще не попрощались?
Директор стал оправдываться:
– Мне этот Кудрявцев сказал, что у нее никого нет. И что он один-единственный близкий и любящий человек. Он заказал музыку, сидел плакал, прощался с ней.
Папа недоумевал:
– У нее есть родственники, есть приятели, друзья, а главное – дочь!
И вдруг директор говорит:
– Вы знаете, мне тоже эта история показалась подозрительной. Поэтому я гроб опустил, но команду сжигать не давал. А когда человек ушел, мы гроб снова передали в морг.
Папа рассказал ему о том, почему так все произошло. И на следующий день были похороны. Мы проводили маму в последний путь.
После маминой смерти я вернулась к Надежде Александровне на Таганку, но в школу продолжала ездить трамваем через всю Москву.
