24 июля Ирина Мирошниченко отмечает юбилей. Сегодня она одна из немногих актрис Художественного театра из числа, так сказать, мхатовских корифеев. Здесь Ирина Петровна работает со дня окончания Школы-студии в 1965 году. 27 июля Ирина Петровна отпразднует красивую дату концертом «Встречая юбилей…» на сцене театра «Русская песня» п/р Надежды Бабкиной, а в Художественном театре торжества пройдут уже 23 сентября. На Основной сцене МХТ состоится юбилейный вечер Ирины Мирошниченко в постановке Константина Богомолова. Актриса не раз была гостьей «Театрала». Напомним читателям недавнее интервью.
– Ирина Петровна, вы одна из немногих актрис, кто работает в МХТ еще со времен, когда на этой сцене играли Тарасова и Степанова, Кторов и Яншин, Грибов и Массальский… Вы часто о них вспоминаете?
– Их просто невозможно забыть. Вот, например, недавно ночью по телевизору шел фильм «Идиот». Я видела его много раз, и хотела уже было выключить, потому что время позднее, надо спать, с утра много работы… Но я отсмотрела картину от начала и до конца. Проплакала, как ребенок. Ловила себя на том, что проходит время, а фильм не стареет, и что все артисты в нем очень хороши, поскольку являют собой солидную мощь.
Я увидела на экране, например, Владимира Муравьева. Сегодня о нем уже мало кто помнит, хотя он был изумительным артистом, который меня очень любил, был прекрасным партнером на сцене. Мы играли с ним в «Единственном свидетеле», мы играли с ним во «Вдовце», да мало ли где еще. Причем так сложилось, что большинство наших спектаклей шли в филиале МХАТа.
Смотрю на экран: он молодой. Вспоминаю себя, что я, в ту пору совсем еще девочка, начинала свой путь рядом с этим бесподобным артистом, веселым молодым человеком. Потом прошли годы, Муравьев постарел и ушел из жизни. И вдруг – раз! – и ты это видишь.
– Вся жизнь, как на ладони…
– Впечатление довольно тяжкое, ведь что ни программа, то мелькают лица моих любимых партнеров и коллег, которые на экране совсем еще молоды и веселы, но которых давно уже нет в живых.
Вот висит портрет Бориса Ливанова – человека, который в 1966 году пригласил меня сыграть эпизод в спектакле «Тяжкое обвинение»… Я только-только была принята во МХАТ, почти ничего еще не играла. И однажды, опаздывая на репетицию, мчалась по крутой лестнице. На мне было летнее платье и бусы, сплетенные из тоненьких, но звонких золотых колец. Бусы гремели. И вдруг я слышу за своей спиной раскатистый голос Ливанова: «Кто это?» – спрашивает он Леню Губанова. «Это наша молодая артистка Ирина Мирошниченко», – отвечает Губанов. И Ливанов под впечатлением от увиденного говорит: «Она что, с цепи сорвалась?» Это была первая реплика, которую я услышала от него в свой адрес.
А вскоре Борис Николаевич вызвал меня на репетицию спектакля «Тяжкое обвинение». «Я видел, как вчера вы летели по лестнице, – сказал он. – Я подумал, что вы сможете сыграть у нас эпизод… Только ваша героиня должна быть совершенно другой. Она очень строгая учительница».
И я ее сыграла. Но до сих пор удивляюсь: как в той летящей девушке он разглядел потенциал для сухой, педантичной учительницы? Я, конечно, всегда подхожу к его портрету и говорю спасибо. Считаю Ливанова своим учителем, хотя он не преподавал у нас в Школе-студии МХАТ и не учил меня, но я такую школу благодаря нему прошла, что получила заряд на всю свою жизнь.
– А следующий какой был спектакль?
– Дальше была целая череда работ и в «Синей птице», и во «Вдовце», и в «Трех сестрах», но самой яркой ролью, о которой заговорила вся Москва, стала Маша в чеховской «Чайке». С этим спектаклем мы поехали в Лондон, и там я получила восторженные отклики. Одна из статей называлась «Черная чайка». Обо мне рассказали даже по Би-би-си. И мой муж, когда я вернулась домой, сказал: «Ты представляешь, про тебя говорили на Би-би-си». Все испугались со страшной силой, что мне за это влетит. Хотя с другой стороны: ну а чего? Я ведь даже интервью не давала – меня просто похвалили: мол, приехал Московский художественный театр и там потрясающая молодая актриса, которая играет роль Маши в «Чайке» – посмотрите. Новое прочтение… Массу чего наговорили.
Для меня, конечно, это была легендарная роль и полет в самом начале моей творческой жизни. Старый МХАТ я вспоминаю всегда, но живу я все-таки нынешним днем. Это у меня всегда так было…
– Между тем, свою гримуборную вы обставили в ретро-стиле. Белые чехлы, вазочки, подставочки, кружевные занавески, фоторамки, цветы… Это тоже дань памяти старому МХАТу?
– Нет, здесь все проще. Я приехала в замечательный магазин «Икея» и сразу же стала хватать все, что мне нравится, а потом привезла в театр. Но прежде переставила мебель в гримерке, подложила под матрац специальную деревянную доску, чтобы в промежутках между выходами на сцену можно было полежать, растянуться. У меня ведь всегда были главные роли на этой сцене, а стало быть, и нагрузка серьезная.
– Если главные роли, то и времени на отдых не оставалось, наверное?
– Вы правы. Из недавних спектаклей такую роскошь могла себе позволить только в «Тартюфе». В остальных работаю от начала и до конца. Ну что поделать: все равно я знаю, что за кулисами есть «мой уголок».
– Хочу вернуться к началу нашего разговора. Во времена вашей юности, кто был для вас легендой сцены?
– Сначала Тарасова, потом, естественно, Доронина. Я специально ездила в Ленинград смотреть ее в «Дионе», в «Мещанах» БДТ. Затем открыла для себя Алису Фрейндлих. И по сей день она для меня актриса номер один. В ней есть тот самый уникальный синтез, в котором сходится всё. Тем более что я видела спектакль «Укрощение строптивой», где она пела и танцевала. И делала это лихо. Ее партнером был Миша Боярский: до сих пор многие сцены той постановки всплывают у меня в памяти.
– Скажите, пожалуйста, а чувство реванша вам свойственно? Бывали моменты, когда вы понимали, что теперь настал ваш черед?
– Нет, я никогда этого не понимала. Никогда такой «самооценки» не возникало.
– Ну ведь была Маша в «Чайке», а потом и другие роли, которые становились ориентиром для многих актрис…
– Наверное, становились, да. Но особого значения я этой стороне творчества не придавала. Считала самым главным для себя остаться настоящей, профессиональной актрисой. Я пишу об этом в книге, не устаю повторять и в интервью, потому что очень ценю профессионализм. Понимание профессии.
– А что таланту нельзя простить?
– Ну я не знаю… Я не различаю: «талант» и «человек». Что нельзя простить рядовому человеку, то нельзя простить и большому таланту. Есть какие-то определенные законы человеческой сути, порядочности, нравственности…
– Я потому спрашиваю, что за эти годы МХАТ многократно менялся на ваших глазах. Здесь чего только ни происходило. А все равно пульс внутренней жизни уверенно бился…
– Более того, простите, я всегда была частью этого пульса. Спасибо, что такую красивую формулировку мне подсказали... Всегда целиком отдавала себя театру. Мои успехи и неудачи зависели только от него.
Я лишь один-единственный раз позволила себе махнуть рукой и в течение года думать, что, наверное, уже всё: пора переходить на другие творческие рельсы. На дворе был переломный 1991 год. Я активно занялась пением, эстрадой. А к сцене меня не тянуло, поскольку наступила какая-то внутренняя опустошенность: я к театру немножко остыла, я ему немного изменила. Но продолжалось это, подчеркиваю, не долго, поскольку сразу же получила по шапке.
– От судьбы?
– Нет, от руководства театра. Я оглашать это не буду, но… получила.
– Была обида?
– Ну не то чтобы обида… Я вдруг поняла, что сама во всем виновата. Что разлюблять свою профессию нельзя – она тут же тебе отомстит.
Я вернулась к театральным ролям. Во МХАТе был сложный период, премьеры выпускались нечасто, но постепенно эта полоса закончилась и… наступили другие времена. Например, решено было сделать новую редакцию легендарной ефремовской «Чайки», где я играла Аркадину. Сменились многие исполнители. Треплева стал играть, например, Евгений Миронов, и мы придумали совершенно другие ходы. Казалось бы, одно и то же произведение, один и тот же спектакль, структура, но суть пошла другая. И вдруг это стало для меня откровением.
Вот видите, висит медаль. Мне подарил ее после премьеры режиссер новой версии Николай Скорик. И для меня эта «Чайка» зажила новой жизнью. Мой роман с театром снова воспылал. Потому что театр, конечно, это живой организм. Он требует любви, самоотречения, он требует преданности.
– У вас все-таки счастливый путь в искусстве?
– Думаю, что да. Я не могу жаловаться. Хотя вроде бы сыграла не так много, как могла бы сыграть. Но это меня не очень тревожит. Никогда ничего не прошу. Потому что ходить и просить новую работу – это, на мой взгляд, бессмысленное занятие. По крайней мере, для себя я это четко решила. Придет время – работа сама тебя найдет.
В молодости работала на износ. Практически всю свою жизнь отдавала сцене. Не могла вздохнуть. Она забирала у меня все силы и часть жизни. От очень многого я отказывалась в пользу того или иного спектакля. Не могла себе позволить второго состава (это если говорить про внутренне лидерство). Жила без дублеров вообще. Хотя это было очень трудно.
– Простите за наивный вопрос: а зачем такие жертвы?
– Это – в традициях нашего театра. Посмотрите: Тарасова одна, Степанова одна, Еланская одна, Андровская одна. Мхатовцы не признавали дублеров. Мне тоже нравилось, что я веду репертуар, что я единственная актриса на ту или иную роль и должна держать себя в форме.
– А нынешняя молодежь другая?
– Совершенно другая.
– Глядя на них, вас не тянет побрюзжать: дескать, в наше время все было иначе?
– Слава богу, у меня так устроены мозги, что я иду навстречу переменам. Мне очень нравится сегодняшнее время. Оно невероятно интересное. Другое дело, что нельзя подходить к нему мерками прошлых лет. Точно так же, как и молодежь не должна ориентироваться на наш образ жизни.
Точка пересечения может быть лишь в одном – в профессионализме. Сколько раз я попадала в ситуации, когда кинорежиссеры предлагали мне главные роли в ныне популярнейших фильмах и где в итоге снялись мои коллеги – замечательные актрисы из других театров. Утверждали меня, а сыграли они. Потому что как только я приходила во МХАТ и говорила, что мне нужно уехать на съемки, – меня отпускали, но произносили это с такой интонацией, словно я предаю гордое звание актрисы. Каким бы знаменитым ни был режиссер, – это всё так, между прочим. А вот актриса Московского художественного театра – это самое главное. И я с этой мыслью также и жила. Я научилась легко отказывать и ни о чем не жалеть: «Нет, извините, не смогу».
Хотя кино это ведь не только слава, но еще и деньги. Причем совершенно другие деньги!
– Несколько лет назад на своем юбилее вы рассказывали, что на премьерах часто сидела в зале ваша мама…
– Да, мама была очень преданным, чутким зрителем.
– Это, конечно, очень личное воспоминание, но все же: когда мамы не стало, это отразилось на качестве ваших спектаклей?
– И не только спектаклей… Когда мамы не стало, началась совершенно другая жизнь. Изменилось мироощущение. И не в лучшую сторону. Вы знаете, у меня четкое разделение на «до» и «после». Ни с одним человеком на свете это больше не сравнится. С мамой я была девочкой, ребенком разным – сильным, слабым... В последнее время я ее держала. Но даже в этой ситуации чувствовала себя под защитой, потому что у меня есть мама. Без мамы я одинока.
– Роман Виктюк на вопрос, с кем бы вы встретились первым делом, если бы выдалась такая возможность, ответил: «Только с мамой. Всё остальное не имеет никакого значения».
– Абсолютно согласна! Роман прав.
– Вы очень много работали вместе…
– Я Виктюка всегда любила и преклоняюсь перед его безграничным талантом.
– А что такое он в вас открыл, чего не смогли сделать другие режиссеры?
– Другую манеру, другую школу, другую внутреннюю свободу, другой подход к сцене, к театру, к роли. Знаете, как изменить точку зрения? Посмотреть на один и тот же предмет с другого ракурса. Один смотрит анфас, другой в профиль, а третий с какого-то угла. Вот и Виктюк изменил угол зрения на сцену, на театр, на пьесу, на произведение. И я, как хорошая ученица (потому что я в силу своего характера обожаю учиться), все время открываю для себя новое. Притом что у меня, казалось бы, своя сложившаяся школа, свои учителя, своя манера игры, свой опыт, но я все равно с огромным интересом кидаюсь во все новое.
– Недаром он вас боготворит…
– Я точно так же боготворю и его. И, наверное, под впечатлением от работы с ним согласилась взяться за режиссерско-педагогическкую работу. Весной 2015 года в Московском университете культуры и искусств помогала выпустить актерский курс. Занималась с ребятами, муштровала их, выпустила дипломный спектакль.
– Что-нибудь новое в себе открыли?
– Не то чтобы открыла, но убедилась, что могу показать разные школы актерской игры: мхатовскую, школу Виктюка, приемы и традиции знаменитых кинорежиссеров. Разные манеры! И я их все знаю, все прошла.
На этом фоне Виктюк, конечно, особенный человек. Не устаю это повторять, но он единственный режиссер в моей жизни, от репетиций с которым я никогда не уставала, сколько бы они ни продолжались. Я даже ловила себя на том, что стараюсь пораньше лечь спать, чтобы поскорее начался новый день и новая репетиция. Настолько было интересно!
– С Ефремовым разве менее интересно?
– С Ефремовым все было иначе… Он, конечно, тоже интереснейший и уникальнейший режиссер-реформатор. Но если говорить о себе, то мне рядом с ним было немножечко страшно, потому что он главный режиссер и мощь его энергетическая была колоссальная. Если ему что-то не нравится, то всё: он смотрит в пол. Ты понимаешь: Ефремову не нравится. И не знаешь, как исправить ситуацию – как сделать так, чтобы ему понравилось.
– А если нравится?
– Здесь начинался праздник у всей команды, потому что мы видели, как он сидит в зале и смеется. Или как ходит вдоль кресел и вместе с нами проговаривает текст. Это было уникально! Ощущение легкости и гордости. Высшая похвала! Ведь напрямую Олег Николаевич никогда никого не хвалил.
– Кстати, ваша мама тоже ведь была актрисой. В своих оценках кто был строже: Ефремов или мама?
– Интересный вопрос… Каждый был строг по-своему. Вы знаете, мама в свое время училась у Таирова. Таиров и Коонен – это ведь тоже выходцы из МХАТа, но мама обожала МХАТ в его романтических проявлениях – больше свойственных Камерному театру. А Олег Николаевич был предан реализму, идущему от Станиславского. В этом их разница.
Если говорить о маме, то в наших беседах, несомненно, отражался конфликт поколений: ей порой казалось, что я неверно играю. Она меня критиковала. И мы с ней, бывало, спорили часами. Мама показывала, «как надо». А мне хотелось сказать, что так как раз «не надо». В ее игре слышался отголосок романтически-возвышенной школы, что в наш век выглядело немножко наивно. Мы ведь находились в то время под влиянием кинематографа –увлекались правдивой игрой. С тех пор у меня появилось любимое упражнение: вот если бы сейчас меня снимали крупным план, то как бы я играла?
– Это тяжело, наверное, все время смотреть на себя со стороны?
– Ужасно тяжело. Поскольку любые оценки неизбежно ведут тебя к анализу, потом к бессоннице…
– Но все же, как выходить из этого состояния, знаете?
– Если бы знала, то не было бы больного сердца, больных нервов… Поэтому подскакивает давление и часто бывает скорая помощь. Врачи говорят: «Ну как же так? Давайте пить успокоительные лекарства». А я устала уже объяснять, что лекарством здесь не поможешь.
Это вечный актерский зуд – вне зависимости от того, сколько тебе лет, какие звания и регалии ты имеешь. Помню, как в 1970 году на служебном входе театра меня остановил Михаил Михайлович Яншин и стал расспрашивать, как Андрей Кончаловский трактует «Дядю Ваню». Меня едва только утвердили на роль в фильме, съемки еще не начались, но Яншин каким-то образом прознал о моем предстоящем участии и, поскольку произведение его интересовало (он и сам в театре играл в «Дяде Ване» и, кажется даже, ставил), жадно задавал вопросы.
Мы стояли, подчеркиваю, на проходной. Яншин, при его внушительной комплекции, ненароком загородил проход, но ни один человек не сделал нам замечания: «Отойдите, сдвиньтесь, вы мешаете». Ни одного искореженного лица я не видела: все проходят, как по струночке, улыбаются и понимают, что стоит Яншин и то ли учит молодую актрису, то ли о чем-то ее расспрашивает. И не дай бог ему помешать.
– Вообще это в традициях любого хорошего театра: не спугни, не помешай…
– Думаю, да. Никогда не забуду, когда мы отмечали столетие Художественного театра, в кулисах стояла худенькая Ангелина Степанова. Ей к тому времени было уже много лет, что не мешало актрисе носить изысканные наряды. Она собиралась уже уезжать, я к ней подошла, взяла за руку. Боже, ручка тонюсенькая, нежная, но с какой силой бьется пульс!
Вдруг она у меня спрашивает: «Ариша, ты, говорят, теперь запела?» Я отвечаю: «Да». По телевизору как раз крутился мой клип. «Что скажете, Ангелина Иосифовна?» – «Ты знаешь, хорошо. Продолжай, девочка. Продолжай». Вот так она благословила меня на эстрадных путь…
Многое прожито в этих стенах. Но… я стараюсь про это не думать – лишь для вашего интервью сделала исключение. Жизнь летит с огромной скоростью, и сама меняешься. Еще недавно могла играть одно, а теперь – не можешь. Конечно, очень горько, что человек меняется, теряет силы... В этом закономерность жизни. И ничего не поделать…
Подписывайтесь на официальный канал «Театрала» в Telegram (@teatralmedia), чтобы не пропускать наши главные материалы.
– Ирина Петровна, вы одна из немногих актрис, кто работает в МХТ еще со времен, когда на этой сцене играли Тарасова и Степанова, Кторов и Яншин, Грибов и Массальский… Вы часто о них вспоминаете?
– Их просто невозможно забыть. Вот, например, недавно ночью по телевизору шел фильм «Идиот». Я видела его много раз, и хотела уже было выключить, потому что время позднее, надо спать, с утра много работы… Но я отсмотрела картину от начала и до конца. Проплакала, как ребенок. Ловила себя на том, что проходит время, а фильм не стареет, и что все артисты в нем очень хороши, поскольку являют собой солидную мощь.
Я увидела на экране, например, Владимира Муравьева. Сегодня о нем уже мало кто помнит, хотя он был изумительным артистом, который меня очень любил, был прекрасным партнером на сцене. Мы играли с ним в «Единственном свидетеле», мы играли с ним во «Вдовце», да мало ли где еще. Причем так сложилось, что большинство наших спектаклей шли в филиале МХАТа.
Смотрю на экран: он молодой. Вспоминаю себя, что я, в ту пору совсем еще девочка, начинала свой путь рядом с этим бесподобным артистом, веселым молодым человеком. Потом прошли годы, Муравьев постарел и ушел из жизни. И вдруг – раз! – и ты это видишь.
– Вся жизнь, как на ладони…
– Впечатление довольно тяжкое, ведь что ни программа, то мелькают лица моих любимых партнеров и коллег, которые на экране совсем еще молоды и веселы, но которых давно уже нет в живых.
Напоминает о них и наше портретное фойе. Когда я туда вхожу, то первые пять минут меня не интересуют ни журналисты, ни телекамеры, поскольку разглядываю фотографии и вспоминаю былую жизнь…
Вот висит портрет Бориса Ливанова – человека, который в 1966 году пригласил меня сыграть эпизод в спектакле «Тяжкое обвинение»… Я только-только была принята во МХАТ, почти ничего еще не играла. И однажды, опаздывая на репетицию, мчалась по крутой лестнице. На мне было летнее платье и бусы, сплетенные из тоненьких, но звонких золотых колец. Бусы гремели. И вдруг я слышу за своей спиной раскатистый голос Ливанова: «Кто это?» – спрашивает он Леню Губанова. «Это наша молодая артистка Ирина Мирошниченко», – отвечает Губанов. И Ливанов под впечатлением от увиденного говорит: «Она что, с цепи сорвалась?» Это была первая реплика, которую я услышала от него в свой адрес.А вскоре Борис Николаевич вызвал меня на репетицию спектакля «Тяжкое обвинение». «Я видел, как вчера вы летели по лестнице, – сказал он. – Я подумал, что вы сможете сыграть у нас эпизод… Только ваша героиня должна быть совершенно другой. Она очень строгая учительница».
И я ее сыграла. Но до сих пор удивляюсь: как в той летящей девушке он разглядел потенциал для сухой, педантичной учительницы? Я, конечно, всегда подхожу к его портрету и говорю спасибо. Считаю Ливанова своим учителем, хотя он не преподавал у нас в Школе-студии МХАТ и не учил меня, но я такую школу благодаря нему прошла, что получила заряд на всю свою жизнь.
– А следующий какой был спектакль?
– Дальше была целая череда работ и в «Синей птице», и во «Вдовце», и в «Трех сестрах», но самой яркой ролью, о которой заговорила вся Москва, стала Маша в чеховской «Чайке». С этим спектаклем мы поехали в Лондон, и там я получила восторженные отклики. Одна из статей называлась «Черная чайка». Обо мне рассказали даже по Би-би-си. И мой муж, когда я вернулась домой, сказал: «Ты представляешь, про тебя говорили на Би-би-си». Все испугались со страшной силой, что мне за это влетит. Хотя с другой стороны: ну а чего? Я ведь даже интервью не давала – меня просто похвалили: мол, приехал Московский художественный театр и там потрясающая молодая актриса, которая играет роль Маши в «Чайке» – посмотрите. Новое прочтение… Массу чего наговорили.
Для меня, конечно, это была легендарная роль и полет в самом начале моей творческой жизни. Старый МХАТ я вспоминаю всегда, но живу я все-таки нынешним днем. Это у меня всегда так было…
– Между тем, свою гримуборную вы обставили в ретро-стиле. Белые чехлы, вазочки, подставочки, кружевные занавески, фоторамки, цветы… Это тоже дань памяти старому МХАТу?
– Нет, здесь все проще. Я приехала в замечательный магазин «Икея» и сразу же стала хватать все, что мне нравится, а потом привезла в театр. Но прежде переставила мебель в гримерке, подложила под матрац специальную деревянную доску, чтобы в промежутках между выходами на сцену можно было полежать, растянуться. У меня ведь всегда были главные роли на этой сцене, а стало быть, и нагрузка серьезная.
– Если главные роли, то и времени на отдых не оставалось, наверное?
– Вы правы. Из недавних спектаклей такую роскошь могла себе позволить только в «Тартюфе». В остальных работаю от начала и до конца. Ну что поделать: все равно я знаю, что за кулисами есть «мой уголок».
– Хочу вернуться к началу нашего разговора. Во времена вашей юности, кто был для вас легендой сцены?
– Сначала Тарасова, потом, естественно, Доронина. Я специально ездила в Ленинград смотреть ее в «Дионе», в «Мещанах» БДТ. Затем открыла для себя Алису Фрейндлих. И по сей день она для меня актриса номер один. В ней есть тот самый уникальный синтез, в котором сходится всё. Тем более что я видела спектакль «Укрощение строптивой», где она пела и танцевала. И делала это лихо. Ее партнером был Миша Боярский: до сих пор многие сцены той постановки всплывают у меня в памяти.
В Алисе Фрейндлих есть удивительное сочетание драматической актрисы и киноактрисы, которая глазами может выразить всё. Вы знаете, для меня кино – это, прежде всего, глаза, лик и возможность увидеть всё, что там в душе человека происходит.
– Скажите, пожалуйста, а чувство реванша вам свойственно? Бывали моменты, когда вы понимали, что теперь настал ваш черед?
– Нет, я никогда этого не понимала. Никогда такой «самооценки» не возникало.
– Ну ведь была Маша в «Чайке», а потом и другие роли, которые становились ориентиром для многих актрис…
– Наверное, становились, да. Но особого значения я этой стороне творчества не придавала. Считала самым главным для себя остаться настоящей, профессиональной актрисой. Я пишу об этом в книге, не устаю повторять и в интервью, потому что очень ценю профессионализм. Понимание профессии.
– А что таланту нельзя простить?
– Ну я не знаю… Я не различаю: «талант» и «человек». Что нельзя простить рядовому человеку, то нельзя простить и большому таланту. Есть какие-то определенные законы человеческой сути, порядочности, нравственности…
– Я потому спрашиваю, что за эти годы МХАТ многократно менялся на ваших глазах. Здесь чего только ни происходило. А все равно пульс внутренней жизни уверенно бился…
– Более того, простите, я всегда была частью этого пульса. Спасибо, что такую красивую формулировку мне подсказали... Всегда целиком отдавала себя театру. Мои успехи и неудачи зависели только от него.
Я лишь один-единственный раз позволила себе махнуть рукой и в течение года думать, что, наверное, уже всё: пора переходить на другие творческие рельсы. На дворе был переломный 1991 год. Я активно занялась пением, эстрадой. А к сцене меня не тянуло, поскольку наступила какая-то внутренняя опустошенность: я к театру немножко остыла, я ему немного изменила. Но продолжалось это, подчеркиваю, не долго, поскольку сразу же получила по шапке.
– От судьбы?
– Нет, от руководства театра. Я оглашать это не буду, но… получила.
– Была обида?
– Ну не то чтобы обида… Я вдруг поняла, что сама во всем виновата. Что разлюблять свою профессию нельзя – она тут же тебе отомстит.
Я вернулась к театральным ролям. Во МХАТе был сложный период, премьеры выпускались нечасто, но постепенно эта полоса закончилась и… наступили другие времена. Например, решено было сделать новую редакцию легендарной ефремовской «Чайки», где я играла Аркадину. Сменились многие исполнители. Треплева стал играть, например, Евгений Миронов, и мы придумали совершенно другие ходы. Казалось бы, одно и то же произведение, один и тот же спектакль, структура, но суть пошла другая. И вдруг это стало для меня откровением.
Вот видите, висит медаль. Мне подарил ее после премьеры режиссер новой версии Николай Скорик. И для меня эта «Чайка» зажила новой жизнью. Мой роман с театром снова воспылал. Потому что театр, конечно, это живой организм. Он требует любви, самоотречения, он требует преданности.– У вас все-таки счастливый путь в искусстве?
– Думаю, что да. Я не могу жаловаться. Хотя вроде бы сыграла не так много, как могла бы сыграть. Но это меня не очень тревожит. Никогда ничего не прошу. Потому что ходить и просить новую работу – это, на мой взгляд, бессмысленное занятие. По крайней мере, для себя я это четко решила. Придет время – работа сама тебя найдет.
В молодости работала на износ. Практически всю свою жизнь отдавала сцене. Не могла вздохнуть. Она забирала у меня все силы и часть жизни. От очень многого я отказывалась в пользу того или иного спектакля. Не могла себе позволить второго состава (это если говорить про внутренне лидерство). Жила без дублеров вообще. Хотя это было очень трудно.
– Простите за наивный вопрос: а зачем такие жертвы?
– Это – в традициях нашего театра. Посмотрите: Тарасова одна, Степанова одна, Еланская одна, Андровская одна. Мхатовцы не признавали дублеров. Мне тоже нравилось, что я веду репертуар, что я единственная актриса на ту или иную роль и должна держать себя в форме.
Да и опять же: считалось, что создается ансамбль, который должен задавать планку всему спектаклю. А в этом случае невозможно сделать его дублями: дескать, сегодня один артист играет, а завтра – другой. Нет. Изначально создается единое целое, иначе можно утратить качество. Это нам вбивали в голову с самого начала, как только мы пришли во МХАТ.
– А нынешняя молодежь другая?
– Совершенно другая.
– Глядя на них, вас не тянет побрюзжать: дескать, в наше время все было иначе?
– Слава богу, у меня так устроены мозги, что я иду навстречу переменам. Мне очень нравится сегодняшнее время. Оно невероятно интересное. Другое дело, что нельзя подходить к нему мерками прошлых лет. Точно так же, как и молодежь не должна ориентироваться на наш образ жизни.
Точка пересечения может быть лишь в одном – в профессионализме. Сколько раз я попадала в ситуации, когда кинорежиссеры предлагали мне главные роли в ныне популярнейших фильмах и где в итоге снялись мои коллеги – замечательные актрисы из других театров. Утверждали меня, а сыграли они. Потому что как только я приходила во МХАТ и говорила, что мне нужно уехать на съемки, – меня отпускали, но произносили это с такой интонацией, словно я предаю гордое звание актрисы. Каким бы знаменитым ни был режиссер, – это всё так, между прочим. А вот актриса Московского художественного театра – это самое главное. И я с этой мыслью также и жила. Я научилась легко отказывать и ни о чем не жалеть: «Нет, извините, не смогу».
Хотя кино это ведь не только слава, но еще и деньги. Причем совершенно другие деньги!
– Несколько лет назад на своем юбилее вы рассказывали, что на премьерах часто сидела в зале ваша мама…
– Да, мама была очень преданным, чутким зрителем.
– Это, конечно, очень личное воспоминание, но все же: когда мамы не стало, это отразилось на качестве ваших спектаклей?
– И не только спектаклей… Когда мамы не стало, началась совершенно другая жизнь. Изменилось мироощущение. И не в лучшую сторону. Вы знаете, у меня четкое разделение на «до» и «после». Ни с одним человеком на свете это больше не сравнится. С мамой я была девочкой, ребенком разным – сильным, слабым... В последнее время я ее держала. Но даже в этой ситуации чувствовала себя под защитой, потому что у меня есть мама. Без мамы я одинока.
– Роман Виктюк на вопрос, с кем бы вы встретились первым делом, если бы выдалась такая возможность, ответил: «Только с мамой. Всё остальное не имеет никакого значения».
– Абсолютно согласна! Роман прав.
– Вы очень много работали вместе…
– Я Виктюка всегда любила и преклоняюсь перед его безграничным талантом.
– А что такое он в вас открыл, чего не смогли сделать другие режиссеры?– Другую манеру, другую школу, другую внутреннюю свободу, другой подход к сцене, к театру, к роли. Знаете, как изменить точку зрения? Посмотреть на один и тот же предмет с другого ракурса. Один смотрит анфас, другой в профиль, а третий с какого-то угла. Вот и Виктюк изменил угол зрения на сцену, на театр, на пьесу, на произведение. И я, как хорошая ученица (потому что я в силу своего характера обожаю учиться), все время открываю для себя новое. Притом что у меня, казалось бы, своя сложившаяся школа, свои учителя, своя манера игры, свой опыт, но я все равно с огромным интересом кидаюсь во все новое.
Я сходу включилась в его систему координат, в его ценности и в его манеру. Ему это очень нравилось, он из меня лепил то, что ему хотелось – ту актрису, о которой он мечтал.
– Недаром он вас боготворит…
– Я точно так же боготворю и его. И, наверное, под впечатлением от работы с ним согласилась взяться за режиссерско-педагогическкую работу. Весной 2015 года в Московском университете культуры и искусств помогала выпустить актерский курс. Занималась с ребятами, муштровала их, выпустила дипломный спектакль.
– Что-нибудь новое в себе открыли?
– Не то чтобы открыла, но убедилась, что могу показать разные школы актерской игры: мхатовскую, школу Виктюка, приемы и традиции знаменитых кинорежиссеров. Разные манеры! И я их все знаю, все прошла.
На этом фоне Виктюк, конечно, особенный человек. Не устаю это повторять, но он единственный режиссер в моей жизни, от репетиций с которым я никогда не уставала, сколько бы они ни продолжались. Я даже ловила себя на том, что стараюсь пораньше лечь спать, чтобы поскорее начался новый день и новая репетиция. Настолько было интересно!
– С Ефремовым разве менее интересно?
– С Ефремовым все было иначе… Он, конечно, тоже интереснейший и уникальнейший режиссер-реформатор. Но если говорить о себе, то мне рядом с ним было немножечко страшно, потому что он главный режиссер и мощь его энергетическая была колоссальная. Если ему что-то не нравится, то всё: он смотрит в пол. Ты понимаешь: Ефремову не нравится. И не знаешь, как исправить ситуацию – как сделать так, чтобы ему понравилось.
– А если нравится?
– Здесь начинался праздник у всей команды, потому что мы видели, как он сидит в зале и смеется. Или как ходит вдоль кресел и вместе с нами проговаривает текст. Это было уникально! Ощущение легкости и гордости. Высшая похвала! Ведь напрямую Олег Николаевич никогда никого не хвалил.
– Кстати, ваша мама тоже ведь была актрисой. В своих оценках кто был строже: Ефремов или мама?
– Интересный вопрос… Каждый был строг по-своему. Вы знаете, мама в свое время училась у Таирова. Таиров и Коонен – это ведь тоже выходцы из МХАТа, но мама обожала МХАТ в его романтических проявлениях – больше свойственных Камерному театру. А Олег Николаевич был предан реализму, идущему от Станиславского. В этом их разница.
Если говорить о маме, то в наших беседах, несомненно, отражался конфликт поколений: ей порой казалось, что я неверно играю. Она меня критиковала. И мы с ней, бывало, спорили часами. Мама показывала, «как надо». А мне хотелось сказать, что так как раз «не надо». В ее игре слышался отголосок романтически-возвышенной школы, что в наш век выглядело немножко наивно. Мы ведь находились в то время под влиянием кинематографа –увлекались правдивой игрой. С тех пор у меня появилось любимое упражнение: вот если бы сейчас меня снимали крупным план, то как бы я играла?
– Это тяжело, наверное, все время смотреть на себя со стороны?
– Ужасно тяжело. Поскольку любые оценки неизбежно ведут тебя к анализу, потом к бессоннице…
– Но все же, как выходить из этого состояния, знаете?
– Если бы знала, то не было бы больного сердца, больных нервов… Поэтому подскакивает давление и часто бывает скорая помощь. Врачи говорят: «Ну как же так? Давайте пить успокоительные лекарства». А я устала уже объяснять, что лекарством здесь не поможешь.
Это вечный актерский зуд – вне зависимости от того, сколько тебе лет, какие звания и регалии ты имеешь. Помню, как в 1970 году на служебном входе театра меня остановил Михаил Михайлович Яншин и стал расспрашивать, как Андрей Кончаловский трактует «Дядю Ваню». Меня едва только утвердили на роль в фильме, съемки еще не начались, но Яншин каким-то образом прознал о моем предстоящем участии и, поскольку произведение его интересовало (он и сам в театре играл в «Дяде Ване» и, кажется даже, ставил), жадно задавал вопросы.
Мы стояли, подчеркиваю, на проходной. Яншин, при его внушительной комплекции, ненароком загородил проход, но ни один человек не сделал нам замечания: «Отойдите, сдвиньтесь, вы мешаете». Ни одного искореженного лица я не видела: все проходят, как по струночке, улыбаются и понимают, что стоит Яншин и то ли учит молодую актрису, то ли о чем-то ее расспрашивает. И не дай бог ему помешать.– Вообще это в традициях любого хорошего театра: не спугни, не помешай…
– Думаю, да. Никогда не забуду, когда мы отмечали столетие Художественного театра, в кулисах стояла худенькая Ангелина Степанова. Ей к тому времени было уже много лет, что не мешало актрисе носить изысканные наряды. Она собиралась уже уезжать, я к ней подошла, взяла за руку. Боже, ручка тонюсенькая, нежная, но с какой силой бьется пульс!
Вдруг она у меня спрашивает: «Ариша, ты, говорят, теперь запела?» Я отвечаю: «Да». По телевизору как раз крутился мой клип. «Что скажете, Ангелина Иосифовна?» – «Ты знаешь, хорошо. Продолжай, девочка. Продолжай». Вот так она благословила меня на эстрадных путь…Многое прожито в этих стенах. Но… я стараюсь про это не думать – лишь для вашего интервью сделала исключение. Жизнь летит с огромной скоростью, и сама меняешься. Еще недавно могла играть одно, а теперь – не можешь. Конечно, очень горько, что человек меняется, теряет силы... В этом закономерность жизни. И ничего не поделать…
Подписывайтесь на официальный канал «Театрала» в Telegram (@teatralmedia), чтобы не пропускать наши главные материалы.
