Это последняя балетная новинка сезона в Большом. Хореограф Вячеслав Самодуров взял за основу музыку Ханса-Вернера Хенце и один из сквозных сюжетов европейской культуры – легенду о любви смертного мужчины и волшебной девы вод.
Партитура Хенце создавалась для английского спектакля: в 1958 году хореограф Фредерик Аштон поставил балет «Ундина», соединив традиционный сюжетно-костюмный спектакль с нервной, политональной музыкой, напитанной аллюзиями к Стравинскому и Шенбергу, где быстрые смены размеров броско намекают на мелодии. В какой-то момент в балете принял участие Самодуров – тогда российский солист британской труппы. Но спектакль он не полюбил. Мало того, посчитал довольно нелепым, противоречащим партитуре.
У Аштона развертывалась – на корабле и в замке – история о рыцаре Палемоне, его невесте Берте и возлюбленной Ундине, деве из воды. В истории принимали участие морской царь, духи воды и любовный амулет, вокруг которого плелась интрига. Самодуров стремится прорваться к музыке через чистку от подробностей, передать дух, а не букву, переведя всё в условную плоскость. В новом либретто есть безымянный Беглец, куда и откуда он бежит - не суть, главное - процесс перманентного томления. Есть Ундина – загадочное существо женского пола, многоликое и ускользающее, не хорошая и не плохая, знак неуловимости идеала. Чем идеал неуловимей, тем больше хочется к нему стремиться. Вплоть до самоуничтожения. «Ундина» – балет об искушении и о том, что мечтать, вопреки известному выражению, вредно. Неоромантический расклад в русле «все, все, что гибелью грозит, для сердца смертного таит неизъяснимы наслажденья». Прочие персонажи, которых танцуют скрупулезно перечисленные в программке первые и вторые солистки и солисты, а также корифеи и корифейки – отражения Беглеца и двойники Ундины.
Обо всех высоких материях повествует глубокомысленное «краткое содержание» балета, в котором ни слова о перипетиях сюжета (что, в принципе, адекватно почти бессюжетному зрелищу), зато много выражений о невесомости, лабиринте, медиуме между мирами и неразгаданных тайнах. Знайте, что пройти по грани невозможно, океан смывает «длинные тени», «растерянность уступает воле, тревога – мечте». Рядом напечатаны два стихотворения Лермонтова, где о том же самом сказано емко, не прямолинейно и вообще прекрасно.
Картинка, созданная сценографом Энтони Макилуэйном и художником по костюмам Еленой Зайцевой, довольно сурова. Футболки и современные брюки у мальчиков, короткие серебристые юбочки, как бы из жеваной фольги – у девочек. Зрителю, отлученному от конкретики, дано многое домыслить. Например, что «фольга» похожа на серебристый блеск воды. Что перманентно опускающиеся и поднимающиеся столбы, между которыми, в решетках полых прямоугольных емкостей, длится танец – сваи причала. А может, пределы свободы. Что синий занавес, волнами набегающий на задник – море или колебания судьбы. Что пластиковые прозрачные коридоры поперек сцены (в них с двух сторон упираются персонажи) – отсылка к отражениям в водоемах и к призракам мечтаний. И, конечно, часто мелькающие вверх-вниз плоские лампы, заливающие сцену тревожно-холодным светом – знак границы. Между сушей и водой. Реальностью и сновидением. Покоем и беспокойством.
Когда поднимается занавес, герой ничком лежит около «воды» (та самая прозрачная стена), из-за стены на него смотрят колеблющиеся телами ундины. Хореограф вдохновлялся, как он пишет, японскими фотографиями в русле «человек и природа», когда-то увиденными на лондонской выставке. Только на снимках из буклета виден простор, а у Самодурова всё большей частью стиснуто и, если простор наступает, то ненадолго, снова оборачиваясь зажимами. Слабый контур былого сюжета просвечивает сквозь зыбкое марево танца во втором акте, когда, как и у Аштона, действие происходит на условном корабле, а герои в футболках облачаются в мундиры и в позолоченные жилеты. Когда с небес спускается люстра (это как бы дворец третьего акта). Неясно, умер ли Беглец до начала действия и все показанное – мемуары души на том свете, или он умрет в финале, когда Ундина его поцелует. Но это и неважно. Важнее, что танец призван остаться наедине с музыкой в попытке ее пластически разработать. Что движение рождается и умирает в переплетениях виртуозного света (художник по свету Саймон Беннисон). Что движения построены на смене ритма и аритмии, точь-в-точь, как партитура Хенце, а танцовщики, мало того, что рискуют запутаться в хитросплетениях комбинаций, вынуждены постоянно считать.
И тут – загвоздка. Хореография «Ундины» полна искусственной, довольно назойливой, часто – неудобной в исполнении сложности. Это во многом умозрительная конструкция, возникшая из авторской прихоти. Прихоть парадоксально построена на фундаменте цитат из балетов Баланчина. Неотвязная, как бред Беглеца, потонувшая в кажущемся многообразии, но на деле почти одинаковая пластика лучше всего выглядит в дивертисментной четверке дуэтов (обозначенных в программке, как pas de huit).
Автора подвел, как ни странно, выбранный им же театральный принцип, согласно которому конкретика должна раствориться в неуловимых аллюзиях. Это трудная задача, тут всё держится на «чуть-чуть». Именно неуловимости аллюзиям «Ундины» не хватило. Зато в избытке пластических конкретностей: они не обязательно проявляются в пересказе сюжета, можно и бессюжетный балет поставить так, что и метафора, и символ словно прибиты гвоздями. Начиная с волн, изображаемых шеренгой танцовщиц. Дальше будут всеобщие бодания со стенками, асимметрия «откляченных» бедер, небрежные «тыканья» ног ундин в катающиеся по полу тела беглецов, ходьба спиной вперед, скособоченная пульсация, изображающая раздрай, перманентные взлеты с поджатыми ногами и хватания партнеров и самих себя за коленки.
Нас попотчуют регулярными прыжками, которые называются «па де пуасон» (отброшенные воздухе поочередно назад ноги), знаком бега на месте. «Прихрамывающими» синкопами, «кошачьей» развязностью и резвым топтанием на пуантах ундин - фурий, прикинувшихся феями, похожих то на героинь варьете, то на скопище снежных королев, то на равнодушных Одиллий, прикрывающих небрежной повадкой энергетический вампиризм. И предоставят манипуляции пар в духе «слабый мужчин покорен сильной женщине». Рождая ощущение, что часа-полутора для этого повторяющегося круговорота вполне бы хватило.
Тем более ценны героические, без преувеличения, усилия, вложенные труппой. Беглец-Игорь Цвирко, и его партнерша, стильно-холодноватая Екатерина Крысанова, плюс исполнители второго состава – «пряная» Диана Косырева с гибким Вячеславом Лопатиным, как и все солисты, вкупе с солистками, донесли причуды авторской лексики с необходимой степенью телесного азарта, взрывающего постановочную умозрительность. Браво!
Недостатки «Ундины» – продолжение ее же достоинств: желания обновить и разнообразить язык современного классического танца, в котором как будто все уже сказано. Хореограф внимательно слушает музыку Хенце. Но слышит ее формально. У композитора есть эмоциональная драматургия, обусловленная, в том числе, и предполагаемым сюжетом, а в московской «Ундине» ее нет. В настойчивом стремлении оттанцевать каждую ноту постановщик не справился с продолжительностью балета. Спектаклю, быстро ставшему монотонным, как будто просевшему под собственной тяжестью, не хватило легкого дыхания. Но Самодуров – талантливый человек, чему порукой балеты «Вариации Сальери», «Цветоделика», «Занавес» и «Ромео и Джульетта». И следующая его постановка наверняка будет лучше.
Партитура Хенце создавалась для английского спектакля: в 1958 году хореограф Фредерик Аштон поставил балет «Ундина», соединив традиционный сюжетно-костюмный спектакль с нервной, политональной музыкой, напитанной аллюзиями к Стравинскому и Шенбергу, где быстрые смены размеров броско намекают на мелодии. В какой-то момент в балете принял участие Самодуров – тогда российский солист британской труппы. Но спектакль он не полюбил. Мало того, посчитал довольно нелепым, противоречащим партитуре.
У Аштона развертывалась – на корабле и в замке – история о рыцаре Палемоне, его невесте Берте и возлюбленной Ундине, деве из воды. В истории принимали участие морской царь, духи воды и любовный амулет, вокруг которого плелась интрига. Самодуров стремится прорваться к музыке через чистку от подробностей, передать дух, а не букву, переведя всё в условную плоскость. В новом либретто есть безымянный Беглец, куда и откуда он бежит - не суть, главное - процесс перманентного томления. Есть Ундина – загадочное существо женского пола, многоликое и ускользающее, не хорошая и не плохая, знак неуловимости идеала. Чем идеал неуловимей, тем больше хочется к нему стремиться. Вплоть до самоуничтожения. «Ундина» – балет об искушении и о том, что мечтать, вопреки известному выражению, вредно. Неоромантический расклад в русле «все, все, что гибелью грозит, для сердца смертного таит неизъяснимы наслажденья». Прочие персонажи, которых танцуют скрупулезно перечисленные в программке первые и вторые солистки и солисты, а также корифеи и корифейки – отражения Беглеца и двойники Ундины.Обо всех высоких материях повествует глубокомысленное «краткое содержание» балета, в котором ни слова о перипетиях сюжета (что, в принципе, адекватно почти бессюжетному зрелищу), зато много выражений о невесомости, лабиринте, медиуме между мирами и неразгаданных тайнах. Знайте, что пройти по грани невозможно, океан смывает «длинные тени», «растерянность уступает воле, тревога – мечте». Рядом напечатаны два стихотворения Лермонтова, где о том же самом сказано емко, не прямолинейно и вообще прекрасно.
Картинка, созданная сценографом Энтони Макилуэйном и художником по костюмам Еленой Зайцевой, довольно сурова. Футболки и современные брюки у мальчиков, короткие серебристые юбочки, как бы из жеваной фольги – у девочек. Зрителю, отлученному от конкретики, дано многое домыслить. Например, что «фольга» похожа на серебристый блеск воды. Что перманентно опускающиеся и поднимающиеся столбы, между которыми, в решетках полых прямоугольных емкостей, длится танец – сваи причала. А может, пределы свободы. Что синий занавес, волнами набегающий на задник – море или колебания судьбы. Что пластиковые прозрачные коридоры поперек сцены (в них с двух сторон упираются персонажи) – отсылка к отражениям в водоемах и к призракам мечтаний. И, конечно, часто мелькающие вверх-вниз плоские лампы, заливающие сцену тревожно-холодным светом – знак границы. Между сушей и водой. Реальностью и сновидением. Покоем и беспокойством.
Когда поднимается занавес, герой ничком лежит около «воды» (та самая прозрачная стена), из-за стены на него смотрят колеблющиеся телами ундины. Хореограф вдохновлялся, как он пишет, японскими фотографиями в русле «человек и природа», когда-то увиденными на лондонской выставке. Только на снимках из буклета виден простор, а у Самодурова всё большей частью стиснуто и, если простор наступает, то ненадолго, снова оборачиваясь зажимами. Слабый контур былого сюжета просвечивает сквозь зыбкое марево танца во втором акте, когда, как и у Аштона, действие происходит на условном корабле, а герои в футболках облачаются в мундиры и в позолоченные жилеты. Когда с небес спускается люстра (это как бы дворец третьего акта). Неясно, умер ли Беглец до начала действия и все показанное – мемуары души на том свете, или он умрет в финале, когда Ундина его поцелует. Но это и неважно. Важнее, что танец призван остаться наедине с музыкой в попытке ее пластически разработать. Что движение рождается и умирает в переплетениях виртуозного света (художник по свету Саймон Беннисон). Что движения построены на смене ритма и аритмии, точь-в-точь, как партитура Хенце, а танцовщики, мало того, что рискуют запутаться в хитросплетениях комбинаций, вынуждены постоянно считать.
И тут – загвоздка. Хореография «Ундины» полна искусственной, довольно назойливой, часто – неудобной в исполнении сложности. Это во многом умозрительная конструкция, возникшая из авторской прихоти. Прихоть парадоксально построена на фундаменте цитат из балетов Баланчина. Неотвязная, как бред Беглеца, потонувшая в кажущемся многообразии, но на деле почти одинаковая пластика лучше всего выглядит в дивертисментной четверке дуэтов (обозначенных в программке, как pas de huit).
Автора подвел, как ни странно, выбранный им же театральный принцип, согласно которому конкретика должна раствориться в неуловимых аллюзиях. Это трудная задача, тут всё держится на «чуть-чуть». Именно неуловимости аллюзиям «Ундины» не хватило. Зато в избытке пластических конкретностей: они не обязательно проявляются в пересказе сюжета, можно и бессюжетный балет поставить так, что и метафора, и символ словно прибиты гвоздями. Начиная с волн, изображаемых шеренгой танцовщиц. Дальше будут всеобщие бодания со стенками, асимметрия «откляченных» бедер, небрежные «тыканья» ног ундин в катающиеся по полу тела беглецов, ходьба спиной вперед, скособоченная пульсация, изображающая раздрай, перманентные взлеты с поджатыми ногами и хватания партнеров и самих себя за коленки.
Нас попотчуют регулярными прыжками, которые называются «па де пуасон» (отброшенные воздухе поочередно назад ноги), знаком бега на месте. «Прихрамывающими» синкопами, «кошачьей» развязностью и резвым топтанием на пуантах ундин - фурий, прикинувшихся феями, похожих то на героинь варьете, то на скопище снежных королев, то на равнодушных Одиллий, прикрывающих небрежной повадкой энергетический вампиризм. И предоставят манипуляции пар в духе «слабый мужчин покорен сильной женщине». Рождая ощущение, что часа-полутора для этого повторяющегося круговорота вполне бы хватило.
Тем более ценны героические, без преувеличения, усилия, вложенные труппой. Беглец-Игорь Цвирко, и его партнерша, стильно-холодноватая Екатерина Крысанова, плюс исполнители второго состава – «пряная» Диана Косырева с гибким Вячеславом Лопатиным, как и все солисты, вкупе с солистками, донесли причуды авторской лексики с необходимой степенью телесного азарта, взрывающего постановочную умозрительность. Браво!Недостатки «Ундины» – продолжение ее же достоинств: желания обновить и разнообразить язык современного классического танца, в котором как будто все уже сказано. Хореограф внимательно слушает музыку Хенце. Но слышит ее формально. У композитора есть эмоциональная драматургия, обусловленная, в том числе, и предполагаемым сюжетом, а в московской «Ундине» ее нет. В настойчивом стремлении оттанцевать каждую ноту постановщик не справился с продолжительностью балета. Спектаклю, быстро ставшему монотонным, как будто просевшему под собственной тяжестью, не хватило легкого дыхания. Но Самодуров – талантливый человек, чему порукой балеты «Вариации Сальери», «Цветоделика», «Занавес» и «Ромео и Джульетта». И следующая его постановка наверняка будет лучше.
