Когда Евгений Князев в роли слепого предсказателя появился на подмостках античного амфитеатра в Эпидавре (летом Римас Туминас поставил в Греции «Царя Эдипа»), греки встретили его овациями. Роль небольшая, но значимая. А президент Греции Прокопис Павлопулос, пришедший на премьеру, сказал, что русским актерам удалось представить античных героев во всей их «драматической мощи»…
– Евгений Владимирович, с удивлением узнал, что спектакль создавался в рекордные сроки. Интересно, как это было?
– Сначала Римас нам сообщил, что у него есть планы на лето 2016-го. Он говорил: дескать, поступило предложение от Национального греческого театра сделать совместную постановку. Может быть, она будет, может быть, не будет, бог его знает.
Потом прошел год. Про постановку никто не вспоминает, о предложении греческого театра благополучно забыли…Но вдруг Римас говорит, что да, наверное, будет какая-то репетиция – попробуем«Царя Эдипа». Так и возник замысел. При этом Римас сказал, что играть нам предстоит под открытым небом…
– Удивились?
– Нет, не очень. У нас ведь тоже бывают такие фестивали, которые проходят на улице. Ставят спектакли, скажем, в Псковском Кремле или где-нибудь в Кусково… А уж в Греции, на родине театра, там, наверное, сам бог велел. Мы ведь знаем из истории искусств, что в V веке до нашей эры, в золотое время древней Греции, был создан театр Дионисия – для соревнований драматургов.
Потом прошло еще какое-то время, и Римас все чаще стал говорить, что постановка, наверное, будет. Как-то само собой началась подготовка к спектаклю: и вроде бы не репетиции даже, а что-то наподобие встреч, обсуждений…
Прочитали «Царя Эдипа» раз, прочитали два, особо не напрягаясь, и вдруг все увидели, что пьеса Софокла хорошая. Мало того, это великолепная трагедия. Мы все безоглядно влюбились в этот материал: «Боже мой, как давно жил Софокл, но как чутко описал человеческую боль».
Читаешь и думаешь: Эдип молод и амбициозен. Он заявляет своим подопечным, что будет править этим краем, поскольку спас Фивы. И все бы хорошо, но боги гневаются на него и посылают на Фивы чуму. Среди горожан начинается паника. Они никак не могут понять, в чем же дело. Отчего такой мор?
И тогда Эдип отправляется к Аполлону, чтобы узнать причину. Но Аполлон его не принимает. И столь уверенного правителя охватывает первое беспокойство: в чем же дело? Он взволнован, но виду не подает и для собственного успокоения посылает к Аполлону Креонта – брата жены. А того Аполлон принимает и говорит: чтобы мор прекратился, вы просто обязаны найти убийцу предыдущего фиванского царя. И начинается такая увлекательная история, что хочется знать, чем все закончится.
– Почти детектив…
– Именно. В апреле в Москве репетиции проходили на Малой сцене театра. Помню, как все оживились, когда художник Адомас Яцовскис придумал ржавую трубу. Нам этот образ показался эффектным, потому что когда она катится на зрительный зал, возникает полное ощущение надвигающегося рока: он может раздавить, растоптать каждого.
Репетиции начались весной, а уже 17 июля мы улетели в Афины и работали там, под открытым небом. Мы ходили на знаменитый Акрополь, видели театр Дионисия. Но как играть в таких декорациях – не понимали.
– Говорят, в какой-то момент работа шла на прилегающей к театру территории?
– Было и такое. Связано это с тем, что амфитеатр в Эпидавре, где намечалась премьера, какое-то время был занят, а медлить мы не могли и потому трудились на воздухе.
– Вы прежде бывали в Эпидавре?
– Никто из нас не был, увы. Но прочитали, что это единственный сохранившийся амфитеатр IVвека до н.э. вместимостью 14 тысяч человек.
И когда, наконец, мы попали на эту площадку, мы осознали, что приблизились, если можно так сказать, к шкале отсчета театра – к той нулевой точке координат, откуда началась вообще мировая история драматического искусства. А еще местные актеры нам сказали, что у этой сцены есть очень интересная особенность: если ты играешь хорошо и Эпидавр тебя принимает, то тогда успех многократно усиливается и ты получаешь ни с чем не сравнимую отдачу. Но если что-то не заладилось и спектакль пошел плохо, то мощь этих стен тебя просто раздавит.
– Прямо-таки настоящая мистика…
–Да. Мы напряглись, но отступать было некуда. Помню, как Римас, походив по орхестре, сказал: «Это, конечно, авантюра». А потом помолчал и добавил:«От провала нас спасет только проливной дождь».
Но все же через пару недель пришла уверенность, что работаем мы не зря. Наша декорация органично вписалась в эту площадку. А уж трепет зрительного зала на первом прогоне, когда ржавая труба покатилась на дочерей Эдипа, я и вовсе передать не могу. Все понимали: мать этих девочек повесилась, отец от ужаса выколол себе глаза. Дети остались одни, пытаясь сопротивляться своей незавидной судьбе. Но этот маховик все равно однажды их настигнет.
Если примитивно охарактеризовать пьесу «Царь Эдип», то она про возмездие. Про то, что каждый человек в этой жизни должен будет за всё заплатить. Рок неизбежен, какие бы поступки ты ни совершал. И если ты живешь честно и правильно, то тогда, наверное, вызываешь симпатию богов, а если неправильно, то, может быть, совсем скоро они на тебя прогневаются.
– Наблюдал за вашим персонажем - слепым провидцем Тиресием. Когда прозвучала фраза: «Я правдою силен», - какие раздались овации! Говорят, греки посреди действия аплодируют лишь в самых редких случаях…
– Дело не столько в аплодисментах, сколько в том, что спектакль Римаса Туминаса показал, как точно русский психологический театр способен отражать мощь античной трагедии. А трагедия здесь – в каждом повороте сюжета.
Эдип словно рожден для горя, поскольку виноват в том, что случилось, не он сам, а его отец Лай. Это у Лая был конфликт с Тиресием (тот персонаж, которого я играю). И тогда Тиресий ему предсказал, что, дескать, ты умрешь от рук своего собственного сына. И когда сын, наконец, родился, Лай, испугавшись предсказания, приказал его убить, а Иокаста, пожалев, отдала ребенка пастуху и велела отнести в горы, тот проколол ребенку лодыжки и оставил его в живых. Ребенок выжил и, когда подрос, все равно невольно убил самовлюбленного гордого старика, попавшегося ему на дороге. Позже выяснится, что этим стариком и являлся его родной отец.
Вот как всё переплелось. Потому и первые слова Тиресия, вызванного на своеобразный допрос к Эдипу, звучат с тревожным ощущением предстоящей беды: «Увы, как страшно знать, когда от знания один лишь вред. Я это крепко помнил, да вот забыл, иначе не пришел бы».
Давно были сделаны предсказания. Они уже из памяти стерлись... Но вот Эдип пытается дознаться, кто же, на самом деле, убил его отца Лая. И мы понимаем: сейчас на наших глазах случится страшная развязка.
– Со дня написания «Царя Эдипа» прошло не одно тысячелетие. За это время многократно менялся театр, но вдруг вахтанговцы приезжают в Грецию и на наших глазах выстраивается самый настоящий мост культур, когда множество людей в античном афмитеатре, затаив дыхание, смотрят русский спектакль…
– Очень точная фраза – мост культур… Одно соединяется с другим, дает нечто свежее, новое, по истине интересное. После спектакля к нам подходили греки – говорили, что многие сцены им были понятны ибез перевода (он транслировался на больших мониторах по краям от орхестры). Если это так, то, значит, наша миссия выполнена.
– Сегодня много говорится о санкциях, о международной политике, о мировой закулисе, но когда случаются подобные события на фронте искусства, политика, наверное, отступает на дальний план…
– Конечно, потому что решающую роль в театре играет зритель, который на всех континентах, во всех странах, в общем-то, одинаков. Мы точно так же страдаем, сочувствуем или радуемся, поскольку театр по сути своей искусство интернациональное. Перед глазами любого народа спектакль имеет равные шансы: либо провал, либо успех. Зрители либо примут спектакль, либо нет. Вот и всё.
– Недавно в интервью «Театралу» Джон Малкович интересную фразу сказал: мол, когда у спектакля успеха нет, зритель страдает не меньше актера…
– Ну да, разумеется, потому что зритель не просто пришел в театр и потратил личное время, он, ко всему же, заплатил за билет. Разочарованным уходить из зала никому не хочется.
– Успех объединяет, правда?
– Когда зрительный зал начинает тебя слушать, и когда ты ощущаешь отклик, и когда в какой-то момент артисты и зрители начинают дышать в унисон, то тогда ты понимаешь, что даже играя на своем родном языке, ты понятен любой иностранной публике.
– В своей жизни вы работали со многими режиссерами. Как вам кажется, в Туминасе есть загадка? Или он вам понятен от начала и до конца?
– Он точно непонятен, поскольку для меня он с первой нашей встречи человек-загадка – человек, живущий для театра, но в тоже время исповедующий свои индивидуальные законы. И вроде бы ты с ним общаешься, шутишь, вроде можешь заговорить на отвлеченную тему, но… мысли у него настолько оригинальные, что не перестаешь удивляться: как же это?!
– Мысли философа.
– Да-да. И он для меня один из немногих режиссеров русской психологической школы, последний из могикан, несмотря на то, что его часто называютноватором и авангардистом.
Почитайте его интервью, посмотрите, как замечательно он размышляет, какая интересная у него точка зрения. Вот даже с «Царем Эдипом»… В спектакле, как вы знаете, участвует греческий хор. Мы все были уверены, что в рамках перекрестного Года России и Греции хор приедет на премьеру в Москву лишь один раз, а потом ему найдут замену. Но перед премьерой в Эпидавре Римас вдруг заявил о своем твердом решении: надо сделать так, чтобы греческий хор участвовал в каждом показе «Царя Эдипа» в Москве. И сейчас они с дирекцией думают, как это сделать, поскольку организаторски это, конечно, совсем непросто. Может быть, мы будем играть спектакль нечасто, но замену грекам Римас искать не хочет, поскольку это как раз тот случай, когда театр объединяет народы, стирает границы, устанавливает мосты культур…
– А если говорить про вас… Сейчас вы много играете и в театре, и в кино. В творческом плане вы «голодный артист»?
– Как вам сказать. Я думаю, не бывает артиста, который может сказать: «Я сыграл всё, что хотел». Напротив. Чем больше играешь, чем чаще работаешь с разными режиссерами, тем острее развивается чувство творческого голода: хочется и одного, и второго, и третьего…
– Возможно, здесь сказывается и то, что свой путь в профессии вы начали несколько позже, чем ваши сверстники?
– Действительно, когда я поступил, мне было 22 года… Но есть ли здесь взаимосвязь? Никогда не задумывался.
Сейчас мы, в Щукинском театральном училище, считаем за благо, когда к нам приходит человек, закончив один из институтов. Во-первых, он взрослее, во-вторых, у него есть жизненный опыт, что в актерском деле крайне необходимо. И мы даже предпочтение таким ребятам отдаем.
Придя в эту профессию, каждый человек проживает свою судьбу, которая, разумеется, ни на чью не похожа. Мы всегда говорим студентам: «Вас поступило 25 человек. История показывает, что из всего курса только лишь 3-4 человека останутся в профессии. А если таких окажется 5-6, то в этом случае мы сможем говорить, что ваш курс был поистине замечательным».
На моей памяти, кстати, было немного таких курсов. Скажем, выпуск 1971 года… Среди выпускников – Наталья Гундарева, Наталья Варлей, Константин Райкин, Юрий Богатырев, а к ним примыкали еще и другие ребята – например, Валерий Фокин из режиссерской группы.
И вот, говорим мы студентам, вы готовы к тому, что настоящая творческая биография сложится лишь у некоторых из вас? Нужно быть талантливыми, трудолюбивыми и терпеливыми, чтобы в этой профессии состояться.
Помню, как в первые годы своей работы в Театре Вахтангова я ужасно переживал из-за того, что у меня нет ролей. В минуту отчаяния направился в Щукинское училище к своему художественному руководителю Людмиле Владимировне Ставской и на вопрос как дела, ответил: «Да вот за год сыграл одну только роль Казановы. Больше ни в чем меня не занимают». Я думал, она мне посочувствует, скажет: «Ну, потерпи. Может, еще образуется». А она сказала: «Что же ты хотел? Думал, что если принят в труппу, то репертуар тебе обеспечен? Приготовься к длинной дистанции, если хочешь быть настоящим актером. Театр знает о твоих планах? Симонов или Ульянов понимают, что ты здесь нужен? Показывал ли ты им какие-то работы? Ты что-то сделал для этого театра?»
Я решил на нее обидеться. И уже, можно сказать, обиделся, но не успел дойти до дома, как понял – она-то права. Может, мне, действительно, надо быть терпеливее? Может быть, сразу и не бывает? В общем, собрал я волю в кулак и стал двигаться к цели. А не обидно, что потратил так много времени? Да не за что мне не обидно. Не стану же я гневить судьбу и сетовать, что, мол, не сыграл в те годы ту или иную роль.
– А ошибки в своем творчестве вы допускали?
– Был такой спектакль, который не получился. Я даже ходил к Ульянову и говорил: «Если вы не снимите его из репертуара, со мной что-нибудь случится». Я ведь и в больницу попал с подозрением на инфаркт из-за игры в этой постановке.
– Так все-таки с чем это связано?
– Когда ты отдаешь силы, а зал тебе не отвечает.
– Обязательно должен отвечать?
– А у нас же закон переливания энергии, когда артисты отдают свою энергию залу, и нужно, чтобы потом она к ним вернулась. Ведь если ты, отдав, не получил ничего обратно, ты выдохнешься. Ульянов меня понял и в скором времени спектакль закрыли…
– Помните момент в своей биографии, когда вдруг ощутили, что энергия, отданная зрительному залу, возвращается?
– Это не сразу происходит. И у меня не сразу произошло. Ощущение, что тащишь лодку по песку, долгое время не покидает артиста. Постоянно какое-то беспокойство.
И, наверное, прошел не один год моей работы в театре, прежде чем я смог сказать себе: а сегодня, действительно, зрители дали мне ощущение полета. Пусть этот полет был небольшим, но я сумел немножко подняться над Землей. В такие моменты театр становится храмом.
– Беспокойство исчезло?
– Нет. Напротив. А сумеешь ли ты этот полет повторить? Хотя вроде бы на стенку его не повесишь, в стол не положишь. Он остается лишь в памяти, в сознании человека. Но без таких мгновений наша профессия была бы иной…
– В дневниках актера Николая Мордвинова тоже доводилось читать об этой примечательной саморефлексии. Каждый раз после спектакля он анализировал, что было сделано правильно, а что нет. Случился полет или не случился…
–Когда работал Мордвинов, театр все-таки был типично советским. И поход в театр подавался, как необходимость духовной жизни человека. Людей воспитывали так, что спектакли нужно посещать. А сейчас к искусству другое отношение. Театр – это «сфера услуг». И во многих документах сегодня сказано, что человек приходит в театр для того, чтобы ему оказали зрительскую услугу, показав спектакль. А мы все-таки хотим, чтобы он получил нечто большее, выходящее за рамки развлечения.
…Античный театр в Эпидавре – настоящая загадка. Ни в одном письменном источнике не сказано, что здесь шли спектакли. Ученые предполагают, что древние греки возвели амфитеатр при храме бога медицины Асклепия для того, чтобы каждый выздоравливающий выходил на эти подмостки и посредством чтения стихов мог ощутить тот самый полет, обмен энергиями. То есть к театру относились как к врачевателю душ, причем не только зрительских, но и актерских. В современном мире это, конечно, не так. Сегодня у нас все больше к развлечениям сводится.
– Вам как актеру это мешает? Зрители везде разные. Не все готовы понимать серьезную режиссуру?
– Здесь я больше придерживаюсь чеховской мысли: неси свой крест и веруй. Это же вина театра, если он на потребу публики идет. Нельзя симфонию Малера или Вагнера подсовременнить. Она всё равно будет серьезной музыкой. Но для того, чтобы ее понять, этому нужно научиться. Так же и со спектаклями. Ну да, наверное, какой-то процент публики может фыркнуть: дескать, мы шли посмеяться, расслабиться, а здесь – драма. Но мне все-таки кажется, многое зависит от того, как выстраивать диалог со зрителем. Публика не вернется в театр, где ей сделали больно. Но это вовсе не значит, что мы не должны говорить об общечеловеческой боли. Любой настоящий театр обязательно гармонизирует человеческую жизнь. Как? Интонацией, эмоцией, поиском ответов на наболевшие вопросы…
– Евгений Владимирович, с удивлением узнал, что спектакль создавался в рекордные сроки. Интересно, как это было?
– Сначала Римас нам сообщил, что у него есть планы на лето 2016-го. Он говорил: дескать, поступило предложение от Национального греческого театра сделать совместную постановку. Может быть, она будет, может быть, не будет, бог его знает.
Потом прошел год. Про постановку никто не вспоминает, о предложении греческого театра благополучно забыли…Но вдруг Римас говорит, что да, наверное, будет какая-то репетиция – попробуем«Царя Эдипа». Так и возник замысел. При этом Римас сказал, что играть нам предстоит под открытым небом…
– Удивились?– Нет, не очень. У нас ведь тоже бывают такие фестивали, которые проходят на улице. Ставят спектакли, скажем, в Псковском Кремле или где-нибудь в Кусково… А уж в Греции, на родине театра, там, наверное, сам бог велел. Мы ведь знаем из истории искусств, что в V веке до нашей эры, в золотое время древней Греции, был создан театр Дионисия – для соревнований драматургов.
Потом прошло еще какое-то время, и Римас все чаще стал говорить, что постановка, наверное, будет. Как-то само собой началась подготовка к спектаклю: и вроде бы не репетиции даже, а что-то наподобие встреч, обсуждений…
Прочитали «Царя Эдипа» раз, прочитали два, особо не напрягаясь, и вдруг все увидели, что пьеса Софокла хорошая. Мало того, это великолепная трагедия. Мы все безоглядно влюбились в этот материал: «Боже мой, как давно жил Софокл, но как чутко описал человеческую боль».
Читаешь и думаешь: Эдип молод и амбициозен. Он заявляет своим подопечным, что будет править этим краем, поскольку спас Фивы. И все бы хорошо, но боги гневаются на него и посылают на Фивы чуму. Среди горожан начинается паника. Они никак не могут понять, в чем же дело. Отчего такой мор?
И тогда Эдип отправляется к Аполлону, чтобы узнать причину. Но Аполлон его не принимает. И столь уверенного правителя охватывает первое беспокойство: в чем же дело? Он взволнован, но виду не подает и для собственного успокоения посылает к Аполлону Креонта – брата жены. А того Аполлон принимает и говорит: чтобы мор прекратился, вы просто обязаны найти убийцу предыдущего фиванского царя. И начинается такая увлекательная история, что хочется знать, чем все закончится.
– Почти детектив…
– Именно. В апреле в Москве репетиции проходили на Малой сцене театра. Помню, как все оживились, когда художник Адомас Яцовскис придумал ржавую трубу. Нам этот образ показался эффектным, потому что когда она катится на зрительный зал, возникает полное ощущение надвигающегося рока: он может раздавить, растоптать каждого.
Репетиции начались весной, а уже 17 июля мы улетели в Афины и работали там, под открытым небом. Мы ходили на знаменитый Акрополь, видели театр Дионисия. Но как играть в таких декорациях – не понимали.
– Говорят, в какой-то момент работа шла на прилегающей к театру территории?– Было и такое. Связано это с тем, что амфитеатр в Эпидавре, где намечалась премьера, какое-то время был занят, а медлить мы не могли и потому трудились на воздухе.
– Вы прежде бывали в Эпидавре?
– Никто из нас не был, увы. Но прочитали, что это единственный сохранившийся амфитеатр IVвека до н.э. вместимостью 14 тысяч человек.
И когда, наконец, мы попали на эту площадку, мы осознали, что приблизились, если можно так сказать, к шкале отсчета театра – к той нулевой точке координат, откуда началась вообще мировая история драматического искусства. А еще местные актеры нам сказали, что у этой сцены есть очень интересная особенность: если ты играешь хорошо и Эпидавр тебя принимает, то тогда успех многократно усиливается и ты получаешь ни с чем не сравнимую отдачу. Но если что-то не заладилось и спектакль пошел плохо, то мощь этих стен тебя просто раздавит.
– Прямо-таки настоящая мистика…
–Да. Мы напряглись, но отступать было некуда. Помню, как Римас, походив по орхестре, сказал: «Это, конечно, авантюра». А потом помолчал и добавил:«От провала нас спасет только проливной дождь».
Но все же через пару недель пришла уверенность, что работаем мы не зря. Наша декорация органично вписалась в эту площадку. А уж трепет зрительного зала на первом прогоне, когда ржавая труба покатилась на дочерей Эдипа, я и вовсе передать не могу. Все понимали: мать этих девочек повесилась, отец от ужаса выколол себе глаза. Дети остались одни, пытаясь сопротивляться своей незавидной судьбе. Но этот маховик все равно однажды их настигнет.
Если примитивно охарактеризовать пьесу «Царь Эдип», то она про возмездие. Про то, что каждый человек в этой жизни должен будет за всё заплатить. Рок неизбежен, какие бы поступки ты ни совершал. И если ты живешь честно и правильно, то тогда, наверное, вызываешь симпатию богов, а если неправильно, то, может быть, совсем скоро они на тебя прогневаются.
– Наблюдал за вашим персонажем - слепым провидцем Тиресием. Когда прозвучала фраза: «Я правдою силен», - какие раздались овации! Говорят, греки посреди действия аплодируют лишь в самых редких случаях…
– Дело не столько в аплодисментах, сколько в том, что спектакль Римаса Туминаса показал, как точно русский психологический театр способен отражать мощь античной трагедии. А трагедия здесь – в каждом повороте сюжета.
Эдип словно рожден для горя, поскольку виноват в том, что случилось, не он сам, а его отец Лай. Это у Лая был конфликт с Тиресием (тот персонаж, которого я играю). И тогда Тиресий ему предсказал, что, дескать, ты умрешь от рук своего собственного сына. И когда сын, наконец, родился, Лай, испугавшись предсказания, приказал его убить, а Иокаста, пожалев, отдала ребенка пастуху и велела отнести в горы, тот проколол ребенку лодыжки и оставил его в живых. Ребенок выжил и, когда подрос, все равно невольно убил самовлюбленного гордого старика, попавшегося ему на дороге. Позже выяснится, что этим стариком и являлся его родной отец.Вот как всё переплелось. Потому и первые слова Тиресия, вызванного на своеобразный допрос к Эдипу, звучат с тревожным ощущением предстоящей беды: «Увы, как страшно знать, когда от знания один лишь вред. Я это крепко помнил, да вот забыл, иначе не пришел бы».
Давно были сделаны предсказания. Они уже из памяти стерлись... Но вот Эдип пытается дознаться, кто же, на самом деле, убил его отца Лая. И мы понимаем: сейчас на наших глазах случится страшная развязка.
– Со дня написания «Царя Эдипа» прошло не одно тысячелетие. За это время многократно менялся театр, но вдруг вахтанговцы приезжают в Грецию и на наших глазах выстраивается самый настоящий мост культур, когда множество людей в античном афмитеатре, затаив дыхание, смотрят русский спектакль…
– Очень точная фраза – мост культур… Одно соединяется с другим, дает нечто свежее, новое, по истине интересное. После спектакля к нам подходили греки – говорили, что многие сцены им были понятны ибез перевода (он транслировался на больших мониторах по краям от орхестры). Если это так, то, значит, наша миссия выполнена.
– Сегодня много говорится о санкциях, о международной политике, о мировой закулисе, но когда случаются подобные события на фронте искусства, политика, наверное, отступает на дальний план…
– Конечно, потому что решающую роль в театре играет зритель, который на всех континентах, во всех странах, в общем-то, одинаков. Мы точно так же страдаем, сочувствуем или радуемся, поскольку театр по сути своей искусство интернациональное. Перед глазами любого народа спектакль имеет равные шансы: либо провал, либо успех. Зрители либо примут спектакль, либо нет. Вот и всё.
– Недавно в интервью «Театралу» Джон Малкович интересную фразу сказал: мол, когда у спектакля успеха нет, зритель страдает не меньше актера…
– Ну да, разумеется, потому что зритель не просто пришел в театр и потратил личное время, он, ко всему же, заплатил за билет. Разочарованным уходить из зала никому не хочется.
– Успех объединяет, правда?
– Когда зрительный зал начинает тебя слушать, и когда ты ощущаешь отклик, и когда в какой-то момент артисты и зрители начинают дышать в унисон, то тогда ты понимаешь, что даже играя на своем родном языке, ты понятен любой иностранной публике.
– В своей жизни вы работали со многими режиссерами. Как вам кажется, в Туминасе есть загадка? Или он вам понятен от начала и до конца? – Он точно непонятен, поскольку для меня он с первой нашей встречи человек-загадка – человек, живущий для театра, но в тоже время исповедующий свои индивидуальные законы. И вроде бы ты с ним общаешься, шутишь, вроде можешь заговорить на отвлеченную тему, но… мысли у него настолько оригинальные, что не перестаешь удивляться: как же это?!
– Мысли философа.
– Да-да. И он для меня один из немногих режиссеров русской психологической школы, последний из могикан, несмотря на то, что его часто называютноватором и авангардистом.
Почитайте его интервью, посмотрите, как замечательно он размышляет, какая интересная у него точка зрения. Вот даже с «Царем Эдипом»… В спектакле, как вы знаете, участвует греческий хор. Мы все были уверены, что в рамках перекрестного Года России и Греции хор приедет на премьеру в Москву лишь один раз, а потом ему найдут замену. Но перед премьерой в Эпидавре Римас вдруг заявил о своем твердом решении: надо сделать так, чтобы греческий хор участвовал в каждом показе «Царя Эдипа» в Москве. И сейчас они с дирекцией думают, как это сделать, поскольку организаторски это, конечно, совсем непросто. Может быть, мы будем играть спектакль нечасто, но замену грекам Римас искать не хочет, поскольку это как раз тот случай, когда театр объединяет народы, стирает границы, устанавливает мосты культур…
– А если говорить про вас… Сейчас вы много играете и в театре, и в кино. В творческом плане вы «голодный артист»?
– Как вам сказать. Я думаю, не бывает артиста, который может сказать: «Я сыграл всё, что хотел». Напротив. Чем больше играешь, чем чаще работаешь с разными режиссерами, тем острее развивается чувство творческого голода: хочется и одного, и второго, и третьего…
– Возможно, здесь сказывается и то, что свой путь в профессии вы начали несколько позже, чем ваши сверстники? – Действительно, когда я поступил, мне было 22 года… Но есть ли здесь взаимосвязь? Никогда не задумывался.
Сейчас мы, в Щукинском театральном училище, считаем за благо, когда к нам приходит человек, закончив один из институтов. Во-первых, он взрослее, во-вторых, у него есть жизненный опыт, что в актерском деле крайне необходимо. И мы даже предпочтение таким ребятам отдаем.
Придя в эту профессию, каждый человек проживает свою судьбу, которая, разумеется, ни на чью не похожа. Мы всегда говорим студентам: «Вас поступило 25 человек. История показывает, что из всего курса только лишь 3-4 человека останутся в профессии. А если таких окажется 5-6, то в этом случае мы сможем говорить, что ваш курс был поистине замечательным».
На моей памяти, кстати, было немного таких курсов. Скажем, выпуск 1971 года… Среди выпускников – Наталья Гундарева, Наталья Варлей, Константин Райкин, Юрий Богатырев, а к ним примыкали еще и другие ребята – например, Валерий Фокин из режиссерской группы.
И вот, говорим мы студентам, вы готовы к тому, что настоящая творческая биография сложится лишь у некоторых из вас? Нужно быть талантливыми, трудолюбивыми и терпеливыми, чтобы в этой профессии состояться.
Помню, как в первые годы своей работы в Театре Вахтангова я ужасно переживал из-за того, что у меня нет ролей. В минуту отчаяния направился в Щукинское училище к своему художественному руководителю Людмиле Владимировне Ставской и на вопрос как дела, ответил: «Да вот за год сыграл одну только роль Казановы. Больше ни в чем меня не занимают». Я думал, она мне посочувствует, скажет: «Ну, потерпи. Может, еще образуется». А она сказала: «Что же ты хотел? Думал, что если принят в труппу, то репертуар тебе обеспечен? Приготовься к длинной дистанции, если хочешь быть настоящим актером. Театр знает о твоих планах? Симонов или Ульянов понимают, что ты здесь нужен? Показывал ли ты им какие-то работы? Ты что-то сделал для этого театра?»
Я решил на нее обидеться. И уже, можно сказать, обиделся, но не успел дойти до дома, как понял – она-то права. Может, мне, действительно, надо быть терпеливее? Может быть, сразу и не бывает? В общем, собрал я волю в кулак и стал двигаться к цели. А не обидно, что потратил так много времени? Да не за что мне не обидно. Не стану же я гневить судьбу и сетовать, что, мол, не сыграл в те годы ту или иную роль.
– А ошибки в своем творчестве вы допускали?
– Был такой спектакль, который не получился. Я даже ходил к Ульянову и говорил: «Если вы не снимите его из репертуара, со мной что-нибудь случится». Я ведь и в больницу попал с подозрением на инфаркт из-за игры в этой постановке.
– Так все-таки с чем это связано?
– Когда ты отдаешь силы, а зал тебе не отвечает.
– Обязательно должен отвечать?
– А у нас же закон переливания энергии, когда артисты отдают свою энергию залу, и нужно, чтобы потом она к ним вернулась. Ведь если ты, отдав, не получил ничего обратно, ты выдохнешься. Ульянов меня понял и в скором времени спектакль закрыли…
– Помните момент в своей биографии, когда вдруг ощутили, что энергия, отданная зрительному залу, возвращается?
– Это не сразу происходит. И у меня не сразу произошло. Ощущение, что тащишь лодку по песку, долгое время не покидает артиста. Постоянно какое-то беспокойство.
И, наверное, прошел не один год моей работы в театре, прежде чем я смог сказать себе: а сегодня, действительно, зрители дали мне ощущение полета. Пусть этот полет был небольшим, но я сумел немножко подняться над Землей. В такие моменты театр становится храмом.
– Беспокойство исчезло?– Нет. Напротив. А сумеешь ли ты этот полет повторить? Хотя вроде бы на стенку его не повесишь, в стол не положишь. Он остается лишь в памяти, в сознании человека. Но без таких мгновений наша профессия была бы иной…
– В дневниках актера Николая Мордвинова тоже доводилось читать об этой примечательной саморефлексии. Каждый раз после спектакля он анализировал, что было сделано правильно, а что нет. Случился полет или не случился…
–Когда работал Мордвинов, театр все-таки был типично советским. И поход в театр подавался, как необходимость духовной жизни человека. Людей воспитывали так, что спектакли нужно посещать. А сейчас к искусству другое отношение. Театр – это «сфера услуг». И во многих документах сегодня сказано, что человек приходит в театр для того, чтобы ему оказали зрительскую услугу, показав спектакль. А мы все-таки хотим, чтобы он получил нечто большее, выходящее за рамки развлечения.
…Античный театр в Эпидавре – настоящая загадка. Ни в одном письменном источнике не сказано, что здесь шли спектакли. Ученые предполагают, что древние греки возвели амфитеатр при храме бога медицины Асклепия для того, чтобы каждый выздоравливающий выходил на эти подмостки и посредством чтения стихов мог ощутить тот самый полет, обмен энергиями. То есть к театру относились как к врачевателю душ, причем не только зрительских, но и актерских. В современном мире это, конечно, не так. Сегодня у нас все больше к развлечениям сводится.
– Вам как актеру это мешает? Зрители везде разные. Не все готовы понимать серьезную режиссуру?
– Здесь я больше придерживаюсь чеховской мысли: неси свой крест и веруй. Это же вина театра, если он на потребу публики идет. Нельзя симфонию Малера или Вагнера подсовременнить. Она всё равно будет серьезной музыкой. Но для того, чтобы ее понять, этому нужно научиться. Так же и со спектаклями. Ну да, наверное, какой-то процент публики может фыркнуть: дескать, мы шли посмеяться, расслабиться, а здесь – драма. Но мне все-таки кажется, многое зависит от того, как выстраивать диалог со зрителем. Публика не вернется в театр, где ей сделали больно. Но это вовсе не значит, что мы не должны говорить об общечеловеческой боли. Любой настоящий театр обязательно гармонизирует человеческую жизнь. Как? Интонацией, эмоцией, поиском ответов на наболевшие вопросы…
