Это интервью старейший актер РАМТа Геннадий ПЕЧНИКОВ дал «Театралу» в позапрошлом году – в преддверии собственного 90-летия. 27 апреля артист ушел из жизни. Повторяем беседу в память о нем...
– Геннадий Михайлович, в какой семье вы родились? Кем были ваши родители?
– Мои родители никакого отношения к театру не имели, но были людьми творческими. Мама рисовала, музицировала, писала стихи. Отец был очень добрым и веселым человеком. В юности служил в царской армии, потом в Красной Армии. Умер он совсем молодым, в 1933 году. Может быть, это и спасло его от репрессий. Он оставил мне в наследство кобуру, полевой бинокль, гитару и мандолину. Мама вспоминала, что когда она забеременела, к ней пришла подруга и сказала: «Ты теперь должна все время смотреть на что-то красивое». Она рассказала об этом отцу, и он на следующий же день принес домой статуэтку Аполлона Бельведерского. Я ее сохранил. Она жива до сих пор, так что можно сказать, что я всю жизнь прожил рядом с Аполлоном.
– Вы родились в Москве?
– Я коренной москвич. Жили мы на Солянке в большом красивом шестиэтажным доме. Он до сих пор стоит. Помню подъезд с шикарными мраморными подоконниками и нашу коммунальную квартиру, в которой очень дружно жили 4 семьи. На лето мы уезжали в деревню. Там у моего деда, маминого отца, был прекрасный дом с великолепным огородом и садом. В саду росли высоченные тополя, акация, махровая сирень, крупная владимирская вишня. В хозяйстве была корова, куры. Когда приходил пастух, его как почетного гостя сажали за стол. Подавали щи, кашу. Деревенская жизнь была прекрасна. Я дружил с местными ребятами. Мы играли в городки, пряталки. Ночевали на сеновале. Семья у нас была большая – у деда было 9 детей. Трое умерли в детстве, остались четыре брата и две сестры. И вот все они со своими семьями съезжались на лето в деревню. Жили очень дружно. Все собирались за столом. Ставили большой самовар. Топили его шишками, которые я приносил с ребятами. Чай казался необыкновенно ароматным и вкусным.
Когда грянула война, мы вернулись в Москву и никуда из нее не уезжали. Я к тому времени окончил 7 классов и продолжил учебу.
– А когда же у вас возникла любовь к театру?
– Честно говоря, в то время я больше любил кино. Много раз смотрел «Чапаева» и «Мы из Кронштадта», фильмы с Франческой Гааль и Любовью Орловой. Прекрасно помню немые фильмы, которые шли в маленьком кинотеатрике «Аврора». Заходишь в зал, гасится свет, появляется какая-то молчаливая фигура, садится за фортепьяно, звучит музыка и начинается фильм. У меня возникало ощущение чуда. А как-то случайно я разговорился со своим товарищем. Он шел на занятия в студию художественного слова при Московском городском доме пионеров. Я пошел с ним за компанию. Студией руководила Анна Гавриловна Бовшек. Она была превосходным педагогом. Потом я узнал, что она дружила с Алисой Коонен и Софьей Гиацинтовой. Она очень любила Пушкина и первым нашим сценическим опытом стала «Барышня-крестьянка», где моей партнершей была Людмила Касаткина. В нашей студии начинали многие известные актеры. Там занимался, например, Ролан Быков, немного позднее – Игорь Кваша.
В 42 году начал печататься «Василий Теркин» Твардовского, и Анна Гавриловна сразу мне сказала: «Это твой автор». Я читал «Теркина» в госпиталях, в воинских частях, куда мы ездили со студией. Как же радостно нас везде встречали!
– Стало быть, именно студия вдохновила вас на поступление в театральный вуз?
– Не совсем так. Окончив школу, я и не думал становиться актером, а потому поступил в Институт стали и сплавов. Мне даже дали рабочую карточку. Но проучился я там недолго – по совету друзей отважился поступать в только что созданную Школу-студию МХАТ. Было это в разгар войны, летом 1943 года. МХАТ был моим любимым театром. Я по многу раз смотрел все спектакли. Ведь я захватил еще тот период, когда были живы мхатовские «старики». Их старость не брала. Помню Ивана Москвина в «Царе Федоре». Его глаза, полные слез, беспомощные, страдальческие просто пронзили меня. От его крика «Я царь или не царь» у меня сжималось сердце. А потом его сдавленные рыдания, его мольба, обращенная к Ирине: «Спаси меня!» Разве это можно забыть? Я не пропускал ни одного спектакля. Видел «Три сестры», «Вишневый сад», «Горячее сердце». Хмелев, Тарасова, Орлов, Качалов – сколько бы раз ни смотрел на них, восторг такой же. У меня до сих пор мурашки. Я решил рискнуть.
– А конкурс был большой?
– Огромный. Несмотря на войну, приезжали из разных городов. Многие прямо с фронта. Возглавлял приемную комиссию именно Иван Михайлович Москвин, потрясший меня в «Царе Федоре». Он благосклонно выслушал басню в моем исполнении, но вот чтение прозы ему не понравилось. Выручил меня «Василий Теркин». Когда я начал его читать, комиссия оживилась, на лицах появились улыбки. Наконец мне сказали: «Хватит», – а я вошел в азарт и никак не мог остановиться. Меня приняли.
– Кто поступал вместе с вами?
– Из армии пришли Владлен Давыдов и Михаил Пуговкин. Пуговкин был очень обаятельный, и комиссии он понравился, но у него не было аттестата зрелости – он окончил только 4 класса. Ивану Михайловичу Москвину в управлении Высшей школы пришлось сказать, что аттестат утерян им на фронте. Пуговкина все-таки приняли.
– Как проходили ваши занятия?
– Когда я увидел программу занятий, я просто обалдел: история искусства, история русского театра, фехтование, танец, сценическое движение. Разве это могло сравниться с Институтом стали? Художественным руководителем училища в то время был Василий Семенович Сахновский. Он каждый понедельник, в наш выходной день, в свободное от учебы время приглашал к нам известных людей. К нам приходили Святослав Рихтер и Иван Козловский, Николай Хмелев и Николай Охлопков. А как самозабвенно читал стихи Василий Иванович Качалов! Частой гостьей бывала и Ольга Леонардовна Книппер-Чехова. Она излучала поистине чеховское изящество и всегда создавала вокруг себя какую-то особенную атмосферу непринужденности, легкости. Она умела радоваться жизни и радовать всех вокруг себя.
Нам она говорила: «Я никогда не играла. Я была». Она приглядывалась к нашим успехам, но без излишней снисходительности и преждевременных восторгов. Мне посчастливилось выйти вместе с ней на сцену в спектакле «Идеальный муж». Было это на третьем курсе. Мы, студенты, участвовали в этом спектакле в сцене бала. Для нас специально сшили фраки. Мне дали моноколь. Я был счастлив. Мы проходили по сцене, и когда произносили: «Миссис Маркби», – и выходила Книппер-Чехова, весь зал аплодировал. Мне казалось, что я являюсь свидетелем какого-то таинства. Чувствовал себя на небесах.
В училище я играл Глумова, а репетировала со мной сама Нина Николаевна Литовцева (супруга Качалова. – «Т»). Это было какое-то чудо. Любимая ученица Немировича-Данченко, когда-то она была необыкновенной красавицей, но потом ее скрутила болезнь. Маленькая, худенькая, она с трудом ходила, опираясь на палочку. А поскольку ей было трудно передвигаться, мы иногда репетировали у нее дома. К нам частенько в халате, в домашних тапках выходил Качалов, что-то советовал. Нина Николаевна была режиссером глубоким, страстным. Она отрабатывал со мной каждую реплику, каждый жест. Ее уроки я запомнил на всю жизнь.
– После училища вы сразу же стали актером МХАТа?
– У Немировича была идея, создав Училище, взять весь первый выпуск и, не вливая его в основную труппу отдать нам филиал, где мы создавали бы свой репертуар – как это было в свое время со Второй студией. Когда же он умер, а затем ушли из жизни Сахновский, Хмелев и Москвин, театром стал руководить Михаил Кедров. Он разделил наш курс, и часть его, в том числе и меня, приняли в Художественный театр. Мне дали роль в «Победителях» Чирскова. Я должен был в темноте пройти из левой кулисы в правую – вот и вся роль. Я шел и думал: «Это что ж такое. Я окончил студию, где играл Глумова, а здесь я никто».
Я попал как будто в выгребную яму, в могилу. Перспектив никаких. Мой восторг от МХАТа сменился полным разочарованием. Я был в отчаянии. МХАТ уничтожался. Это был уже совсем другой театр. И тут мне предложили перейти в Детский театр, где директором был Шах-Азизов. Я сразу сказал ему: «Нас во МХАТе не учили играть кошек и мышей». На что получил ответ: «Что вы! У нас для вас другие предложения. Возьмите «Не было ни гроша, да вдруг алтын». Выберите себе роль». И я выбрал Баклушина. Спектакль репетировали уже на сцене, и на следующий же день я приступил к репетициям. Пришел в театр в мае, а в июне уже вышел в главной роли в пьесе Островского. Вот такое прекрасное начало было у меня в Детском театре, который я полюбил навсегда.
– Вы отдали этому театру всю свою жизнь, но все-таки изредка изменяли ему с кино. Как вы попали в фильм Александра Довженко «Мичурин»? Каким вам запомнился этот замечательный режиссер?
– Меня приглашали сниматься в кино еще студентом, но в институте за этим следили строго. Если снимешься – исключат. Так в свое время исключали Михаила Пуговкина, Владимира Дружникова. Меня приглашали Всеволод Пудовкин, Марк Донской, Эраст Гарин. Не разрешили, и я остался – хотел учиться. А к Довженко меня пригласили уже после окончания училища. Я пришел на «Мосфильм». Там в маленькой комнатке сидел седой широкоплечий человек с копной вьющихся волос и серыми глазами и какой-то худощавый человек в очках. Меня представили. Александр Петрович встал, пошел ко мне навстречу, пожал руку, сказал: «Очень приятно, что вы пришли. Познакомьтесь, это Шостакович. Наш композитор».
Фото (сверху вниз):
1. Баклушин. «Не было ни гроша…» 1948 г.
2. Анатолий Сергеевич. «Страница жизни». 1953 г.
3. Аркадий. «В добрый час». 1954 г.
4. Дедушка. «Димка-невидимка». 1955 г.
5. Федор. «В поисках радости». 1957 г.
6. Молчалин. «Горе от ума». 1951 г.
7. Валериан. «Перед ужином». 1962 г.
8. Василий Прокофьевич. «Кабанчик». 1987 г.
– Геннадий Михайлович, в какой семье вы родились? Кем были ваши родители?
– Мои родители никакого отношения к театру не имели, но были людьми творческими. Мама рисовала, музицировала, писала стихи. Отец был очень добрым и веселым человеком. В юности служил в царской армии, потом в Красной Армии. Умер он совсем молодым, в 1933 году. Может быть, это и спасло его от репрессий. Он оставил мне в наследство кобуру, полевой бинокль, гитару и мандолину. Мама вспоминала, что когда она забеременела, к ней пришла подруга и сказала: «Ты теперь должна все время смотреть на что-то красивое». Она рассказала об этом отцу, и он на следующий же день принес домой статуэтку Аполлона Бельведерского. Я ее сохранил. Она жива до сих пор, так что можно сказать, что я всю жизнь прожил рядом с Аполлоном.
– Вы родились в Москве?– Я коренной москвич. Жили мы на Солянке в большом красивом шестиэтажным доме. Он до сих пор стоит. Помню подъезд с шикарными мраморными подоконниками и нашу коммунальную квартиру, в которой очень дружно жили 4 семьи. На лето мы уезжали в деревню. Там у моего деда, маминого отца, был прекрасный дом с великолепным огородом и садом. В саду росли высоченные тополя, акация, махровая сирень, крупная владимирская вишня. В хозяйстве была корова, куры. Когда приходил пастух, его как почетного гостя сажали за стол. Подавали щи, кашу. Деревенская жизнь была прекрасна. Я дружил с местными ребятами. Мы играли в городки, пряталки. Ночевали на сеновале. Семья у нас была большая – у деда было 9 детей. Трое умерли в детстве, остались четыре брата и две сестры. И вот все они со своими семьями съезжались на лето в деревню. Жили очень дружно. Все собирались за столом. Ставили большой самовар. Топили его шишками, которые я приносил с ребятами. Чай казался необыкновенно ароматным и вкусным.
Когда грянула война, мы вернулись в Москву и никуда из нее не уезжали. Я к тому времени окончил 7 классов и продолжил учебу.
– А когда же у вас возникла любовь к театру?
– Честно говоря, в то время я больше любил кино. Много раз смотрел «Чапаева» и «Мы из Кронштадта», фильмы с Франческой Гааль и Любовью Орловой. Прекрасно помню немые фильмы, которые шли в маленьком кинотеатрике «Аврора». Заходишь в зал, гасится свет, появляется какая-то молчаливая фигура, садится за фортепьяно, звучит музыка и начинается фильм. У меня возникало ощущение чуда. А как-то случайно я разговорился со своим товарищем. Он шел на занятия в студию художественного слова при Московском городском доме пионеров. Я пошел с ним за компанию. Студией руководила Анна Гавриловна Бовшек. Она была превосходным педагогом. Потом я узнал, что она дружила с Алисой Коонен и Софьей Гиацинтовой. Она очень любила Пушкина и первым нашим сценическим опытом стала «Барышня-крестьянка», где моей партнершей была Людмила Касаткина. В нашей студии начинали многие известные актеры. Там занимался, например, Ролан Быков, немного позднее – Игорь Кваша.
В 42 году начал печататься «Василий Теркин» Твардовского, и Анна Гавриловна сразу мне сказала: «Это твой автор». Я читал «Теркина» в госпиталях, в воинских частях, куда мы ездили со студией. Как же радостно нас везде встречали!
– Стало быть, именно студия вдохновила вас на поступление в театральный вуз?– Не совсем так. Окончив школу, я и не думал становиться актером, а потому поступил в Институт стали и сплавов. Мне даже дали рабочую карточку. Но проучился я там недолго – по совету друзей отважился поступать в только что созданную Школу-студию МХАТ. Было это в разгар войны, летом 1943 года. МХАТ был моим любимым театром. Я по многу раз смотрел все спектакли. Ведь я захватил еще тот период, когда были живы мхатовские «старики». Их старость не брала. Помню Ивана Москвина в «Царе Федоре». Его глаза, полные слез, беспомощные, страдальческие просто пронзили меня. От его крика «Я царь или не царь» у меня сжималось сердце. А потом его сдавленные рыдания, его мольба, обращенная к Ирине: «Спаси меня!» Разве это можно забыть? Я не пропускал ни одного спектакля. Видел «Три сестры», «Вишневый сад», «Горячее сердце». Хмелев, Тарасова, Орлов, Качалов – сколько бы раз ни смотрел на них, восторг такой же. У меня до сих пор мурашки. Я решил рискнуть.
– А конкурс был большой?
– Огромный. Несмотря на войну, приезжали из разных городов. Многие прямо с фронта. Возглавлял приемную комиссию именно Иван Михайлович Москвин, потрясший меня в «Царе Федоре». Он благосклонно выслушал басню в моем исполнении, но вот чтение прозы ему не понравилось. Выручил меня «Василий Теркин». Когда я начал его читать, комиссия оживилась, на лицах появились улыбки. Наконец мне сказали: «Хватит», – а я вошел в азарт и никак не мог остановиться. Меня приняли.
– Кто поступал вместе с вами?
– Из армии пришли Владлен Давыдов и Михаил Пуговкин. Пуговкин был очень обаятельный, и комиссии он понравился, но у него не было аттестата зрелости – он окончил только 4 класса. Ивану Михайловичу Москвину в управлении Высшей школы пришлось сказать, что аттестат утерян им на фронте. Пуговкина все-таки приняли.
– Как проходили ваши занятия?– Когда я увидел программу занятий, я просто обалдел: история искусства, история русского театра, фехтование, танец, сценическое движение. Разве это могло сравниться с Институтом стали? Художественным руководителем училища в то время был Василий Семенович Сахновский. Он каждый понедельник, в наш выходной день, в свободное от учебы время приглашал к нам известных людей. К нам приходили Святослав Рихтер и Иван Козловский, Николай Хмелев и Николай Охлопков. А как самозабвенно читал стихи Василий Иванович Качалов! Частой гостьей бывала и Ольга Леонардовна Книппер-Чехова. Она излучала поистине чеховское изящество и всегда создавала вокруг себя какую-то особенную атмосферу непринужденности, легкости. Она умела радоваться жизни и радовать всех вокруг себя.
Нам она говорила: «Я никогда не играла. Я была». Она приглядывалась к нашим успехам, но без излишней снисходительности и преждевременных восторгов. Мне посчастливилось выйти вместе с ней на сцену в спектакле «Идеальный муж». Было это на третьем курсе. Мы, студенты, участвовали в этом спектакле в сцене бала. Для нас специально сшили фраки. Мне дали моноколь. Я был счастлив. Мы проходили по сцене, и когда произносили: «Миссис Маркби», – и выходила Книппер-Чехова, весь зал аплодировал. Мне казалось, что я являюсь свидетелем какого-то таинства. Чувствовал себя на небесах.
В училище я играл Глумова, а репетировала со мной сама Нина Николаевна Литовцева (супруга Качалова. – «Т»). Это было какое-то чудо. Любимая ученица Немировича-Данченко, когда-то она была необыкновенной красавицей, но потом ее скрутила болезнь. Маленькая, худенькая, она с трудом ходила, опираясь на палочку. А поскольку ей было трудно передвигаться, мы иногда репетировали у нее дома. К нам частенько в халате, в домашних тапках выходил Качалов, что-то советовал. Нина Николаевна была режиссером глубоким, страстным. Она отрабатывал со мной каждую реплику, каждый жест. Ее уроки я запомнил на всю жизнь.
– После училища вы сразу же стали актером МХАТа?– У Немировича была идея, создав Училище, взять весь первый выпуск и, не вливая его в основную труппу отдать нам филиал, где мы создавали бы свой репертуар – как это было в свое время со Второй студией. Когда же он умер, а затем ушли из жизни Сахновский, Хмелев и Москвин, театром стал руководить Михаил Кедров. Он разделил наш курс, и часть его, в том числе и меня, приняли в Художественный театр. Мне дали роль в «Победителях» Чирскова. Я должен был в темноте пройти из левой кулисы в правую – вот и вся роль. Я шел и думал: «Это что ж такое. Я окончил студию, где играл Глумова, а здесь я никто».
Я попал как будто в выгребную яму, в могилу. Перспектив никаких. Мой восторг от МХАТа сменился полным разочарованием. Я был в отчаянии. МХАТ уничтожался. Это был уже совсем другой театр. И тут мне предложили перейти в Детский театр, где директором был Шах-Азизов. Я сразу сказал ему: «Нас во МХАТе не учили играть кошек и мышей». На что получил ответ: «Что вы! У нас для вас другие предложения. Возьмите «Не было ни гроша, да вдруг алтын». Выберите себе роль». И я выбрал Баклушина. Спектакль репетировали уже на сцене, и на следующий же день я приступил к репетициям. Пришел в театр в мае, а в июне уже вышел в главной роли в пьесе Островского. Вот такое прекрасное начало было у меня в Детском театре, который я полюбил навсегда.
– Вы отдали этому театру всю свою жизнь, но все-таки изредка изменяли ему с кино. Как вы попали в фильм Александра Довженко «Мичурин»? Каким вам запомнился этот замечательный режиссер?
– Меня приглашали сниматься в кино еще студентом, но в институте за этим следили строго. Если снимешься – исключат. Так в свое время исключали Михаила Пуговкина, Владимира Дружникова. Меня приглашали Всеволод Пудовкин, Марк Донской, Эраст Гарин. Не разрешили, и я остался – хотел учиться. А к Довженко меня пригласили уже после окончания училища. Я пришел на «Мосфильм». Там в маленькой комнатке сидел седой широкоплечий человек с копной вьющихся волос и серыми глазами и какой-то худощавый человек в очках. Меня представили. Александр Петрович встал, пошел ко мне навстречу, пожал руку, сказал: «Очень приятно, что вы пришли. Познакомьтесь, это Шостакович. Наш композитор».
Он не устраивал никаких проб. Сразу взял меня в фильм, где я сыграл несколько небольших ролей. Александр Петрович принадлежал к числу самых светлых и самых смелых художников, которые когда-либо встречались на моем жизненном пути. Он был не только режиссер, но и поэт, ученый, философ. Удивительно любил и понимал землю, деревья. Везде сажал яблоневые сады. На «Мосфильме» тоже есть сад, посаженный им. Довженковский сад очень напоминал мичуринский. Встреча с Довженко – подарок в жизни. И еще один кинорежиссер оставил неизгладимый след в моей судьбе – Владимир Мотыль. Он никак не мог найти исполнителя для роли Самойленко в фильме «Дуэль». Когда я вошел, сразу утвердил без проб. Потом я поинтересовался, почему он сразу взял меня. Он ответил: «У вас есть доброта, которая нужна для роли. А доброту сыграть нельзя. Это должно быть в человеке». Он очень переживал, что не хватает денег на костюмы. Я ему сказал, что чеховская история могла произойти в любое время. Он поблагодарил меня за идею, и мы стали играть в своих костюмах. Сэкономили деньги и время. Это были настоящие художники в кино.
– Вернемся к вашему родному театру. В 50-е годы, после прихода туда Виктора Розова и Анатолия Эфроса, он стал самым популярным в Москве. Помните, как это было?
– Это началось с постановки спектаклей по пьесам Розова. Они стали открытием для театра. Я помню, как он скромно стоял у проходной нашего театра и ждал пропуска – худющий, в каком-то пиджачке, перешитом из френча, голодный. Я его спрашивал потом: «Почему вы начали писать пьесы?» И он ответил: «С голоду». Он действительно умирал с голоду. Вернулся с войны калекой, играть на сцене не мог, вот и начал сочинять пьесы.
Пьесу Розова «Ее друзья» Шах-Азизов принял сразу. Сказал: «Идите в кассу. Получите аванс». Розов деньги взял и пошел домой. Потом вернулся и говорит: «Я не могу брать деньги. Вдруг пьеса не понравится, и я должен буду их вернуть, а у меня их уже не будет». Шах-Азизов его успокоил и попросил деньги не возвращать.
С этого спектакля, собственно, и началась эпоха «розовских мальчиков» – пылких и бескомпромиссных молодых идеалистов. Началась она именно в нашем театре. Мы поставили 10 спектаклей по пьесам Виктора Сергеевича. Успех был ошеломляющий. Правда, его пьесу «Страницы жизни» худсовет сначала не принял. Ее поддержали мы с Олегом Ефремовым, и она пошла. Мы оба там сыграли. Мы очень дружили с Олегом, и Виктор Розов в пьесе «В поисках радости» даже дал героям наши имена – Олег и Геннадий.
– А с чего началась ваша дружба с Ефремовым?
– Мы были знакомы еще в училище. Правда, когда он поступал, я уже учился на 3 курсе. Можно сказать, нас подружил Пушкин. Я слышал, как на вступительном экзамене он, тощий, длинный, наголо бритый, в коротеньких брючках так громыхнул «Желаю славы я, чтоб именем моим твой слух был поражен всечасно», делая ударение на слове «желаю», что я сразу понял – вот это талант. Он был уверен, что его возьмут во МХАТ. И его действительно собирались взять, но в то время директором театра стала Алла Тарасова. А в спектакле «Зеленая улица» Олег и Леша Покровский играли двух молодых людей. Тарасова сказала, что двух одинаковых актеров не надо. Дескать, Покровский интереснее. И Олег появился в нашем театре. Пришел он разгневанный. Сразу сказал мне: «Я все равно приду к ним главным».
Мы дружили с ним всю жизнь. По очереди играли Молчалина в «Горе от ума». Нас никто не мог поссорить. А в 52 году мы отправились вместе путешествовать. Я ради этого путешествия даже отказался сниматься у Пудовкина. Мы путешествовали по Волге. У нас была одна шляпа, одна палатка на двоих и два рюкзака. Это путешествие было решающим в нашей жизни. Мы на деле осуществили то, о чем говорил Станиславский – для представления достаточно коврика и двух артистов. Мы сделали программу на полтора часа и могли играть ее где угодно.
В Ярославской области нас даже приняли за американских шпионов – у нас же была шляпа, что казалось подозрительным. Во время путешествия мы испытали настоящий успех. Олег потом в своих воспоминаниях писал, что если бы не было этого путешествия, никакого «Современника» бы не случилось. Мы там обрели вкус свободы. Были хозяевами, отвечали за реквизит, репертуар, исполнение, организацию, администрацию. Именно тогда мы решили делать свой театр. Я предложил для начала взять пьесу нашего любимого автора Розова «Вечно живые». Стали репетировать. Так и жили. Утром – Детский театр, днем репетиция в студии, вечером спектакль в театре, ночь – репетиции в студии. Так что, «Современник» создавался на моих глазах…
В «Вечно живых» я играл Марка, героя мне крайне несимпатичного. Когда утвердили студийную группу «Современника», Олег мне позвонил и сказал, что надо уходить из ЦДТ. Я ответил: «Нет». Наступила пауза. Потом он сказал: «Понимаю». Я себя там не видел. Интуиция меня спасла. Я сыграл в Центральном детском театре всю классику, а там мне делать было нечего. Именно здесь я стал педагогом и режиссером. Я – однолюб. Всю жизнь верен одной семье и одному театру.
– Через вашу жизнь прошли многие выдающиеся люди. После постановки «Рамаяны» вы общались с Джавахарлалом Неру и Индирой Ганди. Как родилась идея этой постановки?
– Началось с того, что индолог Наталья Гусева написала пьесу о подвигах великого героя Рамы по древнеиндийскому эпосу. Он почитается в Индии воплощением бога на земле и до сих пор служит примером для всех индийцев. Мы работали над «Рамаяной» два года. Я исполнял главную роль и был ассистентом режиссера. На репетиции приходили индологи и посол. В 1961 году во время последнего своего визита в Советский Союз премьер-министр Индии Джавахарлал Неру, узнав, что у нас идет «Рамаяна», отменил запланированное мероприятие и приехал на наш спектакль. В антракте он вышел в фойе. Общался с детьми. Посол попытался уговорить его уехать – у них было мало свободного времени. Неру ему сказал: «Оставьте меня в покое. Дайте мне хоть один раз побыть там, где мне хочется». И досмотрел спектакль до конца. Пришел за кулисы. Подошел ко мне, пожал руку и сказал: «Спасибо. Вы настоящий Рама. Наш Рама».
Он признался, что мы играем лучше индийских актеров. О своем впечатлении он рассказал Индире Ганди. И меня пригласили приехать в Индию. Я летел самолетом индийской авиакомпании. Когда там узнали, что я играю Раму, ко мне подошел пилот, пригласил в кабину и попросил взяться за штурвал. «Мы будем потом рассказывать, что наш самолет вел сам Рама», – сказал он. Когда я прилетел, меня приняла Индира Ганди. Мы беседовали с ней минут 40. Ее интересовало все – как создавался спектакль, как воспринимают его русские ребята. Когда стали прощаться, я сказал, что нам бы очень хотелось показать русскую «Рамаяну» индийским детям. И на следующий год нас пригласили в Индию со спектаклем. И хотя мы играли на русском языке, нас отлично понимали. «Рамаяна» шла больше 20 лет. И все эти 20 лет я один играл Раму.
– Что помогает вам сохранять интерес к жизни?
– Всю жизнь, со школьных лет, я обожал Пушкина и Лермонтова. Они для меня родные. Без них можно и умереть. У меня в свое время даже была программа «Не расставаясь с Пушкиным». Я действительно не расстаюсь с двумя этими гениями всю жизнь. Они помогают мне жить. Сейчас увлекся «Демоном». Читаю его везде, где могу. Эту любовь пытаюсь передать молодежи. Я являюсь художественным руководителем Театрального института имени Ершова. Сейчас набрал первый курс. Готовлю с ним поэтические программы. Хочу, чтобы перед ребятами «открылись святыни любви, добра и красоты». Убежден, это основа основ в жизни.
– Вернемся к вашему родному театру. В 50-е годы, после прихода туда Виктора Розова и Анатолия Эфроса, он стал самым популярным в Москве. Помните, как это было?
– Это началось с постановки спектаклей по пьесам Розова. Они стали открытием для театра. Я помню, как он скромно стоял у проходной нашего театра и ждал пропуска – худющий, в каком-то пиджачке, перешитом из френча, голодный. Я его спрашивал потом: «Почему вы начали писать пьесы?» И он ответил: «С голоду». Он действительно умирал с голоду. Вернулся с войны калекой, играть на сцене не мог, вот и начал сочинять пьесы.
Пьесу Розова «Ее друзья» Шах-Азизов принял сразу. Сказал: «Идите в кассу. Получите аванс». Розов деньги взял и пошел домой. Потом вернулся и говорит: «Я не могу брать деньги. Вдруг пьеса не понравится, и я должен буду их вернуть, а у меня их уже не будет». Шах-Азизов его успокоил и попросил деньги не возвращать.
С этого спектакля, собственно, и началась эпоха «розовских мальчиков» – пылких и бескомпромиссных молодых идеалистов. Началась она именно в нашем театре. Мы поставили 10 спектаклей по пьесам Виктора Сергеевича. Успех был ошеломляющий. Правда, его пьесу «Страницы жизни» худсовет сначала не принял. Ее поддержали мы с Олегом Ефремовым, и она пошла. Мы оба там сыграли. Мы очень дружили с Олегом, и Виктор Розов в пьесе «В поисках радости» даже дал героям наши имена – Олег и Геннадий.– А с чего началась ваша дружба с Ефремовым?
– Мы были знакомы еще в училище. Правда, когда он поступал, я уже учился на 3 курсе. Можно сказать, нас подружил Пушкин. Я слышал, как на вступительном экзамене он, тощий, длинный, наголо бритый, в коротеньких брючках так громыхнул «Желаю славы я, чтоб именем моим твой слух был поражен всечасно», делая ударение на слове «желаю», что я сразу понял – вот это талант. Он был уверен, что его возьмут во МХАТ. И его действительно собирались взять, но в то время директором театра стала Алла Тарасова. А в спектакле «Зеленая улица» Олег и Леша Покровский играли двух молодых людей. Тарасова сказала, что двух одинаковых актеров не надо. Дескать, Покровский интереснее. И Олег появился в нашем театре. Пришел он разгневанный. Сразу сказал мне: «Я все равно приду к ним главным».
Мы дружили с ним всю жизнь. По очереди играли Молчалина в «Горе от ума». Нас никто не мог поссорить. А в 52 году мы отправились вместе путешествовать. Я ради этого путешествия даже отказался сниматься у Пудовкина. Мы путешествовали по Волге. У нас была одна шляпа, одна палатка на двоих и два рюкзака. Это путешествие было решающим в нашей жизни. Мы на деле осуществили то, о чем говорил Станиславский – для представления достаточно коврика и двух артистов. Мы сделали программу на полтора часа и могли играть ее где угодно.В Ярославской области нас даже приняли за американских шпионов – у нас же была шляпа, что казалось подозрительным. Во время путешествия мы испытали настоящий успех. Олег потом в своих воспоминаниях писал, что если бы не было этого путешествия, никакого «Современника» бы не случилось. Мы там обрели вкус свободы. Были хозяевами, отвечали за реквизит, репертуар, исполнение, организацию, администрацию. Именно тогда мы решили делать свой театр. Я предложил для начала взять пьесу нашего любимого автора Розова «Вечно живые». Стали репетировать. Так и жили. Утром – Детский театр, днем репетиция в студии, вечером спектакль в театре, ночь – репетиции в студии. Так что, «Современник» создавался на моих глазах…
В «Вечно живых» я играл Марка, героя мне крайне несимпатичного. Когда утвердили студийную группу «Современника», Олег мне позвонил и сказал, что надо уходить из ЦДТ. Я ответил: «Нет». Наступила пауза. Потом он сказал: «Понимаю». Я себя там не видел. Интуиция меня спасла. Я сыграл в Центральном детском театре всю классику, а там мне делать было нечего. Именно здесь я стал педагогом и режиссером. Я – однолюб. Всю жизнь верен одной семье и одному театру.
– Через вашу жизнь прошли многие выдающиеся люди. После постановки «Рамаяны» вы общались с Джавахарлалом Неру и Индирой Ганди. Как родилась идея этой постановки?
– Началось с того, что индолог Наталья Гусева написала пьесу о подвигах великого героя Рамы по древнеиндийскому эпосу. Он почитается в Индии воплощением бога на земле и до сих пор служит примером для всех индийцев. Мы работали над «Рамаяной» два года. Я исполнял главную роль и был ассистентом режиссера. На репетиции приходили индологи и посол. В 1961 году во время последнего своего визита в Советский Союз премьер-министр Индии Джавахарлал Неру, узнав, что у нас идет «Рамаяна», отменил запланированное мероприятие и приехал на наш спектакль. В антракте он вышел в фойе. Общался с детьми. Посол попытался уговорить его уехать – у них было мало свободного времени. Неру ему сказал: «Оставьте меня в покое. Дайте мне хоть один раз побыть там, где мне хочется». И досмотрел спектакль до конца. Пришел за кулисы. Подошел ко мне, пожал руку и сказал: «Спасибо. Вы настоящий Рама. Наш Рама».
Он признался, что мы играем лучше индийских актеров. О своем впечатлении он рассказал Индире Ганди. И меня пригласили приехать в Индию. Я летел самолетом индийской авиакомпании. Когда там узнали, что я играю Раму, ко мне подошел пилот, пригласил в кабину и попросил взяться за штурвал. «Мы будем потом рассказывать, что наш самолет вел сам Рама», – сказал он. Когда я прилетел, меня приняла Индира Ганди. Мы беседовали с ней минут 40. Ее интересовало все – как создавался спектакль, как воспринимают его русские ребята. Когда стали прощаться, я сказал, что нам бы очень хотелось показать русскую «Рамаяну» индийским детям. И на следующий год нас пригласили в Индию со спектаклем. И хотя мы играли на русском языке, нас отлично понимали. «Рамаяна» шла больше 20 лет. И все эти 20 лет я один играл Раму. – Что помогает вам сохранять интерес к жизни?
– Всю жизнь, со школьных лет, я обожал Пушкина и Лермонтова. Они для меня родные. Без них можно и умереть. У меня в свое время даже была программа «Не расставаясь с Пушкиным». Я действительно не расстаюсь с двумя этими гениями всю жизнь. Они помогают мне жить. Сейчас увлекся «Демоном». Читаю его везде, где могу. Эту любовь пытаюсь передать молодежи. Я являюсь художественным руководителем Театрального института имени Ершова. Сейчас набрал первый курс. Готовлю с ним поэтические программы. Хочу, чтобы перед ребятами «открылись святыни любви, добра и красоты». Убежден, это основа основ в жизни.
Фото (сверху вниз):
1. Баклушин. «Не было ни гроша…» 1948 г.
2. Анатолий Сергеевич. «Страница жизни». 1953 г.
3. Аркадий. «В добрый час». 1954 г.
4. Дедушка. «Димка-невидимка». 1955 г.
5. Федор. «В поисках радости». 1957 г.
6. Молчалин. «Горе от ума». 1951 г.
7. Валериан. «Перед ужином». 1962 г.
8. Василий Прокофьевич. «Кабанчик». 1987 г.
