Спектакля «Манон Леско» Пуччини еще год назад не было в планах. Но дирекции удалось получить согласие Анны Нетребко спеть в ГАБТе вместе с мужем, тенором Юсифом Эйвазовым. Название выбрали просто. Музыка, не говоря о сюжете, привлекает страстной драматичностью. И именно на этой опере в Риме Нетребко познакомилась с будущим мужем, она пела Манон, а партия де Грие подходит для его типа голоса.
При расписанном на годы вперед графике примадонны сложнее было согласовать сроки и имя режиссера. Нетребко, не отличающаяся особым консерватизмом, в то же время не принадлежит к числу певиц, готовых петь в какой угодно авангардной постановке. Певица не раз говорила в интервью, что ей на сцене должно быть удобно. Во всех смыслах – и вокально, и концептуально. Драматический режиссер Адольф Шапиро предложил театральное решение, которое всех устроило. Еще до первого показа Нетребко говорила, как нравится ей и Эйвазову эта постановка. Для Шапиро это дебют в Большом театре, но не в опере. Он, в частности, сделал удачную «Лючию ди Ламмермур» в Музыкальном театре, и тогдашний директор театра Владимир Урин это запомнил. Пригласив Шапиро в Большой, Урин снова не прогадал. Режиссер, по его словам, с детства любил роман Прево «Манон Леско», музыку Пуччини считает замечательной, а сотрудничество с Нетребко и Эйвазовым – творческой удачей.
Собственно говоря, оперную Манон можно показать двумя способами: как невинность, быстро набравшую опыт, или как опытную с самого начала особу. Героиня Пуччини, вспоминая брошенную любовь, прежде всего говорит не о высоких материях, а о жарких поцелуях, которых ей не достает у богатого покровителя. Шапиро, рисуя образ Манон, пошел собственным путем. Он и сценограф Мария Трегубова как будто запечатлели чей-то сон о страсти – наверное, он приснился де Грие после смерти любимой женщины. И еще. Для Шапиро и сценографа неважно, откуда Манон родом и когда она жила. Главное, она привлекательная женщина, от которой у мужчин кружится голова. Шапиро поставил оперу-буффонаду о миражах. И о благих намерениях, которыми вымощена дорога. А любовь, которая казалась рождественской сказкой, безжалостно переламывает судьбы, делая славного юношу героем игорных домов, а славную девушку – пленницей момента.
Начнется спектакль в недрах белого «бумажного» городка с маленькими домиками ниже человеческого роста, стоящими на наклонном подиуме. Этакий рукотворный рай, созданный здесь же лежащим гигантским карандашом и ножницами. По небу летает воздушный шар, именно на нем герои убегут в свое гнездышко. По улочкам утопии бродят и приплясывают (хореография Татьяны Багановой) смешные существа, похожие на гномов (хор). Он поет про «час фантазий и надежд». Кавалер де Грие, в романтическом длинном шарфе, ищет лицо, которым сможет любоваться вечно. В кукольном городке появится кукла по имени Манон. Белое платье, носочки, повадка, жесты – все у нее игрушечное, даже несколько несуразное. В руках куклы – тоже кукла. Девушка с идеальным лицом заигралась в детство. Апофеоз сценографии – и приема «кукла с куклой» – настанет позже, когда в доме покровителя так и не повзрослевшая, лишь ошалевшая от свалившегося на нее богатства Манон умирает от скуки. Сидящая на сцене кукла, моргающая, ворочающая головой и руками, вырастает до гигантских размеров в несколько метров, символизируя гибельную инфантильность. В этом эпизоде всё преувеличено, доведено до гипербол.
Даже большое «волшебное» зеркало на заднике, в котором отражается сцена и часть оркестра, а иногда – мысли Манон, вспоминающей де Грие. Вполне издевательский фарс – сцена с менуэтом. Когда Манон поет о мушках, «убийственной и сладострастной», которые ей нужно приклеить на лицо, слуги выносят здоровенных кузнечиков, стрекоз и мух. И облепляют ими физиономию и конечности гигантской куклы. Когда старик-покровитель Жеронт, похожий на дьявола, одетого в меха и черное, приглашает к простушке-любовнице учителя танцев (в балетной женской «пачке»), Манон, нацепив на голову пудреный парик, учит танец, нарочито балансируя на шаре (черные и белые шары на полу – ее разбросанные «драгоценности»). И никакой традиционной оперной декларации жестами. Наоборот, минимализм. Даже в отчаянном дуэте прощения Манон, которое она вымаливает у де Грие. Даже в момент ее ареста.
Кукольность до поры до времени растет. А потом – ломается. В сцене отплытия в Америку Манон уже не кукла, но еще не совсем человек. Фарс наполовину сменяется драмой, хотя провожающие корабль с ссыльными выглядят мерзкими зеваками, смакующими отчаяние де Грие, как зрители в кинотеатре на голливудской мелодраме. А вылезающие из тюремного люка на перекличку ссыльные – не только женщины легкого поведения, но люди, чем-то отличающиеся на других. Ростом, фигурой, одеждой, поведением. Непохожие на самодовольное большинство, от которого каторжницы и кавалер отплывают на бумажном кораблике.
Разорванная во времени оперная история Манон, поданная, как и в романе, от лица де Грие, содержит временные лакуны между действиями. Например, после встречи героев и эпизодом в доме богатого любовника, к которому ушла Манон, пропущена картина счастья в Париже. О ней лишь с горечью вспоминают. Шапиро нашел выход для тех, кто роман не читал: пока меняют декорации (или при оркестровых интермеццо) на черном занавесе возникают бегущие строчки мужской исповеди: что в этой истории происходило «за кадром». Но ликбез – не единственная причина приема. Зачем это на самом деле нужно, станет ясно только в последней картине, в пустыне. Когда на заднике строчки последнего прощания, вторящие словам дуэта смерти, начнут хаотично налезать друг на друга, пестреть восклицательными знаками и течь, как кровь, под каплями нахлынувших слез.
Дирижер Ядер Биньямини (Италия) много работал с Нетребко, она ему доверяет, но на первом спектакле оркестр под управлением молодого итальянца не раз расходился с хором, особенно в первом действии, и хор (которому, по слухам с репетиций, Биньямини не раз приказывал петь тише) вдобавок еще и не было слышно. Иногда казалось, что оркестр сам, без дирижера, задает себе музыкальные задачи. Стоит отметить оркестровые соло: скрипку Михаила Цинмана, виолончель Бориса Лифановского и альт Владимира Ярового. Брат Манон, непутевый Леско (Эльчин Азизов) и ее «папик», колоритный Жеронт (Александр Науменко) спели без страха и упрека.
Расхваливать голос Анны Нетребко смысла не имеет: в мировые суперзвезды просто так не попадают. Стоячая овация публики после спектакля тоже красноречива. Ее партнер, возможно, начал не столь гладко, в голосе проскальзывали неровности, но к середине спектакля кавалер де Грие распелся, и несмотря на сложности акустики (на открытой вглубь сцене звук не «возвращается»), оба, и Нетребко, и Эйвазов, звучали превосходно. Эйвазов при этом пел чистую «итальянщину» – страстно, с открытой эмоцией. Что своеобразно наложено на концептуальную, в общем-то, режиссуру. Нетребко больше чем ее партнер, подыгрывала режиссерским метафорам. А в финале, когда все – и Шапиро, и персонажи – отрешились от концепции и ушли в трагический психологизм, от дуэта умирающей женщины и скорбящего мужчины защемило сердце. Финал в пустыне решен режиссером замечательно. Пустая черная сцена, письмена на заднике, сгущающаяся тьма. Два смертельно усталых человека в черном. Де Грие, у которого наступил конец света. И Манон, которая думала, что нельзя быть нежным, когда не хватает хлеба. Теперь ей до дна открылась сложность жизни. Нетребко даже в момент смерти излучала магию чувственности, а ее чудный голос заходился жалобным плачем. Куда у этой Манон девалось все кукольное и мещанское? Отлетело, как шелуха. Певица довела угасание героини до зрительского катарсиса. И не зря Эйвазов говорил, что его партия – экзамен на выносливость и физическое выживание на сцене. Нет, они не пали ниц, не рыдали на руках друг у друга, они просто стояли у края сцены и смотрели в зал. А зал плакал.
При расписанном на годы вперед графике примадонны сложнее было согласовать сроки и имя режиссера. Нетребко, не отличающаяся особым консерватизмом, в то же время не принадлежит к числу певиц, готовых петь в какой угодно авангардной постановке. Певица не раз говорила в интервью, что ей на сцене должно быть удобно. Во всех смыслах – и вокально, и концептуально. Драматический режиссер Адольф Шапиро предложил театральное решение, которое всех устроило. Еще до первого показа Нетребко говорила, как нравится ей и Эйвазову эта постановка. Для Шапиро это дебют в Большом театре, но не в опере. Он, в частности, сделал удачную «Лючию ди Ламмермур» в Музыкальном театре, и тогдашний директор театра Владимир Урин это запомнил. Пригласив Шапиро в Большой, Урин снова не прогадал. Режиссер, по его словам, с детства любил роман Прево «Манон Леско», музыку Пуччини считает замечательной, а сотрудничество с Нетребко и Эйвазовым – творческой удачей.Собственно говоря, оперную Манон можно показать двумя способами: как невинность, быстро набравшую опыт, или как опытную с самого начала особу. Героиня Пуччини, вспоминая брошенную любовь, прежде всего говорит не о высоких материях, а о жарких поцелуях, которых ей не достает у богатого покровителя. Шапиро, рисуя образ Манон, пошел собственным путем. Он и сценограф Мария Трегубова как будто запечатлели чей-то сон о страсти – наверное, он приснился де Грие после смерти любимой женщины. И еще. Для Шапиро и сценографа неважно, откуда Манон родом и когда она жила. Главное, она привлекательная женщина, от которой у мужчин кружится голова. Шапиро поставил оперу-буффонаду о миражах. И о благих намерениях, которыми вымощена дорога. А любовь, которая казалась рождественской сказкой, безжалостно переламывает судьбы, делая славного юношу героем игорных домов, а славную девушку – пленницей момента.
Начнется спектакль в недрах белого «бумажного» городка с маленькими домиками ниже человеческого роста, стоящими на наклонном подиуме. Этакий рукотворный рай, созданный здесь же лежащим гигантским карандашом и ножницами. По небу летает воздушный шар, именно на нем герои убегут в свое гнездышко. По улочкам утопии бродят и приплясывают (хореография Татьяны Багановой) смешные существа, похожие на гномов (хор). Он поет про «час фантазий и надежд». Кавалер де Грие, в романтическом длинном шарфе, ищет лицо, которым сможет любоваться вечно. В кукольном городке появится кукла по имени Манон. Белое платье, носочки, повадка, жесты – все у нее игрушечное, даже несколько несуразное. В руках куклы – тоже кукла. Девушка с идеальным лицом заигралась в детство. Апофеоз сценографии – и приема «кукла с куклой» – настанет позже, когда в доме покровителя так и не повзрослевшая, лишь ошалевшая от свалившегося на нее богатства Манон умирает от скуки. Сидящая на сцене кукла, моргающая, ворочающая головой и руками, вырастает до гигантских размеров в несколько метров, символизируя гибельную инфантильность. В этом эпизоде всё преувеличено, доведено до гипербол.Даже большое «волшебное» зеркало на заднике, в котором отражается сцена и часть оркестра, а иногда – мысли Манон, вспоминающей де Грие. Вполне издевательский фарс – сцена с менуэтом. Когда Манон поет о мушках, «убийственной и сладострастной», которые ей нужно приклеить на лицо, слуги выносят здоровенных кузнечиков, стрекоз и мух. И облепляют ими физиономию и конечности гигантской куклы. Когда старик-покровитель Жеронт, похожий на дьявола, одетого в меха и черное, приглашает к простушке-любовнице учителя танцев (в балетной женской «пачке»), Манон, нацепив на голову пудреный парик, учит танец, нарочито балансируя на шаре (черные и белые шары на полу – ее разбросанные «драгоценности»). И никакой традиционной оперной декларации жестами. Наоборот, минимализм. Даже в отчаянном дуэте прощения Манон, которое она вымаливает у де Грие. Даже в момент ее ареста.
Кукольность до поры до времени растет. А потом – ломается. В сцене отплытия в Америку Манон уже не кукла, но еще не совсем человек. Фарс наполовину сменяется драмой, хотя провожающие корабль с ссыльными выглядят мерзкими зеваками, смакующими отчаяние де Грие, как зрители в кинотеатре на голливудской мелодраме. А вылезающие из тюремного люка на перекличку ссыльные – не только женщины легкого поведения, но люди, чем-то отличающиеся на других. Ростом, фигурой, одеждой, поведением. Непохожие на самодовольное большинство, от которого каторжницы и кавалер отплывают на бумажном кораблике.Разорванная во времени оперная история Манон, поданная, как и в романе, от лица де Грие, содержит временные лакуны между действиями. Например, после встречи героев и эпизодом в доме богатого любовника, к которому ушла Манон, пропущена картина счастья в Париже. О ней лишь с горечью вспоминают. Шапиро нашел выход для тех, кто роман не читал: пока меняют декорации (или при оркестровых интермеццо) на черном занавесе возникают бегущие строчки мужской исповеди: что в этой истории происходило «за кадром». Но ликбез – не единственная причина приема. Зачем это на самом деле нужно, станет ясно только в последней картине, в пустыне. Когда на заднике строчки последнего прощания, вторящие словам дуэта смерти, начнут хаотично налезать друг на друга, пестреть восклицательными знаками и течь, как кровь, под каплями нахлынувших слез.
Дирижер Ядер Биньямини (Италия) много работал с Нетребко, она ему доверяет, но на первом спектакле оркестр под управлением молодого итальянца не раз расходился с хором, особенно в первом действии, и хор (которому, по слухам с репетиций, Биньямини не раз приказывал петь тише) вдобавок еще и не было слышно. Иногда казалось, что оркестр сам, без дирижера, задает себе музыкальные задачи. Стоит отметить оркестровые соло: скрипку Михаила Цинмана, виолончель Бориса Лифановского и альт Владимира Ярового. Брат Манон, непутевый Леско (Эльчин Азизов) и ее «папик», колоритный Жеронт (Александр Науменко) спели без страха и упрека. Расхваливать голос Анны Нетребко смысла не имеет: в мировые суперзвезды просто так не попадают. Стоячая овация публики после спектакля тоже красноречива. Ее партнер, возможно, начал не столь гладко, в голосе проскальзывали неровности, но к середине спектакля кавалер де Грие распелся, и несмотря на сложности акустики (на открытой вглубь сцене звук не «возвращается»), оба, и Нетребко, и Эйвазов, звучали превосходно. Эйвазов при этом пел чистую «итальянщину» – страстно, с открытой эмоцией. Что своеобразно наложено на концептуальную, в общем-то, режиссуру. Нетребко больше чем ее партнер, подыгрывала режиссерским метафорам. А в финале, когда все – и Шапиро, и персонажи – отрешились от концепции и ушли в трагический психологизм, от дуэта умирающей женщины и скорбящего мужчины защемило сердце. Финал в пустыне решен режиссером замечательно. Пустая черная сцена, письмена на заднике, сгущающаяся тьма. Два смертельно усталых человека в черном. Де Грие, у которого наступил конец света. И Манон, которая думала, что нельзя быть нежным, когда не хватает хлеба. Теперь ей до дна открылась сложность жизни. Нетребко даже в момент смерти излучала магию чувственности, а ее чудный голос заходился жалобным плачем. Куда у этой Манон девалось все кукольное и мещанское? Отлетело, как шелуха. Певица довела угасание героини до зрительского катарсиса. И не зря Эйвазов говорил, что его партия – экзамен на выносливость и физическое выживание на сцене. Нет, они не пали ниц, не рыдали на руках друг у друга, они просто стояли у края сцены и смотрели в зал. А зал плакал.
