– Материнская мудрость кроется не в том, чтобы постоянно наставлять чадо советами и снабжать деньгами, а в том, чтобы в какой-то момент отойти в сторону, предоставив возможность делать самостоятельные шаги и набить свои собственные «шишки», – считает актер Сергей СТЕПАНЧЕНКО.
Ничто не случайно на свете. Несмотря на то, что моя мама Лидия Гавриловна не имела профессионального отношения к театру и жила вдалеке от «оазисов культуры», в музыкальную школу я поступил именно по ее инициативе. Пять лет своей мальчишеской жизни я занимался баяном. Нет, вру, шесть лет. Потому что на каком-то этапе я забуксовал, никак не давался мне классический репертуар. Хотел даже бросить школу. Но мама не разрешила. И меня оставили на второй год. Это была серьезная музыкальная школа, а не какой-то кружок, где ты хочешь занимаешься, хочешь дурака валяешь. Мама проявила волю, нашла очень правильные слова, чтобы убедить меня, непоседливого и далеко не самого послушного мальчишку, продолжать ходить на занятия. Учеба была не бесплатная, и это наверняка ощутимо било по семейному бюджету. Кстати, позже через музыкальную школу прошел и мой младший брат. Родители на учебу не скупились, поскольку от души желали, чтобы мы с ним поднялись по социальной лестнице выше, чем смогли они. Спустя годы могу сказать за это спасибо.
Мама очень любила музыку и сама неплохо пела. Я слышал в ее исполнении застольные песни. Тогда ведь была традиция или, можно сказать, культура застолья: гости собирались, выпивали, закусывали и пели. Причем песни-то были великолепные – что музыка, что слова. Иногда меня просили подыграть на баяне. И я что-то выводил с вариациями, старательно нажимая кнопки. То были мои первые выступления на публике. К сожалению, перед гостями я не мог блеснуть спортивными навыками – не гантели же тягать или отжиматься. А баянист – всегда душа компании. Музыкальная школа давала свои положительные плоды – родня меня уважала. Любовь к сцене вообще и театру в частности именно тогда во мне проснулась.
В период расцвета вокально-инструментальных ансамблей увлекся гитарой и начал играть на танцах. Бывало, нас даже приглашали играть в ресторане. Это, мягко говоря, не поощрялось, в школе мне не раз выговаривали, что деньги это неправедные, не трудовые. Что я мог тогда ответить своим взрослым уважаемым оппонентам? Жизнь расставила все на свои места.
Заработанные деньги я копил, копеечка к копеечке, собрал 80 рублей и купил себе первые джинсы: клеш со строчкой по краю. Увидев их, мама вздохнула: «Тряпка тряпкой, слова доброго не стоят. На эти деньги можно было бы купить хороший шерстяной костюм». В этом плане наши с ней взгляды на жизнь диаметрально расходились. Думаю, в глубине души она все правильно понимала.
Увлечений в моей жизни было много, и мама многое поощряла – спорт, иностранный язык. Она договорилась с «англичанкой», чтобы я ходил на дополнительные занятия к ней домой. Это была еще одна статья расходов в небогатом семейном бюджете. Но мама считала, что английский мне пригодится.
Мама явно меня готовила к большой жизни. Сама она работала швеей-мотористкой, знала, по чем фунт лиха, каким трудом дается кусок хлеба. Но было в ней что-то нереализованное. Знаете, чувствуется в человеке какое-то творческое нутро, а реализоваться не получилось – то война, то одно, то другое. Творчество, искра божья покоя не дает. В ней это было.
Мама очень много читала и этим «заразила» меня. Она знала всего Золя, массу французских и английских классических романов. Тогда время было такое, что все читали. У нас в доме была большая библиотека. Тома-кирпичи я в детстве с трудом мог удержать в руках. В мои обязанности входила уборка библиотеки – в общем-то, нелегкий физический труд и целая церемония: я снимал книги с полок, выносил во двор нашего частного дома, протирал пыль и потом ставил на место. Разумеется, я это проделывал не каждый день, а только во время генеральной уборки.
Не знаю, благодаря ли большому количеству прочитанных книг или по природе своей, мама обладала тонким педагогическим чутьем. Она меня особенно и не воспитывала нотациями, поучениями. Она воспитывала своим личным примером: мы с братом видели, как они с отцом живут, как работают. И этого было достаточно. Она как-то так сумела выстроить отношения со мной в моем трудном переходном возрасте, что мы практически сильно не конфликтовали. Разногласия, конечно, были, но при этом острые углы взаимоотношений нам удалось обойти.
В какое-то время я был очень близок к опасной грани, неизвестно, по какой кривой дорожке покатился бы. Мальчишеская жизнь сполна описана Драгунским – почитайте и все узнаете про мое поколение. Я не был паинькой, как и не был отпетым разгильдяем, но не без проблем. Маму не раз вызывали в школу, учителя сетовали: «Ваш сын такой, ваш сын сякой, держите его в ежовых рукавицах, не очень-то поощряйте». Мама согласно кивала: «Да-да, закручу гайки, перекрою кислород». А едва выйдя из школы, говорила мне: «Завтра у тебя туристическая поездка, поезд отходит рано утром, надо успеть собрать чемодан». На самом-то деле поездка планировалась заранее, и это лишь совпало с вызовом «на ковер» в школу. Но я тогда этого не знал и был в шоке. Мама в этом отношении была довольно вольнодумной и особой строгости по отношению ко мне не проявляла. Если надо, на собраниях она не терялась, могла учителям достойный отпор дать, чтобы не особенно на меня нападали. А если понимала, что по делу меня песочат, говорила: «Поверьте, я этому его дома не учу, но могу лишний раз объяснить, что так не следует себя вести. Давайте объединим усилия».
После школы за компанию с друзьями я поехал поступать в хабаровский институт физкультуры. Мама не возражала, поскольку по большому счету ей было все равно, какой институт я выберу, главное, чтобы получил высшее образование. А я в мамином совете и не нуждался. Сам решил и поехал. Но, надо сказать, меня бросало тогда из стороны в сторону. В спортивный мои друзья не стали поступать, передумали: один ушел в торговый институт, другой – в железнодорожный, а третий поехал в хабаровский институт культуры. Вот за ним я потянулся – и поступил на театральную режиссуру. Проучился год. Но меня все же манила жизнь рок-музыканта. Потому, узнав, что в уссурийском культпросвете набирают первый в истории курс рок-музыкантов, я двинул туда. Но быстро разочаровался. Оказалось, два года учили играть на домре, потом еще два – на балалайке, а потом, может, эстрадной музыке. Меня это не устраивало, и я уехал во Владивосток, поступил на театральный факультет института искусств. Все эти мои опыты с поступлениями уложились в один год. Маме я ничего не объяснял. Если честно, я ее щадил, берег от лишних переживаний.
Когда я стал артистом «Ленкома», наверное, мама вздохнула с облегчением, поняв, что у меня все складывается в профессии, и это доказательство того, что я не ошибся в выборе. Правда, таких слов, как, например: «Сын, молодец, ты состоялся в жизни», – она никогда не говорила. И я не очень-то нуждался в этом. У нас отношения были довольно сдержанные: работаешь сынок? Работаю. Нормально? Нормально. И слава богу. Без лишних эмоций, без восхищений, без пафоса. Она бывала на моих спектаклях, но никогда не высказывала своего мнения. Опять же – я и не спрашивал. Отец, бывало, ворчал, говорил, что я дурачка какого-то изображаю, что театр – несерьезная штука. Это он так подтрунивал. Для той среды, в которой они существовали, чтобы сын стал артистом – нечто запредельное.
Отдушиной для родителей стал мой младший брат. Мама его с детства программировала идти в медицину, говорила, что врач – профессия уважаемая, что носить белый халат почетно и все такое. Она по-особенному уважительно относилась к врачам и даже специально наряжалась, собираясь в поликлинику. Порой я говорил: «Мам, у тебя в шкафу платье красивое висит. Может, наденешь?» Она в ответ: «Когда к врачу пойду, надену». Мой младший брат стал врачом, работал во Владивостоке. Когда мама осталась одна, он мотался к ней каждые два-три дня. Похоронив отца, она продолжала жить в частном доме, который отапливался печкой. Тяжело было физически. К тому же однажды она чуть не устроила пожар. Маму нельзя было оставлять одну даже на короткое время, и я перевез ее к себе.
Последние несколько лет мы жили бок о бок. Круг логично замкнулся. Я будто наверстывал упущенное, заново узнавая маму через разговоры и ежедневно наблюдая ее простое и мудрое отношение к жизни. И это было счастье!
Ничто не случайно на свете. Несмотря на то, что моя мама Лидия Гавриловна не имела профессионального отношения к театру и жила вдалеке от «оазисов культуры», в музыкальную школу я поступил именно по ее инициативе. Пять лет своей мальчишеской жизни я занимался баяном. Нет, вру, шесть лет. Потому что на каком-то этапе я забуксовал, никак не давался мне классический репертуар. Хотел даже бросить школу. Но мама не разрешила. И меня оставили на второй год. Это была серьезная музыкальная школа, а не какой-то кружок, где ты хочешь занимаешься, хочешь дурака валяешь. Мама проявила волю, нашла очень правильные слова, чтобы убедить меня, непоседливого и далеко не самого послушного мальчишку, продолжать ходить на занятия. Учеба была не бесплатная, и это наверняка ощутимо било по семейному бюджету. Кстати, позже через музыкальную школу прошел и мой младший брат. Родители на учебу не скупились, поскольку от души желали, чтобы мы с ним поднялись по социальной лестнице выше, чем смогли они. Спустя годы могу сказать за это спасибо.
Мама очень любила музыку и сама неплохо пела. Я слышал в ее исполнении застольные песни. Тогда ведь была традиция или, можно сказать, культура застолья: гости собирались, выпивали, закусывали и пели. Причем песни-то были великолепные – что музыка, что слова. Иногда меня просили подыграть на баяне. И я что-то выводил с вариациями, старательно нажимая кнопки. То были мои первые выступления на публике. К сожалению, перед гостями я не мог блеснуть спортивными навыками – не гантели же тягать или отжиматься. А баянист – всегда душа компании. Музыкальная школа давала свои положительные плоды – родня меня уважала. Любовь к сцене вообще и театру в частности именно тогда во мне проснулась.В период расцвета вокально-инструментальных ансамблей увлекся гитарой и начал играть на танцах. Бывало, нас даже приглашали играть в ресторане. Это, мягко говоря, не поощрялось, в школе мне не раз выговаривали, что деньги это неправедные, не трудовые. Что я мог тогда ответить своим взрослым уважаемым оппонентам? Жизнь расставила все на свои места.
Заработанные деньги я копил, копеечка к копеечке, собрал 80 рублей и купил себе первые джинсы: клеш со строчкой по краю. Увидев их, мама вздохнула: «Тряпка тряпкой, слова доброго не стоят. На эти деньги можно было бы купить хороший шерстяной костюм». В этом плане наши с ней взгляды на жизнь диаметрально расходились. Думаю, в глубине души она все правильно понимала.
Увлечений в моей жизни было много, и мама многое поощряла – спорт, иностранный язык. Она договорилась с «англичанкой», чтобы я ходил на дополнительные занятия к ней домой. Это была еще одна статья расходов в небогатом семейном бюджете. Но мама считала, что английский мне пригодится.
Первые театральные постановки я увидел по телевизору, поскольку там, где жил, театров не было. А когда стал постарше, мама повезла меня во Владивосток на спектакли ТЮЗа. Мне тогда показалось, что артисты какие-то небожители: они не могут, приходя домой, заниматься бытовыми вещами – варить борщ, стирать белье. Они, я думал, из театра вообще никогда не выходят, так и живут – в своих образах или, как у Карабаса-Барабаса, на гвоздиках висят за кулисами в ожидании своего выхода на сцену. Впрочем, сейчас мне тоже так кажется: артист из театра почти не уходит, висит где-то на своем воображаемом гвоздике. И, может быть, так правильно.
Мама явно меня готовила к большой жизни. Сама она работала швеей-мотористкой, знала, по чем фунт лиха, каким трудом дается кусок хлеба. Но было в ней что-то нереализованное. Знаете, чувствуется в человеке какое-то творческое нутро, а реализоваться не получилось – то война, то одно, то другое. Творчество, искра божья покоя не дает. В ней это было.
Мама очень много читала и этим «заразила» меня. Она знала всего Золя, массу французских и английских классических романов. Тогда время было такое, что все читали. У нас в доме была большая библиотека. Тома-кирпичи я в детстве с трудом мог удержать в руках. В мои обязанности входила уборка библиотеки – в общем-то, нелегкий физический труд и целая церемония: я снимал книги с полок, выносил во двор нашего частного дома, протирал пыль и потом ставил на место. Разумеется, я это проделывал не каждый день, а только во время генеральной уборки.
Не знаю, благодаря ли большому количеству прочитанных книг или по природе своей, мама обладала тонким педагогическим чутьем. Она меня особенно и не воспитывала нотациями, поучениями. Она воспитывала своим личным примером: мы с братом видели, как они с отцом живут, как работают. И этого было достаточно. Она как-то так сумела выстроить отношения со мной в моем трудном переходном возрасте, что мы практически сильно не конфликтовали. Разногласия, конечно, были, но при этом острые углы взаимоотношений нам удалось обойти.
В какое-то время я был очень близок к опасной грани, неизвестно, по какой кривой дорожке покатился бы. Мальчишеская жизнь сполна описана Драгунским – почитайте и все узнаете про мое поколение. Я не был паинькой, как и не был отпетым разгильдяем, но не без проблем. Маму не раз вызывали в школу, учителя сетовали: «Ваш сын такой, ваш сын сякой, держите его в ежовых рукавицах, не очень-то поощряйте». Мама согласно кивала: «Да-да, закручу гайки, перекрою кислород». А едва выйдя из школы, говорила мне: «Завтра у тебя туристическая поездка, поезд отходит рано утром, надо успеть собрать чемодан». На самом-то деле поездка планировалась заранее, и это лишь совпало с вызовом «на ковер» в школу. Но я тогда этого не знал и был в шоке. Мама в этом отношении была довольно вольнодумной и особой строгости по отношению ко мне не проявляла. Если надо, на собраниях она не терялась, могла учителям достойный отпор дать, чтобы не особенно на меня нападали. А если понимала, что по делу меня песочат, говорила: «Поверьте, я этому его дома не учу, но могу лишний раз объяснить, что так не следует себя вести. Давайте объединим усилия».
Наши отношения никогда не были нежными, мы не страдали сентиментальностью. Не принято как-то было у нас чувства напоказ выставлять, по головке гладить, ласковые слова говорить. Родители растили настоящих мужчин. Понятное дело, мы любили друг друга, но не обязательно это каждый раз демонстрировать. А то иной раз мать возьмет ремень или полотенце (что под руку попадет), шарахнет меня хорошенько, чтобы одумался. А как же? Это тоже проявление чувств и педагогика.
После школы за компанию с друзьями я поехал поступать в хабаровский институт физкультуры. Мама не возражала, поскольку по большому счету ей было все равно, какой институт я выберу, главное, чтобы получил высшее образование. А я в мамином совете и не нуждался. Сам решил и поехал. Но, надо сказать, меня бросало тогда из стороны в сторону. В спортивный мои друзья не стали поступать, передумали: один ушел в торговый институт, другой – в железнодорожный, а третий поехал в хабаровский институт культуры. Вот за ним я потянулся – и поступил на театральную режиссуру. Проучился год. Но меня все же манила жизнь рок-музыканта. Потому, узнав, что в уссурийском культпросвете набирают первый в истории курс рок-музыкантов, я двинул туда. Но быстро разочаровался. Оказалось, два года учили играть на домре, потом еще два – на балалайке, а потом, может, эстрадной музыке. Меня это не устраивало, и я уехал во Владивосток, поступил на театральный факультет института искусств. Все эти мои опыты с поступлениями уложились в один год. Маме я ничего не объяснял. Если честно, я ее щадил, берег от лишних переживаний.
Они с отцом, возможно, хотели, чтобы я связал свою жизнь с морем, поскольку отец когда-то служил на флоте, а в то время быть моряком – почетно и хлебно. Одно время мне хотелось жаться поближе к флоту, но музыка и театр все же перетянули.
В 1982-м, окончив институт, я уехал работать в Сызрань, поскольку там обещали не только роли, но и жилье, что было важно, потому что у меня в то время уже появилась семья. Свои обещания театр выполнил. Окажись я сразу в Москве, не знаю, как сложилась бы жизнь. Мне нужно было пройти школу провинциального театра, это я теперь понимаю.
Когда я стал артистом «Ленкома», наверное, мама вздохнула с облегчением, поняв, что у меня все складывается в профессии, и это доказательство того, что я не ошибся в выборе. Правда, таких слов, как, например: «Сын, молодец, ты состоялся в жизни», – она никогда не говорила. И я не очень-то нуждался в этом. У нас отношения были довольно сдержанные: работаешь сынок? Работаю. Нормально? Нормально. И слава богу. Без лишних эмоций, без восхищений, без пафоса. Она бывала на моих спектаклях, но никогда не высказывала своего мнения. Опять же – я и не спрашивал. Отец, бывало, ворчал, говорил, что я дурачка какого-то изображаю, что театр – несерьезная штука. Это он так подтрунивал. Для той среды, в которой они существовали, чтобы сын стал артистом – нечто запредельное.Отдушиной для родителей стал мой младший брат. Мама его с детства программировала идти в медицину, говорила, что врач – профессия уважаемая, что носить белый халат почетно и все такое. Она по-особенному уважительно относилась к врачам и даже специально наряжалась, собираясь в поликлинику. Порой я говорил: «Мам, у тебя в шкафу платье красивое висит. Может, наденешь?» Она в ответ: «Когда к врачу пойду, надену». Мой младший брат стал врачом, работал во Владивостоке. Когда мама осталась одна, он мотался к ней каждые два-три дня. Похоронив отца, она продолжала жить в частном доме, который отапливался печкой. Тяжело было физически. К тому же однажды она чуть не устроила пожар. Маму нельзя было оставлять одну даже на короткое время, и я перевез ее к себе.
Последние несколько лет мы жили бок о бок. Круг логично замкнулся. Я будто наверстывал упущенное, заново узнавая маму через разговоры и ежедневно наблюдая ее простое и мудрое отношение к жизни. И это было счастье!
