- Это большая радость для меня вновь получить приглашение от Чеховского фестиваля. И вот уже 10 лет как мы дружны с этим фестивалем. В 2007 году мы представляли 4 спектакля, а после этого были единичные наши встречи. Валерий (Валерий Шадрин, гендиректор фестиваля – «Т») – это такой мой «русский папа», впрочем, я и называю его папой. И я действительно многим ему обязан, обязан очень интересными и важными для меня встречами в течение фестивалей. Если у меня появился русский папа, то у меня также появился «русский младший брат» – вот он сидит в конце стола – Евгений Миронов.
На мой взгляд, очень важно установить такие родственные связи, когда работаешь над спектаклем. И в спектакле «887», который мы представляем здесь, в Театре наций, тема семьи очень важна. Этот спектакль о памяти: очень важно знать историю твоей семьи, но при этом важно помнить и об истории своей страны. Это очень личный спектакль: первый раз за всю историю персонаж носит мое собственное имя, эта история есть во мне самом. Это называется «выдумка о себе». То есть, с одной стороны, это всё правда, а с другой стороны – немножко неправда. Пикассо говорил, что искусство – это вымысел, ложь, помогающая нам лучше выразить себя, поэтому я позволяю себе немножечко обманывать вас в этом спектакле. Я очень надеюсь, что этот спектакль будет вам интересен, что он тронет вас.
Я предпочитаю делать спектакли для маленьких пространств, потому что именно такие маленькие, личные истории позволяют лучше рассказать об историях больших, всемирных. Ведь история, рассказанная у себя на кухне, позволяет очень много понять о людях, о целом обществе.
Для нас, канадцев, русские люди неведомы, непонятны нам, и русское кино, в которых внимание сфокусировано на локальных историях, открывает нам этих людей.
Работа на таких больших площадках, как «Метрополитен-опера», это, конечно, тоже интересный опыт, это своеобразное упражнение для режиссера. Я думаю, что оно позволяет мне делать те маленькие истории лучше. Когда делаешь большие спектакли, ты работаешь в большом коллективе. Я действительно очень верю в силу команды, в мощность ее работы. В то же время мне кажется, в такой работе человек как единица, как личность теряется, поэтому я каждые 5-6 лет создаю моноспектакли, чтобы как-то вернуться к себе и показать что-то личное в противовес более масштабным спектаклям. Создание подобных спектаклей, в отличие от больших проектов, – это для артиста некий акт смирения.
Детство – основополагающий элемент нашей жизни, потому что все мы из детства, детство нас формирует. В свои годы я осознаю, как важно вспоминать об этом жизненном периоде. Мой спектакль говорит о памяти, а память прежде всего отправляет нас именно к детству. Воспоминание о нем всегда свежи, никуда не пропадают, в то время как воспоминания о каких-то недавних событиях постепенно исчезают и рассыпаются. И это действительно большая проблема для артиста.
Также детство – это игра. Когда мы дети, мы играем, у нас нет никаких обязанностей, мы не работаем, мы не ходим голосовать. Мы просто играем, и это, конечно, тоже сближает нас с театром. И для меня очень важна связь между театром-игрой и детством-игрой. Актер всегда должен нести в себе эту детскую игру, кого бы он ни играл – Гамлета ли, Ричарда III или чеховского героя.Мой любимый русский композитор – Стравинский. Я считаю его самым смелым и до сих пор современным. Он для меня некий дьявол. А в театре присутствие дьявола очень важно. Благодаря его творчеству я ощущаю связь с Россией. Кстати, я бы очень хотел, чтобы мой спектакль по опере Стравинского «Соловей» приехал сюда. И либо буду, наверное, просить об этом у своего «русского папы», либо, может, музыкальный театр в Москве или Санкт-Петербурге этим заинтересуется.
Через рассказ о моем детстве в 60-е годы, через историю своего дома, семьи, жизни своего двора я выхожу на рассказ о политической обстановке в Квебеке в то время. Тогда я не мог ни голосовать, ни принимать в этом участия, а сейчас я понимаю, что я могу об этом говорить. Тем более это интересно, потому что у меня нет предвзятого политического отношения, это просто рассказ, это память о тех событиях.
На номерах машин в Квебеке сверху написано название провинции, а внизу – ее девиз. «Я помню» – так звучит девиз Квебека. Но никто не знает из жителей, почему эта фраза написана на номере автомобиля. Это и любопытно, что такой девиз принадлежит народу, который на самом деле не помнит об истории происхождения девиза.
Для понимания канадского общества и моего спектакля важен один момент – разделение между англоязычным и франкоязычным населением Канады. Сейчас, конечно, все равны: у всех равные права и возможности, но это было совсем не так в 60-е годы. Франкоязычное население принадлежало к рабочему классу, а англоязычное относилось к классу привилегированному. И если раньше мы строго следовали традициям французской культуры, ставили Мольера, Расина, то в 60-е годы заявили, что пора создавать своих мольеров, способствовать появлению собственной литературы и новых авторов, в то время как англоговорящая часть неизменно ставила Шекспира.
Франкоязычной Канаде, Квебеку, в какой-то момент понадобилось что-то свое, своя собственная культура, поэтому в Квебеке появились свои художественные произведения, и многие компании стали путешествовать по миру, гастролировать в 70-е годы, чтобы рассказать о себе. Это совершенно не имеет никакого политического подтекста, просто назрела необходимость говорить о Квебеке как об отдельной, специфической культуре. И, конечно, это очень важно в плане языка, потому что каждый язык определяет народ, сознание людей. Для нас, квебекцев, очень важно продвигать эту основанную на французском языку культуру. Мы действительно гордимся тем, что существует современная франкоязычная канадская драматургия, гораздо более мощная, чем англоязычная. Англоязычная осталась под бОльшим влиянием классической литературы и драматургии, нежели франкоязычная.Мне не все равно, перед какой публикой я играю, очень важно быть понятым. Сейчас, например, мы собираемся досконально разобраться во всех деталях с человеком, который делает титры на русском языке, чтобы все было понятно - и определенные реалии, и игра слов. В любом случае если строишь международную карьеру, нужно смириться с тем, что какие-то вещи теряются при переводе – это неизбежно. Но то, что никогда не меняется, – это музыка текста. Даже если встречаются непонятные слова, самое главное – перенести музыку языка, эту атмосферу и намерение артиста.
Когда ты говоришь на нескольких языках, ты, конечно, в некотором роде шизофреник, потому что в зависимости от языка ты меняешься. Когда я говорю по-английски – я один, по-испански – совершенно другой человек. И мне было бы очень интересно знать, каким бы я был, если бы заговорил по-русски.
