Александр Ширвиндт: «Нас с Евтушенко связывала настоящая дружба»

Сегодня, 19 июля, день рождения отмечает народный артист Александр Ширвиндт, с которым «Театрал» связывает продолжительная дружба. Редакция горячо поздравляет Александра Анатольевича, желая ему еще долгих-долгих радостных лет к его красивой дате - 88! И надеется на новые авторские колонки, которые Маэстро уже не один год ведёт в нашем журнале. Одну из них он посвятил Евгению Евтушенко, вспомнив несколько пересечений их биографий. Вчера великому поэту исполнилось бы 90, так что у редакции появился двойной повод напомнить читателям этот текст.   
 
Я снял с полки книжку, которая называется «Идут белые снеги». На ней надпись – мне. Надпись, сделанная клинописью, поэтому я расшифровывал ее при помощи многих специалистов. Мы ломали голову – до конца не разобрали, но все-таки пробились в смысл. Тут написано:
 

«Шура, милый!
Какое счастье, что столько лет прошло, а мы еще не окосорожили, что еще что-то можем чувствовать, во что-то верить – во имя нашего проклятого и любимого дела, дай бог сохранить при цинизме общем и нашем собственном что-то, что-то, что-то святое. 19 июля 1971 года».

 
Почему такая клинопись? Потому что книгу он мне подарил, естественно, в состоянии крайнего опьянения. А дело в том, что у нас с Женечкой дни рождения с гандикапом в один день. И когда он жил в нашем доме на Котельнической набережной (в тот самый 1971-й год), это был опыт совместного дня рождения.

Женькин день рождения начинали отмечать, как Старый новый год, в 11 вечера 18 июля, а уже к началу первого плавно переходили к моему празднику. Собрались у меня на балконе. Женька жил в центральном крыле, а я чуть в стороне, но с огромным балконом, выходящим на набережную (с юности мы проводили там все застолья). И вот в самый разгар веселья Женька куда-то пропал, но вдруг появился на балконе этажом выше с мегафоном в руке. И, крича в этот мегафон, стал меня поздравлять.

Тогда еще не было сорокаметровых тротуаров, но через несколько минут на крошечном асфальтовом пятачке собрались прохожие – слушали речь Евтушенко с ленинскими жестами в мою честь.
 
* * *
Почему еще хочется вспомнить Женю, потому что наши детство и юность проходили совсем рядом. Наши мамы – его и моя – сидели редакторшами филармонии в одной комнате. Стол в стол. Это было до войны. А после войны нас с Женей связала настоящая дружба. В юности мы завидовали ему белой завистью. Когда я работал в Театре Ленинского комсомола, мы после спектакля судорожно собирали по 5 рублей и бежали в ныне сгоревший ресторан Дома актера, чтобы успеть заказать там сто грамм водки и капусту.

В это время на пороге появлялся Женька в своем обычном цветастом наряде и с невесть где раздобытым ящиком шампанского. Вокруг него тут же образовывалась стая молодых актрис, а мы, глядя на эту картину, сидели в стороне с рюмкой водки и капустой во рту. Однако ненависти он не возбуждал, а скорее вызывал веру в светлую мечту-зависть. Он был оригинален во всем – и в стихах, и в поступках, и, конечно, в одежде. Его яркие наряды – это не пижонство, не фрондерство, а состояние души. Он умудрялся так одеваться еще в ту эпоху, когда не было и в помине Зайцева, Юдашкина, а Пьера Кардена знал только Эренбург. На одеждах менялся только цвет и орнамент – как перья у павлина – а раз и навсегда выбранный стиль оставался с ним до конца жизни.
 
* * *
Как я говорил, одно время мы жили в высотном доме на Котельнической. Это не просто дом, а целый город! Первая высотка в Москве на сотни квартир, в котором Сталин раздавал жилплощадь всем знаменитостям своего времени. В центральном крыле жили академики, но было еще крыло искусства, крыло политбюро, крыло генералитета и так далее.
Тогда о такой роскоши, как подземный гараж, никто и не слышал, но в сталинской высотке было целых два таких гаража мест на триста. При том что жильцов было несколько тысяч, гараж не мог полноценно обеспечить парковку для всех желающих и мы, автомобилисты, сидели и ждали, когда кто-нибудь помрет и освободится место. Огромная была очередь: я и Женька тоже числились среди очередников. Причем если у меня была ржавая старенькая «Победа», то у Жени – предмет совершенно безумной зависти 21-я «Волга-фургон». Предел мечтаний по тем временам!

Короче говоря, шло время и вдруг умер архитектор нашего дома – академик Чечулин. И козырное место при самом въезде в гараж, которое со дня заселения занимала его машина, освободилось. Что тут началось! Собралась специальная гаражная комиссия, в которую входили все титулованные пенсионеры нашего дома, включая генералов и адмиралов. Я однажды был членом этой комиссии: пожилые мужи, увешанные орденами и медалями, собираются и решают: кто вправе претендовать на место в гараже, а кто нет. Политбюро или совет безопасности на их фоне – полная ерунда.

В общем, судьба столкнула нас с Женькой еще и в очереди на место в гараже. А у меня, как ни странно, был поклонник – директор нашего дома по фамилии Подкидов. В масштабах нашей высотки его деятельность была равносильна царю. Почему-то он меня любил. Всегда тепло по-соседски общался, и порой мы с ним выпивали во дворе: он жаловался на академиков и генералитет. И зная о том, что мы вместе с Женей ждем место в гараже, он сказал: «Придумаем!»

И вот начинается заседание гаражной комиссии. И все понимают, конечно, что место дадут Евтушенко. Но в это время его угораздило опубликовать стихотворение «Тараканы в высотном доме», а тараканов у нас было немерено во всех мусоропроводах и вентиляциях, и комиссия сказала: «Что? Это он про наших тараканов пишет?!»

Прибежали защитники поэта – стали объяснять, что это аллегория, что не имеется в виду конкретный дом с его конкретными тараканами, а вся страна. Но комиссия уже была настроена негативно и место, в итоге, отдали мне (я до сих пор там стою), а Женька остался на улице.

Но это не всё. В 1969 году Эльдар Рязанов задумал снимать «Сирано де Бержерака». Построили декорацию, пошили костюмы. Меня без пробы (Элик всегда без проб давал мне эпизодические роли) взяли играть Де Гиша и всё это только для того, чтобы Женька сыграл Сирано. Я был тогда молодым и красивым опытным фехтовальщиком (и даже вел в театральном институте сцендвижение) и потому в свободное от театра время в огромном кабинете «Мосфильма» репетировал с Женькой сцены сражений.

Уже была назначена дата съемки и одобрена смета, но в это время Евтушенко написал телеграмму в Политбюро о том, что ввод танков в Чехословакию – это безумие, предательство и так далее. И всё! Рязанову сказали: забудьте о Евтушенко. Вплоть до того, что разрешали даже снимать Высоцкого, но только не Евтушенко. И «Сирано де Бержерак» накрылся вместе с моим Де Гишем, костюмами, фехтованием и прочим.

 
* * *
Таких эпизодов вспоминается масса. В этом – весь Евгений Александрович. Евтушенко один из немногих сверстников, который всю жизнь, во все времена окружающей трусости и трепотни совершил Поступки.

Я предвижу, что на центральных телеканалах скоро появятся  очередные сонмища воспоминателей и друзей, а потому хочу успеть внедриться с крупицей своих размышлений о его сущности. Он был очень мудрый, спонтанный, неожиданный человек.

Поэты никогда не учат стихов – они их впитывают. В этом плане поэтическая эрудиция Жени была совершенно космическая. Не даром же он издавал антологию русской поэзии. Любимые поэты Евтушенко? Невозможно назвать!

Последний раз я видел его по телевидению в какой-то биографической программе: его, уже постаревшего, заметно уставшего, долго мучили на предмет сенсационных всполохов былой жизни, но при этом у него были страшно грустные, мудрые глаза. Он смотрел на всё уже немножко «оттуда».

В молодости мы очень увлекались творчеством Саши Черного. И вот у Саши Черного есть цикл «Вешалка дураков». И когда я смотрел на Женины глаза, то вспомнил четверостишие, которым хочу завершить свой очерк: