Евгений Миронов: «В нашем театре всё шло от Табакова»

Я приехал в Москву в полной уверенности, что если я скажу кодовое слово «Саратов», все свершится. У меня так и родители думали: скажи ему, что саратовский, что ночевать негде, и все.

И я встал возле МХАТа у служебного входа: он играл «Скамейку» с Дорониной. Я заранее пришел, в 6 часов вечера, а он появился впритык, без пятнадцати семь. Я тогда не знал, что он человек-адреналин, что приезжает на спектакль иногда за несколько минут, летит, сбрасывает на ходу свой костюм, облачается в театральный и выбегает на сцену. «Актер готовится» – это не про него. Он всегда готов. Так и в тот вечер, когда я поджидал его, он появился стремительно, пролетал мимо меня, но я все же успел произнести кодовое слово «Саратов».

Он остановился, посмотрел на меня и сказал: ну, и что? Я пробормотал какие-то жалкие слова, вроде, вот, мол, самородок, возьмите, мол, и все такое.

Он продиктовал свой телефон домашний и исчез. Я тогда не оценил этого жеста. Думал, что все звезды так делают: дают свой домашний телефон молодым перспективным ребятам, особенно из Саратова.

С годами понял, что это уникальная особенность Табакова. Сейчас, когда у меня даже помощник есть, я тоже стараюсь отвечать на звонки и просьбы, но с Табаковым сравниться не могу. Много сумасшедших звонят, а он каким-то образом все это разруливает, и не было случая, по крайней мере я этого не помню, чтобы он не включился и не ответил. Он живет пафосом конкретного дела. Занимается этим каждодневно и делает дела, как бы не замечая трудностей. В одно касание. Может стоять уже в кулисе, готовый к выходу на сцену, а в руке еще мобильный телефон и какое-то очередное дело, которое надо вот сейчас выполнить.

В Москву я приехал, закончив первый курс училища в Саратове. И он мне просмотр устроил. Показ. Дал две недели и за эти две недели я должен был доказать, могу или не могу учиться у него на курсе. Был очень большой конкурс и много ребят, и меня встретили, ну, как конкурента, в штыки. Никто не хотел со мной делать этюды, но на экзамене я сделал упражнение одно, допрыгнул до потолка, и он это заметил и сказал: видимо, ты способный мальчик. И меня взяли на курс. Но дальше саратовский пароль не сработал. Я ж был как мышь серая. Боялся Москвы страшно, а он, мне кажется, смотрел на меня с чувством естествоиспытателя: выживет или нет.

Когда в эксперимент берут мышь и она обречена на погибель, за этой мышью внимательно наблюдают. А вдруг чудо произойдет? Мой случай именно такой. Чудом выжил и даже духом окреп. И я не могу сказать, что он меня поддерживал во время учебы, нет, он был предельно строг. Бросил в океан, и плавали мы без всякой помощи.

Он был очень жестким педагогом, и он прав, потому что это закаляло нас для будущей  жизни, схватки, битвы. И все трудности, которые были в школе, оказались детским лепетом по сравнению с тем, куда мы попали в реальной жизни.

Табаков пригласил в театр с курса нас двоих: меня и Володю Машкова. Я не очень понимал, почему он меня выбрал. Придя в театр, я ведь ничего существенного не играл. Ну, ни-че-го. Володя стал сразу играть главные роли, а я… знаете, есть такой в «Ревизоре» квартальный Пуговицын, и у него там одна реплика, как говорится, «без ниточки» роль. И дальше у меня были такие не очень заметные роли, а я на курсе-то уже звездил. И когда я с ним, с Олегом Павловичем, глазами один раз встретился, он произнес как приговор: «Жень, ну ты въехал в театр не на белом коне». Я в ответ: а что же мне делать-то дальше? Он посмотрел на меня участливо и бросил: «А дальше тебе надо играть и играть, ведь тебя посади на горшок на сцене, обрыдаются все».

И так оно и шло, пока я сам вектор не поменял. Петер Штайн пригласил сыграть в «Орестее». Это великий немецкий режиссер, друг Олега Павловича, роль героическая, но не обрыдаешься. Я до того играл мальчиков-колокольчиков, и в театре и в кино.

Табаков к Штайну отпускать меня не хотел. Теперь-то я его понимаю, тоже ревную как руководитель театра, когда артисты куда-то уходят. А я тогда аж на четыре месяца отпрашивался. Сначала он отказал категорически: «Тогда уходи из театра». А это равносильно тому, если б родители выгнали меня из дома. Я его тогда убедил, и он меня отпустил. Понял, что я пошел в отрыв, в свободное плавание. Это его природа. Он никогда не был упертым начальником, никогда не был тем, кого надо бояться. Весь его авторитет в высоте его как актера.

Я не сомневаюсь, что «Табакерка» была в определенном смысле продолжением «Современника». Когда открылся «подвал», я пришел на спектакль «Прищучил» (потом даже играл ту роль, что играл Леша Серебряков), так вот до сих помню, что после спектакля прорыдал всю дорогу от театра до метро. Рыдал как белуга, как женщины рыдают на похоронах. Это был эффект оглушающей правды, и это то, что шло именно от того изначального «Современника», в котором Табаков начинал. В «Прищучил» дистанции не было. Я мог протянуть руку и пощупать этого парня, ударить его или выкурить с ним сигарету. Таких вещей в новом «Современнике» уже не было, это стало умирать, исчезать. «Современник» вступил в свою зрелую академическую пору, и нам казалось, что мы восстанавливаем именно тот, ранний «Современник». В раннем «Современнике», по легенде, все были одной крови, все шли от Ефремова. А в нашем театре все шло от Табакова.

У него очень особое чувство театра. Когда я с ним, годы спустя, играл в «Обыкновенной истории», у меня страшно болели мышцы ног: от дикого зажима, от неуверенности, от ответственности. И он меня своим собственным способом «расслаблял». Иногда, когда поворачивался спиной к залу, начинал глаза косить, то есть смешить меня, и в этот момент расслаблялись мышцы ног. Это театральная терапия, безусловно. И это его понимание веселой, не натужной природы театра. Он не то чтобы с легкостью относится к самому главному делу своей жизни, он просто снимает пафос ответственности, дает ту внутреннюю свободу, которая связана как раз с легкостью, если хотите, безответственностью.

Олег Павлович, это надо держать в уме, избалован публикой. Его настолько любят зрители, что они принимают его в любом качестве. Я такого примера в современном театре не знаю. Он будет молчать, будет есть на сцене, а публика будет с умилением внимать и любить его в любом сценическом проявлении. Он с публикой на ты, поэтому иногда ленится входить в состояние «я есмь», которое, конечно, требует больших усилий.

Последний раз, когда я видел, как он реально затрачивается, так затрачивается, что, казалось, инфаркт с ним случится, это в спектакле «Комната смеха» в постановке Камы Гинкаса. Там ему было запрещено смешить, а перед ним большой зал, и люди пришли на Табакова, и ему стоило огромных усилий не ответить на смеховые ожидания зала. Его дарование легкое, по духу моцартианское, в этом все дело.

Честно говоря, я думаю, что с тех давних пор, как он перенес инфаркт, он не то что бережет себя, просто он понял, что если играть по некоторым правилам, т.е. всегда всерьез, «я есмь» и т.д., то помрешь. Но у меня на глазах Табаков-партнер иногда достигал каких-то небывалых высот в профессии. Помню последний спектакль «Обыкновенной истории», который мы с ним сыграли в Праге, кстати. Спектакль долго не шел, он попросил «подсказку», ну, сейчас есть такие зарубежные мини-наушнички, антенночка такая телесного цвета и ничего незаметно. Но в Прагу эти наушнички забыли взять. Он с трудом помнил текст, да и я тоже. И именно пото-му, что никто не мог в ухо подбросить слово, играли вживую. Знаете, я лучшего спектакля не припомню, потому что играли, отчаявшись. Прага, полный зал, пришли многие, кто помнил его Хлестакова 68-го года, за кулисами стояла наша ассистентка, которая шептала ему текст. Он иногда переспрашивал, а потом плюнул и пошел по-живому, иногда своими словами, однажды даже Женькой меня назвал. Там Саша Адуев, а он: Женька, слушай… Это было настоящее театральное чудо, когда он вдруг понял, что позади Москва и отступать некуда.

Он благодарный артист, благодарный за такую любовь зрителей. Он про эту любовь знает и с этой любовью не экспериментирует, он ее всегда учитывает, даже непроизвольно. В этом мы с ним иногда расходимся.

Театр не может быть всегда успешен. Потому что тогда мы не ищем, лишаемся поиска, а поиск это не всегда успех, это иногда и провал, который в будущем может дать дивиденды. В течение пятнадцати лет, что он ведет и «Табакерку» и Художественный театр, он, кажется, сам многократно убеждался в этом и строил новую, гораздо более сложную линию отношений с публикой: не только как артист, а именно как художник, который ведет за собой крупнейший театр. Там у него и касса, и эксперимент, и дерзость многих талантливых людей, которым он дал шанс. В этом главный успех «табаковского периода» в Художественном театре. Я в его МХТ играл два спектакля, и приходя в Камергерский, много раз видел длинные очереди в кассу. Но это не просто «касса», люди идут сюда потому, что он доказал, что может выращивать актеров, приглашать самых разных режиссеров. Что он понимает запросы но-вой публики. У него в этом смысле глаз-алмаз, интуиция огромная. Ведь не случайно же режиссеры, которые начинали у Табакова, с годами возглавили самые успешные и самые продвинутые московские театры.

И еще есть одна вещь. Он ведь Протей, то есть пластичен, многолик, и женщину сыграет, и кота Матроскина, и брачный крик марала в лесу изобразит сходу. Но в жизни он абсолютно стабилен и похож только на самого себя. И ведет себя одинаково, будь он в Кремле или на уроке со студентами. Я много раз наблюдал, как в Кремле он общается с самыми главными руководителями государства. Никакого прогибания, смены интонации. Абсолютно свободный внутри себя человек. Сохранил в себе какое-то детское начало, защищен своим детством. Он же часто видит какое-то хамство или наглость своих коллег, или властей предержащих. Я знаю, сколько раз ему было плохо, по-настоящему плохо. Другой впал бы в уныние, напился бы, укололся или повесился, а он преодолевает беду своим способом. Самое большее, что может сделать, это съесть два вторых, пять пирожных, или высосет несколько леденцовых петушков. Как в Саратове в детстве. У него какой-то баланс срабатывает изнутри. Он умеет восстанавливаться. Я хоть и учусь, и смотрю на него постоянно, но научиться этому невозможно.

Среди его общенациональных достижений – мультик про Матроскина. Это своего рода подвиг, этого нельзя повторить. Ведь этот кот стал знаком для нескольких поколений наших людей. И это не в прошлом, а длится и поныне. Я никогда не анализировал, но думаю, что он не просто подсмотрел этого персонажа, он его наделил тем, что можно назвать русскостью, точнее, советско-русскостью. Ну, вот на этой территории, на этой земле, видимо, у каждого в душе есть такой кот. Какие-то черты уловлены абсолютно наши, и мы смотримся в Табакова и узнаем свою Россию и свой СССР.

Его жизненные и актерские проявления сплавлены. Иногда он доходит до гомерических вещей. Когда умер Юра Борисов, сын Олега Ивановича, ко мне обратились родственники Юры. Надо было похоронить Юру в могилу отца на Новодевичьем. Времени положенного не прошло еще, получить разрешение было просто немыслимо. Такое решение мог дать только мэр Москвы. В таких безнадежных ситуациях звонишь Олегу Павловичу. Больше нет на земле человека, могущего решить проблему. Он говорит, это невозможно, но давай попробуем, завтра конференция театральная, на которую должен приехать Юрий Михайлович Лужков. Давай рискнем. Приезжаем, люди театральные толпятся у металлоискателя, всех торопят, давай, мол, проходите на второй этаж. И нас с Олег Павловичем подгоняют и вдруг О.П. говорит: подожди, сынок, и облокачивается на металлоискатель. Я понял, что ему плохо, он сыграл приступ так, что невозможно было сомневаться: помирает. А потом он мне подмигнул и бросил: не отходи!
 
А охранники к нему ринулись, понимают, что вот сейчас на их глазах народный артист отдаст Богу душу. А Табаков тяжело дышит и держит мизансцену до того момента, когда появляется с сопровождением наш мэр в знаменитой кепке. Табаков тут воспрял из праха, обнял проходящего Лужкова в охапку, а тот усталый, не понимает, что происходит, моргает, и О.П. рассказывает ему какой-то смешной анекдот, в ответ хохот, и без всякого перехода О.П. обращается с просьбой: у нас беда, надо помочь покойному Юрке Борисову, сыну Олега Ивановича. Юрий Михайлович растерян, его ждет театральная общественность, а Табаков быстро все объясняет, что да, время необходимое не прошло, что по правилам нельзя, но тут особый случай, нельзя не помочь.

Лужков на меня посмотрел, потом на Табакова и растерянно говорит: ну, не знаю, подписать-то даже негде. И тогда Табаков, глядя на огромного двухметрового охранника и его ручищу, берет его ладонь-лопату, кладет заготовленное письмо, и Лужков на этой ладони подписывает разрешение похоронить Юрку Борисова в могиле отца. Ну, такие вещи же врезаются в память на всю жизнь.

---

Подписывайтесь на официальный канал «Театрала» в Telegram (@teatralmedia), чтобы не пропускать наши главные материалы.