Известие о смерти Эймутнаса Някрошюса стало шоком и болью для нашей театральной Ойкумены. «Разве бог может умереть?» – повторялось и варьировалось в постах Фейсбука. Каждый вспоминал, как в первый раз соприкоснулся с его театром. Так верующие вспоминают как в первый раз соприкоснулся с чудом.
Я помню, как на сцене Псковского театра смотрела его «Маленькие трагедии». Как после спектакля сидела в автобусе и откуда-то издалека доносились голоса друзей. Понимала, что голоса нет, что выйти из круга спектакля и вернуться снова в фестивальную жизнь физически невозможно.
Когда в глазах Дона Анна и Дон Жуан, которые кидают друга зажженные спички – первые любовные искры.
Когда Моцарт крутит над головой струну, и ты слышишь вращение небесных сфер.
С тех пор не столько профессиональной, сколько жизненной необходимостью стало хотя бы раз в год посмотреть спектакль Някрошюса. Смотрела каждый столько раз, сколько удавалось. Эймунтас удивлялся: «Еще не надоел мой «Отелло»?»
Любимый театр?
Если только понимать любовь, какой писал ее Пастернак:
Он раздвигал сознание и заставлял душу болеть.
От других режиссеров ждут хороших спектаклей, ждут прекрасных спектаклей. От него – ждали чуда. И на меньшее не соглашались.
И это чудо возникало. Снова и снова.
Капала вода с ледяной люстры прямо на рубаху Гамлета и разъедала рубаху как кислота. Висела полоски ткани, как полоски кожи и звучало «Быть или не быть».
Дездемона снова и снова кидалась в танце к Отелло, падала, отброшенная его рукой. Вставала и снова летела к нему через сцену (так побитый матерью ребенок кидается к маме же за утешением).
Тузенбах медленно ел перед дуэлью, вытирал мякишем хлеба тарелку, запускал ее волчком и… уходил.
Някрошюс не любил, когда его сценические образы назвали метафорами: какая метафора в том, что человек хочет хорошо поесть в последний раз?
Его космические образы всегда несли земную простую неотразимую правду.
Помню как говорили о его замысле «Божественной комедии», и Эймунтас сказал: «Вы женщина, вы должны знать что делала Беатриче, пока Данте шел к ней кругами ада? Ждала его, рвала себе сердце. Страдала вместе с ним! Ведь никто не знает, что легче: воевать самому или страдать и ждать, когда любимый в походе…»
В его «Божественной комедии» Беатриче шла за Данте по всем кругам ада. Нежно чертила ладонью овал лица, протяжно выдохнув: «Борода» (и впрямь оброс, скитаясь адскими пропастями). Эти двое тянулись друг к другу – и не могли коснуться: она ведь только тень, напрасно вздымающая руки…
Някрошюс рассказывал о вещах самых простых и самых важных: о любви и смерти, о боли и выборе, о праведности и порче, об искушении и о вере. Выбирал в собеседники Гёте и Данте, Чехова и Достоевского, Пушкина и Донелайтиса, Шекспира и Автора Библии.
И всегда оказывался вровень своим великим визави.
С каждым годом он все сильнее напоминал обликом библейского Моисея, который знает путь к земле обетованной. Его театр становился все аскетичнее, мощнее и проще. Его впервые назвали гением, когда он поставил свой второй спектакль. Он не дожил до времени, когда начинается спуск и спад.
Трещины мира идут через сердце созидателей. Его сердце пропускало через себя страдания Отелло и Макбета, Сальери и Иова, Голодаря и Гамлета, царя Бориса и царя Соломона. Можно только удивляться, каким выносливым оно оказалось…
Не стало режиссера-демиурга. Ушел великий друг и учитель.
Ушел воздух из театральных легких. И где-то там, в высоте и пустоте звенит раскручивающаяся струна.
Я помню, как на сцене Псковского театра смотрела его «Маленькие трагедии». Как после спектакля сидела в автобусе и откуда-то издалека доносились голоса друзей. Понимала, что голоса нет, что выйти из круга спектакля и вернуться снова в фестивальную жизнь физически невозможно.
Когда в глазах Дона Анна и Дон Жуан, которые кидают друга зажженные спички – первые любовные искры.
Когда Моцарт крутит над головой струну, и ты слышишь вращение небесных сфер.
С тех пор не столько профессиональной, сколько жизненной необходимостью стало хотя бы раз в год посмотреть спектакль Някрошюса. Смотрела каждый столько раз, сколько удавалось. Эймунтас удивлялся: «Еще не надоел мой «Отелло»?»
Любимый театр?
Если только понимать любовь, какой писал ее Пастернак:
Как будто бы железом,
Обмокнутым в сурьму,
Тебя вели нарезом
По сердцу моему.
Обмокнутым в сурьму,
Тебя вели нарезом
По сердцу моему.
Он раздвигал сознание и заставлял душу болеть.
От других режиссеров ждут хороших спектаклей, ждут прекрасных спектаклей. От него – ждали чуда. И на меньшее не соглашались.
И это чудо возникало. Снова и снова.
Капала вода с ледяной люстры прямо на рубаху Гамлета и разъедала рубаху как кислота. Висела полоски ткани, как полоски кожи и звучало «Быть или не быть».
Из ледяного бруска Призрак доставал кинжал и отдавал его сыну (и до сих пор помню в руках ощущение ледяного железа, которого касался Гамлет. Воды Леты несли убитых Макбетом людей, и мы видели отражение плывущих тел в череде подвешенных зеркал.
Дездемона снова и снова кидалась в танце к Отелло, падала, отброшенная его рукой. Вставала и снова летела к нему через сцену (так побитый матерью ребенок кидается к маме же за утешением).
Тузенбах медленно ел перед дуэлью, вытирал мякишем хлеба тарелку, запускал ее волчком и… уходил.
Някрошюс не любил, когда его сценические образы назвали метафорами: какая метафора в том, что человек хочет хорошо поесть в последний раз?
Его космические образы всегда несли земную простую неотразимую правду.
Помню как говорили о его замысле «Божественной комедии», и Эймунтас сказал: «Вы женщина, вы должны знать что делала Беатриче, пока Данте шел к ней кругами ада? Ждала его, рвала себе сердце. Страдала вместе с ним! Ведь никто не знает, что легче: воевать самому или страдать и ждать, когда любимый в походе…»
В его «Божественной комедии» Беатриче шла за Данте по всем кругам ада. Нежно чертила ладонью овал лица, протяжно выдохнув: «Борода» (и впрямь оброс, скитаясь адскими пропастями). Эти двое тянулись друг к другу – и не могли коснуться: она ведь только тень, напрасно вздымающая руки…
Някрошюс рассказывал о вещах самых простых и самых важных: о любви и смерти, о боли и выборе, о праведности и порче, об искушении и о вере. Выбирал в собеседники Гёте и Данте, Чехова и Достоевского, Пушкина и Донелайтиса, Шекспира и Автора Библии.
И всегда оказывался вровень своим великим визави.
С каждым годом он все сильнее напоминал обликом библейского Моисея, который знает путь к земле обетованной. Его театр становился все аскетичнее, мощнее и проще. Его впервые назвали гением, когда он поставил свой второй спектакль. Он не дожил до времени, когда начинается спуск и спад.
Трещины мира идут через сердце созидателей. Его сердце пропускало через себя страдания Отелло и Макбета, Сальери и Иова, Голодаря и Гамлета, царя Бориса и царя Соломона. Можно только удивляться, каким выносливым оно оказалось…
Не стало режиссера-демиурга. Ушел великий друг и учитель.
Ушел воздух из театральных легких. И где-то там, в высоте и пустоте звенит раскручивающаяся струна.
Подписывайтесь на официальный в Telegram (@teatralmedia), чтобы не пропускать наши главные материалы.
