В 2010 году к 150-летию Чехова Международный театральный фестиваль его имени представил спектакль-оммаж писателю, заказанный Театральной компании Финци Паска. В конце мая нынешнего года спектакль вновь побывал в российской столице.
Чехов – имя-миф мирового масштаба. Что лучше всего усваивается мифом? Деталь, определяющая сюжет. Черный парус, клубок Ариадны, крылья из воска, деревянный конь – и за каждым названным предметом встанет легенда, узнаваемые герои, вечно повторяющийся сюжет.
Что для мира входит в чеховский миф? Пенсне и чахотка. Писатель и доктор. Он видел смерть и лечил людей. Он любил удить рыбу. Он написал про трех сестер и чайку, про вишневый сад и дядю Ваню. Он умел смешить, но выглядел серьезным. То, что он считал комедией, весь мир читает как трагедию.
«Донка» – название легкой удочки с колокольчиком, который звенит при поклеве и будит задремавшего рыбака. Легкость и глубина, рябь отражений и бликов, уединенность, размышление и забава – эти понятия оказались очень близки создателю компании Даниэлю Финци Паска, из них он и сочинил спектакль, объездивший за 9 лет мир, понемногу менявшийся и на нынешнем фестивале вновь показанный в России.
Меньше всего автор спектакля собирался рассказать биографию писателя или сюжеты его произведений. Это поток ассоциаций на чеховские темы, игра с образами, которые уже известны зрителю и либо радостно угадываются, либо нет – тогда аллюзии ускользают, но остается красота сценического действия. Интернациональная труппа родом из цирка, и древние жанры акробатики и жонгляжа здесь сочетаются с новейшими техническими возможностями современной сцены, театр теней – с приемами стендапа, визуальный театр – с танцем и т.д. Истории разносятся по свету, как семена ветром, и прорастают в неожиданных местах в новом виде.
Вот три девочки в белом на трапеции. Они толкаются, раскачиваются, щебечут, пересаживаются, почти срываются, никак не угомонятся – и это образ детства, девчоночьей прелестной неловкости, для которого нужна как раз отточенная ловкость. Вот актеры встают враспорку в огромные обручи, кружатся в них – и превращаются в витрувианского человека Леонардо, живые – в символ.
Вот на фоне леденцово-розового экрана актеры выстраиваются в линии – лицом к залу или боком – с длинными гибкими шестами в руках с привязанными бесконечными лентами. Раскачивают шесты и заставляют ленты летать, рисуя воздушные арки – со сцены в зал или во всю ширину сцены: тригоринская рыбалка? Евангельское ловление душ человеческих? Театральная красота? Все сразу. Жизнь, как говорил Треплев, надо изображать не такою, как она есть, и не такою, как должна быть, а такою, как она представляется в мечтах. Тогда и дуэль – это лишь перекрестные струи воды из спринцовок, радугой вспыхивающие брызги, и нет никакой смерти ни для кого, только игра.
В этом спектакле очень много про детство и смерть, про больницу и врачей, про потерянных, без родителей и родины детей – или людей, для которых родиной становятся воспоминания. Старинные кровати с шариками на металлических спинках, которые тенями возят за занавесом, и они то становятся крошечно-кукольными, то вырастают до небес – кровати, на которых балуются, танцуют, рожают, болеют, сновидят, умирают, любят. Когда взрослые не видят, дети в палате дерутся подушками, на подвешенных полотнищах карабкаются в небо, теряют земное притяжение, срываются, снова летят. И какая-то малышка все собирается домой, в Россию.
Когда-то зрители платили за билеты в огромные университетские аудитории, чтобы увидеть вскрытие. Сцена и по сей день сохраняет родство с анатомическим театром – доктор Чехов вскрывал человека. Толпа в белых халатах радостно хватает и укладывает на железный стол полуголого пациента, выворачивает его наизнанку и завязывает узлом, а он все жив, несмотря на медицинские ухищрения, и рвется прочь из шарлатанских рук. Как ни крутили и ни складывали человека – ничего про него не поняли, и догоняют, и хватают, и тащат снова на стол эту манящую загадку.
Театр – скальпель и врачеватель, он не может победить смерть, но он занят тем, что смерти не знает – душой. Поиски анатомов убедили клоунов, что душа прячется в ботинках, и эти огромные серебристые стоптанные ботинки живы на сцене, их примеряют актеры и верят, что это ботинки Чехова, потому что сегодня именно клоуны – те, кто рассказывает истории, кто смешит и утешает людей.
Спектакль решен, в основном, в белых, черных и красных тонах. Эти трагические краски вместе с нежной и шутливой его интонацией, красотой музыки и света создают щемящее и пронзительное настроение. Сцена бала – кульминационная, как в Вишневом саде – сверкающая люстра из ледяных подвесок, летающие на тросах женские фигуры в белых платьях, разбиваемые в танце ледяные шары и тарелки, осколки и звон, в которые превращаются жизнь, любовь, дом – а они все отчаянней танцуют босиком по этим осколкам…
Главное свойство спектаклей Финци Паска – легкость. Они не стремятся ошеломить, наоборот, здесь виртуозность спрятана за радостной простотой, припудрена обманчивой небрежностью. С ловкостью фокусника режиссер как бы открывает зрителю все приемы, но из раскрытой ладони почему-то выпархивает птичка. Собранная из палочек, ленточек, льдинок, света, теней и музыки «Донка» оставляет невыразимое впечатление самой жизни, вдруг оказавшейся искусством. И в этом она конгениальна рассказам и пьесам Чехова, изумляющим недостижимой простотой и безыскусностью подлинности. Тарарабумбия оказывается тем, чем она и должна быть – музыкой.
Чехов – имя-миф мирового масштаба. Что лучше всего усваивается мифом? Деталь, определяющая сюжет. Черный парус, клубок Ариадны, крылья из воска, деревянный конь – и за каждым названным предметом встанет легенда, узнаваемые герои, вечно повторяющийся сюжет.
Что для мира входит в чеховский миф? Пенсне и чахотка. Писатель и доктор. Он видел смерть и лечил людей. Он любил удить рыбу. Он написал про трех сестер и чайку, про вишневый сад и дядю Ваню. Он умел смешить, но выглядел серьезным. То, что он считал комедией, весь мир читает как трагедию.«Донка» – название легкой удочки с колокольчиком, который звенит при поклеве и будит задремавшего рыбака. Легкость и глубина, рябь отражений и бликов, уединенность, размышление и забава – эти понятия оказались очень близки создателю компании Даниэлю Финци Паска, из них он и сочинил спектакль, объездивший за 9 лет мир, понемногу менявшийся и на нынешнем фестивале вновь показанный в России.
Меньше всего автор спектакля собирался рассказать биографию писателя или сюжеты его произведений. Это поток ассоциаций на чеховские темы, игра с образами, которые уже известны зрителю и либо радостно угадываются, либо нет – тогда аллюзии ускользают, но остается красота сценического действия. Интернациональная труппа родом из цирка, и древние жанры акробатики и жонгляжа здесь сочетаются с новейшими техническими возможностями современной сцены, театр теней – с приемами стендапа, визуальный театр – с танцем и т.д. Истории разносятся по свету, как семена ветром, и прорастают в неожиданных местах в новом виде.
Вот три девочки в белом на трапеции. Они толкаются, раскачиваются, щебечут, пересаживаются, почти срываются, никак не угомонятся – и это образ детства, девчоночьей прелестной неловкости, для которого нужна как раз отточенная ловкость. Вот актеры встают враспорку в огромные обручи, кружатся в них – и превращаются в витрувианского человека Леонардо, живые – в символ.Вот на фоне леденцово-розового экрана актеры выстраиваются в линии – лицом к залу или боком – с длинными гибкими шестами в руках с привязанными бесконечными лентами. Раскачивают шесты и заставляют ленты летать, рисуя воздушные арки – со сцены в зал или во всю ширину сцены: тригоринская рыбалка? Евангельское ловление душ человеческих? Театральная красота? Все сразу. Жизнь, как говорил Треплев, надо изображать не такою, как она есть, и не такою, как должна быть, а такою, как она представляется в мечтах. Тогда и дуэль – это лишь перекрестные струи воды из спринцовок, радугой вспыхивающие брызги, и нет никакой смерти ни для кого, только игра.
В этом спектакле очень много про детство и смерть, про больницу и врачей, про потерянных, без родителей и родины детей – или людей, для которых родиной становятся воспоминания. Старинные кровати с шариками на металлических спинках, которые тенями возят за занавесом, и они то становятся крошечно-кукольными, то вырастают до небес – кровати, на которых балуются, танцуют, рожают, болеют, сновидят, умирают, любят. Когда взрослые не видят, дети в палате дерутся подушками, на подвешенных полотнищах карабкаются в небо, теряют земное притяжение, срываются, снова летят. И какая-то малышка все собирается домой, в Россию.
Когда-то зрители платили за билеты в огромные университетские аудитории, чтобы увидеть вскрытие. Сцена и по сей день сохраняет родство с анатомическим театром – доктор Чехов вскрывал человека. Толпа в белых халатах радостно хватает и укладывает на железный стол полуголого пациента, выворачивает его наизнанку и завязывает узлом, а он все жив, несмотря на медицинские ухищрения, и рвется прочь из шарлатанских рук. Как ни крутили и ни складывали человека – ничего про него не поняли, и догоняют, и хватают, и тащат снова на стол эту манящую загадку.Театр – скальпель и врачеватель, он не может победить смерть, но он занят тем, что смерти не знает – душой. Поиски анатомов убедили клоунов, что душа прячется в ботинках, и эти огромные серебристые стоптанные ботинки живы на сцене, их примеряют актеры и верят, что это ботинки Чехова, потому что сегодня именно клоуны – те, кто рассказывает истории, кто смешит и утешает людей.
Спектакль решен, в основном, в белых, черных и красных тонах. Эти трагические краски вместе с нежной и шутливой его интонацией, красотой музыки и света создают щемящее и пронзительное настроение. Сцена бала – кульминационная, как в Вишневом саде – сверкающая люстра из ледяных подвесок, летающие на тросах женские фигуры в белых платьях, разбиваемые в танце ледяные шары и тарелки, осколки и звон, в которые превращаются жизнь, любовь, дом – а они все отчаянней танцуют босиком по этим осколкам…Главное свойство спектаклей Финци Паска – легкость. Они не стремятся ошеломить, наоборот, здесь виртуозность спрятана за радостной простотой, припудрена обманчивой небрежностью. С ловкостью фокусника режиссер как бы открывает зрителю все приемы, но из раскрытой ладони почему-то выпархивает птичка. Собранная из палочек, ленточек, льдинок, света, теней и музыки «Донка» оставляет невыразимое впечатление самой жизни, вдруг оказавшейся искусством. И в этом она конгениальна рассказам и пьесам Чехова, изумляющим недостижимой простотой и безыскусностью подлинности. Тарарабумбия оказывается тем, чем она и должна быть – музыкой.
