Лин Ли-Чен – почти семидесятилетняя танцовщица из Тайваня, завоевавшая мировую известность как хореограф и основавшая четверть века назад в Тайбэе Театр танца Ледженд Лин. С ее уникальным стилем, родившимся словно без влияний других мировых школ прямо из природы, ландшафтов, атмосферы и ритуалов той части света, Чеховский фестиваль уже знакомил москвичей. В этом году зрителям представлена новая работа Лин – «Вечное движение жизни».
Как и большинство спектаклей Чеховфеста, ее давали на, пожалуй, самой удобной площадке столицы – в Театре им. Моссовета. На два часа зал был погружен в медитацию, а это всегда непростой опыт для западного сознания.
Белые полотнища завешивают сцену, по краям которой стоят гонг и барабан. К ним выходят и неспешно усаживаются мужчина и женщина. Долгая тишина разбивается одинокими ударами, поглощает их и снова устанавливается. Полотна едва заметно едут вверх, открывая застеленную белым же сцену, и на ней две фигуры – обнаженная и натертая мелом лежит на первом плане, закутанная в покрывала сидит идолом в глубине. Бесконечно медленно лежащая поднимается и начинает вращать головой, раскручивая длинный жгут волос. Это ускоряющееся движение, полутораметровая черная грива, описывающая круги, и отличный вестибулярный аппарат танцовщицы, бесконечно крутящейся в одну сторону – все, что видит зритель, через пятнадцать минут начинающий роптать. «Бесконечность есть, а движения нет», – шепчутся сзади. Кто-то крадется к выходу. Барабанный бой усиливается, верчение принимает экстатический характер, и танцовщица, издав вопль, падает без сил.
К этой смене ритма зритель привыкает постепенно; раз за разом все начинается с медленных, как таяние льда или прорастание травы, движений. Глаз приучается следить за каждым миллиметром бесконечно тянущегося шага, беспокойный ум не желает погружаться в отрешенное созерцание, мечется от иронии к отвлечению от происходящего. Спектакль уводит из повседневного круга тем, заставляет забыть беспокойную новостную повестку и список дел на завтра, переключиться из ритма столичной суеты в ритм природного или воображаемого, очень замедлить восприятие и навести резкость на оптику.
Эта смена повседневности медитативностью в сознании происходит так же медленно и с усилием, как встреча мужчины и женщины на сцене, куда они движутся из кулис навстречу друг другу тяжело, словно сквозь жидкое стекло. Строй прислужников и прислужниц церемониально сопровождают их, совершая не более шага в минуту, с длинными шестами в руках, на концах которых живописно растрепанные мочала. Два обнаженных торса – темный мужской и выбеленный женский – тянутся из пышных юбок, сближаются, как намагниченные. Когда она, раскинув руки, запрокидывается, колышась водяной лилией, а он, наклонясь, кладет ей подбородок на плечо – красота этой встречи в перекрестье лучей захватывает дух и взрывается целым пучком ассоциаций. Прислужницы, обступив царственную чету, опускают над ними шатром шесты и легонько колеблют их, заставляя сеяться с их лохматых верхушек золотой снег. Перед нами – образ совершенной любви, ошеломляющей красоты, вечного слияния и борьбы двух начал.
Скользящие движения сменяются мелкими и дробными, на смену двум влюбленным является ведьма с закушенными во рту черными бусами и алыми колпачками на пальцах, которыми она трещит, как цикада. Изгнанную бесовку сменяют джунгли – свет лучами прорезает дымную тьму, в громе ритуальных барабанов являются дикари. На босых ногах у них звенят браслеты, из ощеренных ртов раздаются рыки и вой, они потрясают метлами над головой, выбрасывают их в сторону противника, закусывают их древки от ярости. Стенка на стенку и один на один – шоколадные тела сверкают потом, повязки охватывают взмокшие гривы, юбки взметываются крыльями. Это исполненный первобытной силы танец-драка, танец-война, чистый вихрь животной мощи, выразительный, как наскальные рисунки, страшный, как львиный рык, захватывающий энергией, как рок-концерт.
И снова глубочайшая тишина, из которой рождается тихая музыка, созерцание того, как по белой шелковой дороге плывет в почтительном наклоне женская фигурка, сосредоточенно и благоговейно выкладывая камешек за каждым шагом, подавая один и тот же жест как драгоценность, исполненный сакрального смысла ритуал. Покоренный зал ощущает, что его словно провели через несколько ступеней посвящения, тайного знания. Ритм спектакля, в котором статуарность сменяется неистовством, тишина – бурей, золотой свет – изумрудным, белым, синим, гонг – барабаном, дудочками, пением, где живое пламя соседствует с яркими тканями, человеческие тела всех оттенков – с древесными побегами и пучками благовоний, погружает в транс. Спектакль действует очищающе, как мощная медитация, убеждая снова, что никакой злободневности не одолеть величавого потока жизни, что смысл сущего – в красоте и что высшее счастье – уметь эту красоту создавать и видеть.
Как и большинство спектаклей Чеховфеста, ее давали на, пожалуй, самой удобной площадке столицы – в Театре им. Моссовета. На два часа зал был погружен в медитацию, а это всегда непростой опыт для западного сознания.
Белые полотнища завешивают сцену, по краям которой стоят гонг и барабан. К ним выходят и неспешно усаживаются мужчина и женщина. Долгая тишина разбивается одинокими ударами, поглощает их и снова устанавливается. Полотна едва заметно едут вверх, открывая застеленную белым же сцену, и на ней две фигуры – обнаженная и натертая мелом лежит на первом плане, закутанная в покрывала сидит идолом в глубине. Бесконечно медленно лежащая поднимается и начинает вращать головой, раскручивая длинный жгут волос. Это ускоряющееся движение, полутораметровая черная грива, описывающая круги, и отличный вестибулярный аппарат танцовщицы, бесконечно крутящейся в одну сторону – все, что видит зритель, через пятнадцать минут начинающий роптать. «Бесконечность есть, а движения нет», – шепчутся сзади. Кто-то крадется к выходу. Барабанный бой усиливается, верчение принимает экстатический характер, и танцовщица, издав вопль, падает без сил.К этой смене ритма зритель привыкает постепенно; раз за разом все начинается с медленных, как таяние льда или прорастание травы, движений. Глаз приучается следить за каждым миллиметром бесконечно тянущегося шага, беспокойный ум не желает погружаться в отрешенное созерцание, мечется от иронии к отвлечению от происходящего. Спектакль уводит из повседневного круга тем, заставляет забыть беспокойную новостную повестку и список дел на завтра, переключиться из ритма столичной суеты в ритм природного или воображаемого, очень замедлить восприятие и навести резкость на оптику.
Эта смена повседневности медитативностью в сознании происходит так же медленно и с усилием, как встреча мужчины и женщины на сцене, куда они движутся из кулис навстречу друг другу тяжело, словно сквозь жидкое стекло. Строй прислужников и прислужниц церемониально сопровождают их, совершая не более шага в минуту, с длинными шестами в руках, на концах которых живописно растрепанные мочала. Два обнаженных торса – темный мужской и выбеленный женский – тянутся из пышных юбок, сближаются, как намагниченные. Когда она, раскинув руки, запрокидывается, колышась водяной лилией, а он, наклонясь, кладет ей подбородок на плечо – красота этой встречи в перекрестье лучей захватывает дух и взрывается целым пучком ассоциаций. Прислужницы, обступив царственную чету, опускают над ними шатром шесты и легонько колеблют их, заставляя сеяться с их лохматых верхушек золотой снег. Перед нами – образ совершенной любви, ошеломляющей красоты, вечного слияния и борьбы двух начал.Скользящие движения сменяются мелкими и дробными, на смену двум влюбленным является ведьма с закушенными во рту черными бусами и алыми колпачками на пальцах, которыми она трещит, как цикада. Изгнанную бесовку сменяют джунгли – свет лучами прорезает дымную тьму, в громе ритуальных барабанов являются дикари. На босых ногах у них звенят браслеты, из ощеренных ртов раздаются рыки и вой, они потрясают метлами над головой, выбрасывают их в сторону противника, закусывают их древки от ярости. Стенка на стенку и один на один – шоколадные тела сверкают потом, повязки охватывают взмокшие гривы, юбки взметываются крыльями. Это исполненный первобытной силы танец-драка, танец-война, чистый вихрь животной мощи, выразительный, как наскальные рисунки, страшный, как львиный рык, захватывающий энергией, как рок-концерт.
И снова глубочайшая тишина, из которой рождается тихая музыка, созерцание того, как по белой шелковой дороге плывет в почтительном наклоне женская фигурка, сосредоточенно и благоговейно выкладывая камешек за каждым шагом, подавая один и тот же жест как драгоценность, исполненный сакрального смысла ритуал. Покоренный зал ощущает, что его словно провели через несколько ступеней посвящения, тайного знания. Ритм спектакля, в котором статуарность сменяется неистовством, тишина – бурей, золотой свет – изумрудным, белым, синим, гонг – барабаном, дудочками, пением, где живое пламя соседствует с яркими тканями, человеческие тела всех оттенков – с древесными побегами и пучками благовоний, погружает в транс. Спектакль действует очищающе, как мощная медитация, убеждая снова, что никакой злободневности не одолеть величавого потока жизни, что смысл сущего – в красоте и что высшее счастье – уметь эту красоту создавать и видеть.
