Журнал «Театрал» продолжает публиковать главы из книги «Мамы замечательных детей». Этот уникальный сборник состоит из пятидесяти монологов известных актёров, режиссёров и драматургов, которые рассказывают о главном человеке в своей жизни — о маме. Предыдущими героями публикаций были Александр Ширвиндт, Вера Васильева, Римас Туминас, Ольга Прокофьева, Евгений Писарев, Светлана Немоляева, Евгения Симонова, Марк Захаров, Анна Терехова, Юрий Стоянов. Сегодня мы предоставляем слово народной артистке СССР Людмиле Чурсиной.
У моей мамы было необычное имя Геновефа Ивановна. Ее отец — латгальский латыш. Именно он и дал его маме. У него в Латвии так звали какую-то тетку. А вообще-то Геновефа — святая. Мамочка вышла замуж очень рано. Мой будущий папа заприметил ее, когда она училась еще в 10-м классе. Он в то время был уже курсантом военного училища. Как только она окончила школу, он приехал за ней на белом коне и повез в ЗАГС.
Когда началась война, папа сразу же ушел на фронт. А моя молоденькая, беременная мной, мама отправилась из Риги, где они в то время жили, к родителям в Великие Луки. По пути, где-то на Псковщине, она и родила меня в медсанбате. А буквально на следующий день двинулась дальше. В это время был жуткий налет. Все бросились врассыпную и в панике они с бабушкой потеряли меня в картофельном поле (бабушка думала, что я на руках у мамы, мама — что я у бабушки). Но, к счастью, я заорала, и они по крику меня нашли. А позже в страшных снах маме еще не раз снился этот эпизод…
Хотели добраться до Ленинабада, где жила папина мать, но поскольку географию знали плохо, то послушали на станции какую-то женщину с огромными чемоданами. Она твердо сказала, что такого города не существует. Зато есть город Сталинабад (теперь это Душанбе). Взяли курс на Сталинабад, где не было ни одного знакомого. Там мама устроилась работать в госпиталь и пошла доучиваться на медицинский. Жили как все — впроголодь. Бабушка приносила гнилую морковь и ведро помоев. Этим и кормила семью. В конце войны приехал папа. Конечно, весь израненный, с исковерканным характером, но, слава Богу, с руками и ногами.
После войны мы вернулись в Великие Луки — к маминым родителям. Город был разрушен. Сохранились два-три дома. Люди жили под землей, в подвалах. Бабушка с дедушкой в первое время с детьми располагались в каком-то большом шкафу. Потом им дали двадцатиметровую комнату в бараке, а затем избушку на краю города — прямо напротив кладбища. Там в одной комнате помещались мама с папой и со мной, младшая мамина сестра с мужем и ребенком, средняя сестра с мужем и двумя детьми. Я забиралась на чердак, где стояла корзина. Сворачивалась бубликом и засыпала.
Затем папу послали служить в Тбилиси. Там мы прожили 7 лет. Дивный город — музыкальный, солнечный. В школу я пошла именно там. До сих пор люблю и помню грузинский язык, и в спектакле «Ханума» мне эта память очень пригодилась.
Моя мама в молодости была невероятно хороша собой. Когда в Тбилиси они с папой шли по спуску, то мужчины оборачивались. Папе, с одной стороны, наверное, было приятно, что женщина рядом с ним вызывает такую реакцию, но он ревновал маму безумно.
Родители прожили в любви и согласии 61 год. Они были единством противоположностей. Мама сдержанная — она больше молчала, все переживания держала в себе, а папа горячий, чуть что — шашки наголо, но отходил очень быстро. А мама молчит-молчит, а потом отвечала с такой интонацией, что под потолком хотелось оказаться. Мамочка была очень деятельная — работала, вела хозяйство и всегда старалась дома соблюдать традиции.
Я вначале училась ужасно. У меня были «двойки» по поведению. Я дурачилась, обезьянничала. Меня выгоняли с уроков. К тому же, я постоянно меняла школы из-за переездов. После Тбилиси была Чукотка, потом Камчатка. У меня детство неизнеженное. Я и в куклы не играла. Предпочитала лазить по крышам и деревьям, драться. И двора моего детства у меня нет. Столько дворов было в жизни!
Когда же наконец мы вернулись в Великие Луки, я начала умнеть и окончила школу с золотой медалью. Решила поступать в МАИ. С этим и отправилась в Москву. А моя одноклассница, очень красивая девочка, поехала поступать в театральный. Уговорила меня пойти с ней за компанию. Я пошла. Ее не приняли, а я стала студенткой Щукинского училища. Сразу дала родителям телеграмму: «Поступила. Встречайте». Они и понятия не имели, куда же я поступила. Встречали меня все мамины сестры. И, когда я им сообщила, что буду учиться в театральном институте, все были в полном недоумении.
Уже когда я стала народной артисткой СССР, как-то муж маминой младшей сестры, летчик-испытатель, сказал мне с сожалением:
— Да, Милочек, а ведь ты могла бы стать человеком.
Видимо они все были настроены, что я стану хирургом или выберу еще какую-нибудь серьезную профессию, а я разрушила их надежды.
Я всегда была очень самостоятельной. Еще школьницей устроилась на завод, чтобы зарабатывать хоть какие-то деньги и делать родителям подарки. Когда училась в институте, они, конечно, старались мне помочь, но не могли высылать достаточно денег. Была моя младшая сестра, папа уже на пенсии, где-то подрабатывал. А я очень любила приезжать в Великие Луки с подарками.
Вот потому-то с третьего курса я вместе с подругой Эллой Шашковой (это она играла жену Штирлица в «Семнадцати мгновениях весны») устроилась работать уборщицей в институте. Стипендия-то маленькая, на нее не разгуляешься. Мы с Эллой в 5 часов утра ехали из общежития с Трифоновской через всю Москву. Убирали аудитории, принимали душ и шли на лекции. К этому времени приходили наши изнеженные московские девочки. Очень красивые.
Конечно, мама смотрела все мои фильмы и сериалы, тщательно собирала все рецензии. Каюсь, сама я этого не делала, но сейчас у меня есть огромная кипа газетных вырезок со статьями обо мне, собранная мамочкой. Она даже пыталась вести дневник, в котором записывала свои впечатления о моих ролях. Обязательно просила меня сообщать, когда фильмы или спектакли со мной покажут по телевизору. Сохранила мой альбом со школьными рисунками. Но при этом нежно-сюсюкающей матерью она не была и ничего не делала напоказ. Никогда мной не хвасталась.
Мне всегда хотелось быть поближе к родителям, и как-то я уговорила их переехать в Москву. Около шести лет они прожили здесь. Дом стоял на Садовом кольце, и в какой-то момент они не выдержали. Им стало тяжело — шумно, дышать нечем. Я очень не хотела, чтобы они уезжали. Но они отправились на День победы к родственникам и друзьям. А потом мама позвонила мне и сказала, что продается очень хорошая квартира. Я поняла, что им хочется остаться в Великих Луках, купила им эту квартиру и опять стала туда мотаться, как только у меня выпадали свободные дни. Каждую осень я молилась: «Господи, пронеси через зиму, до зеленых листьев, до зеленой травки». И про- носило, но два года назад мамочки не стало.
Для нее я всегда оставалась ребенком. Она много лет практически не видела, и папа у нас выполнял роль хозяйки. Потом ей сделали в Москве операцию. Один глаз у нее стал видеть. Она лежала в глазной клинике на Тверской. После операции я накрыла стол. Мама посмотрела и восторженно сказала:
— Боже мой, как красиво — белая скатерть, белая посуда!
А потом глянула на меня и удивилась:
— Милочка, как ты повзрослела!
Я засмеялась:
— Мама, тебе стоило прозреть, чтобы это констатировать.
Она, как и папа, прожила долгую жизнь, более 90 лет. Но, когда ее не стало, я почувствовала себя совершенно осиротевшей. У меня сохранилась пачка ее писем ко мне и писем моих к ней. Мы ежедневно общались с ней по телефону. Мне было важно знать, как она себя чувствует, в каком настроении. Последние 30 лет родители были для меня как дети. Но теперь я понимаю, что чего-то им не договорила, недолюбила. Сейчас приезжаю в Великие Луки, прохожу мимо дома, где недавно жила мама, и вспоминаю, как она стояла на балконе и махала мне вслед. Как же теперь мне этого не хватает.
Записала Елена Владимирова
У моей мамы было необычное имя Геновефа Ивановна. Ее отец — латгальский латыш. Именно он и дал его маме. У него в Латвии так звали какую-то тетку. А вообще-то Геновефа — святая. Мамочка вышла замуж очень рано. Мой будущий папа заприметил ее, когда она училась еще в 10-м классе. Он в то время был уже курсантом военного училища. Как только она окончила школу, он приехал за ней на белом коне и повез в ЗАГС.
Когда началась война, папа сразу же ушел на фронт. А моя молоденькая, беременная мной, мама отправилась из Риги, где они в то время жили, к родителям в Великие Луки. По пути, где-то на Псковщине, она и родила меня в медсанбате. А буквально на следующий день двинулась дальше. В это время был жуткий налет. Все бросились врассыпную и в панике они с бабушкой потеряли меня в картофельном поле (бабушка думала, что я на руках у мамы, мама — что я у бабушки). Но, к счастью, я заорала, и они по крику меня нашли. А позже в страшных снах маме еще не раз снился этот эпизод… Хотели добраться до Ленинабада, где жила папина мать, но поскольку географию знали плохо, то послушали на станции какую-то женщину с огромными чемоданами. Она твердо сказала, что такого города не существует. Зато есть город Сталинабад (теперь это Душанбе). Взяли курс на Сталинабад, где не было ни одного знакомого. Там мама устроилась работать в госпиталь и пошла доучиваться на медицинский. Жили как все — впроголодь. Бабушка приносила гнилую морковь и ведро помоев. Этим и кормила семью. В конце войны приехал папа. Конечно, весь израненный, с исковерканным характером, но, слава Богу, с руками и ногами.После войны мы вернулись в Великие Луки — к маминым родителям. Город был разрушен. Сохранились два-три дома. Люди жили под землей, в подвалах. Бабушка с дедушкой в первое время с детьми располагались в каком-то большом шкафу. Потом им дали двадцатиметровую комнату в бараке, а затем избушку на краю города — прямо напротив кладбища. Там в одной комнате помещались мама с папой и со мной, младшая мамина сестра с мужем и ребенком, средняя сестра с мужем и двумя детьми. Я забиралась на чердак, где стояла корзина. Сворачивалась бубликом и засыпала.
Затем папу послали служить в Тбилиси. Там мы прожили 7 лет. Дивный город — музыкальный, солнечный. В школу я пошла именно там. До сих пор люблю и помню грузинский язык, и в спектакле «Ханума» мне эта память очень пригодилась.
Моя мама в молодости была невероятно хороша собой. Когда в Тбилиси они с папой шли по спуску, то мужчины оборачивались. Папе, с одной стороны, наверное, было приятно, что женщина рядом с ним вызывает такую реакцию, но он ревновал маму безумно.
Родители прожили в любви и согласии 61 год. Они были единством противоположностей. Мама сдержанная — она больше молчала, все переживания держала в себе, а папа горячий, чуть что — шашки наголо, но отходил очень быстро. А мама молчит-молчит, а потом отвечала с такой интонацией, что под потолком хотелось оказаться. Мамочка была очень деятельная — работала, вела хозяйство и всегда старалась дома соблюдать традиции.Я вначале училась ужасно. У меня были «двойки» по поведению. Я дурачилась, обезьянничала. Меня выгоняли с уроков. К тому же, я постоянно меняла школы из-за переездов. После Тбилиси была Чукотка, потом Камчатка. У меня детство неизнеженное. Я и в куклы не играла. Предпочитала лазить по крышам и деревьям, драться. И двора моего детства у меня нет. Столько дворов было в жизни!
Когда же наконец мы вернулись в Великие Луки, я начала умнеть и окончила школу с золотой медалью. Решила поступать в МАИ. С этим и отправилась в Москву. А моя одноклассница, очень красивая девочка, поехала поступать в театральный. Уговорила меня пойти с ней за компанию. Я пошла. Ее не приняли, а я стала студенткой Щукинского училища. Сразу дала родителям телеграмму: «Поступила. Встречайте». Они и понятия не имели, куда же я поступила. Встречали меня все мамины сестры. И, когда я им сообщила, что буду учиться в театральном институте, все были в полном недоумении.Уже когда я стала народной артисткой СССР, как-то муж маминой младшей сестры, летчик-испытатель, сказал мне с сожалением:
— Да, Милочек, а ведь ты могла бы стать человеком.
Видимо они все были настроены, что я стану хирургом или выберу еще какую-нибудь серьезную профессию, а я разрушила их надежды.
Я всегда была очень самостоятельной. Еще школьницей устроилась на завод, чтобы зарабатывать хоть какие-то деньги и делать родителям подарки. Когда училась в институте, они, конечно, старались мне помочь, но не могли высылать достаточно денег. Была моя младшая сестра, папа уже на пенсии, где-то подрабатывал. А я очень любила приезжать в Великие Луки с подарками.
Вот потому-то с третьего курса я вместе с подругой Эллой Шашковой (это она играла жену Штирлица в «Семнадцати мгновениях весны») устроилась работать уборщицей в институте. Стипендия-то маленькая, на нее не разгуляешься. Мы с Эллой в 5 часов утра ехали из общежития с Трифоновской через всю Москву. Убирали аудитории, принимали душ и шли на лекции. К этому времени приходили наши изнеженные московские девочки. Очень красивые.
Конечно, мама смотрела все мои фильмы и сериалы, тщательно собирала все рецензии. Каюсь, сама я этого не делала, но сейчас у меня есть огромная кипа газетных вырезок со статьями обо мне, собранная мамочкой. Она даже пыталась вести дневник, в котором записывала свои впечатления о моих ролях. Обязательно просила меня сообщать, когда фильмы или спектакли со мной покажут по телевизору. Сохранила мой альбом со школьными рисунками. Но при этом нежно-сюсюкающей матерью она не была и ничего не делала напоказ. Никогда мной не хвасталась.
Мне всегда хотелось быть поближе к родителям, и как-то я уговорила их переехать в Москву. Около шести лет они прожили здесь. Дом стоял на Садовом кольце, и в какой-то момент они не выдержали. Им стало тяжело — шумно, дышать нечем. Я очень не хотела, чтобы они уезжали. Но они отправились на День победы к родственникам и друзьям. А потом мама позвонила мне и сказала, что продается очень хорошая квартира. Я поняла, что им хочется остаться в Великих Луках, купила им эту квартиру и опять стала туда мотаться, как только у меня выпадали свободные дни. Каждую осень я молилась: «Господи, пронеси через зиму, до зеленых листьев, до зеленой травки». И про- носило, но два года назад мамочки не стало. Для нее я всегда оставалась ребенком. Она много лет практически не видела, и папа у нас выполнял роль хозяйки. Потом ей сделали в Москве операцию. Один глаз у нее стал видеть. Она лежала в глазной клинике на Тверской. После операции я накрыла стол. Мама посмотрела и восторженно сказала:— Боже мой, как красиво — белая скатерть, белая посуда!
А потом глянула на меня и удивилась:
— Милочка, как ты повзрослела!
Я засмеялась:
— Мама, тебе стоило прозреть, чтобы это констатировать.
Она, как и папа, прожила долгую жизнь, более 90 лет. Но, когда ее не стало, я почувствовала себя совершенно осиротевшей. У меня сохранилась пачка ее писем ко мне и писем моих к ней. Мы ежедневно общались с ней по телефону. Мне было важно знать, как она себя чувствует, в каком настроении. Последние 30 лет родители были для меня как дети. Но теперь я понимаю, что чего-то им не договорила, недолюбила. Сейчас приезжаю в Великие Луки, прохожу мимо дома, где недавно жила мама, и вспоминаю, как она стояла на балконе и махала мне вслед. Как же теперь мне этого не хватает.
Записала Елена Владимирова
