Журнал «Театрал» выпустил в свет уникальный сборник, который состоит из пятидесяти монологов известных актёров, режиссёров и драматургов, рассказывающих о главном человеке в жизни — о маме. Эти проникновенные воспоминания не один год публиковались на страницах журнала, и теперь собраны вместе под одной обложкой. Книга так и называется - «Мамы замечательных детей». Предыдущими героями публикаций были Александр Ширвиндт, Вера Васильева, Римас Туминас, Ольга Прокофьева, Евгений Писарев, Светлана Немоляева, Евгения Симонова, Марк Захаров, Анна Терехова, Юрий Стоянов, Людмила Чурсина, Сергей Юрский. Сегодня мы публикуем монолог о маме народной артистки РФ Нины Архиповой.
Мое детство проходило под выстрелами. Папа, герой Гражданской войны, при первом удобном случае хватался за револьвер.
Однажды он привел маму в кино, но поскольку она была маленького роста, носила кепочку, то ее приняли за ребенка:
— Нет, нет, детей не пускаем, — сказал администратор. — Покажите паспорт.
Но отец вместо паспорта показал револьвер.
Револьвер у него всегда был под рукой. И когда они собирались с друзьями, выпивали и вспоминали Гражданскую войну, то время от времени бабахали в потолок. И я тут же под ногами крутилась. Самое удивительное, что мама в этот момент не боялась ни за себя, ни за ребенка.
Познакомились родители весьма неожиданно. Папа, обойдя с войсками Котовского полстраны, заскочил по делу в революционный Петроград. И в одной из канцелярий заметил девушку, у ног которой сидела козочка.
Разговорились:
— Вы ходите на работу с козочкой?
— Да, я попросилась к ним в канцелярию при условии, что они разрешат мне приводить козочку с собой. Оставить ее не с кем, а тут она меня ждет. И они согласились взять, только я должна убирать за ней...
Детали той встречи я не знаю, но девушка влюбилась в моего будущего отца и, пристроив кому-то козочку, оставила Петроград — примкнула к папиной конной дивизии, чтобы отправиться с ним на фронты Гражданской войны и подавлять восстания повстанцев. Они проехали через полстраны, но в марте 1921 года отца арестовали в Омске за контрреволюционную деятельность и приговорили к расстрелу.
К тому моменту мама была на восьмом месяце беременности. Как она пережила эти страшные дни, я даже представить себе не могу. Наверное, ходатайствовала об освобождении, обивала пороги, лишь бы папу выпустили. Деталей не знаю, но три недели спустя следователь дело пересмотрел, и отца выпустили. Состава преступления не обнаружили. Из документа, сохранившегося в Омском архиве, я знаю, что произошло это 14 апреля.
Родилась я тоже в Омске, 1 мая 1921 года, после чего дивизия двинулась дальше. А чтобы маме было комфортно, ей разрешили разместиться в обозе. В том же обозе ехал и папин денщик, которыий фактически стал для меня нянькой, ведь большую часть времени я проводила у него на руках.
В начале двадцатых годов мы переехали в Москву — папе дали комнату в коммуналке на Коммунистической улице.
О той комнате у меня остались самые светлые воспоминания. Неплохо запомнилась и атмосфера тех лет. На дворе был нэп, расцветала частная торговля, к нашему дому приезжали фургоны, и продавцы кричали на весь двор:
— Фран-цуз-ские булочки! Фран-цуз-ские булочки!
Я дергала маму за рукав, она давала деньги — и я бежала за этим лакомством.
Папа по-прежнему тосковал без своей кавалерии, сетовал на судьбу и никак не мог смириться с канцелярской работой, которой вынужден был заниматься.
А маме тосковать не пришлось. Моды, духи, шляпки, шеншеля — все это было ее стихией. Одевалась она изысканно и воспитывала меня под стать себе.
Например, била по губам:
— Не распускай губы!
В ту пору ценились маленькие губки.
Еще она хлопала меня по животу:
— Как ты стоишь!
И я втягивала живот, лишь бы ее не расстраивать.
А вскоре мы с папой остались вдвоем, поскольку мама с каким-то человеком уехала в другой город. Это сегодня кажется: ах, какой кошмар, мама рассталась с ребенком. Но в нашей семье произошло это как-то само собой. Вот мама, которая меня любит, на время покидает наш дом. Вот я остаюсь с папой, который тоже меня любит, но слишком занят на работе и не может целый день быть со мной. И потому, когда он взял меня за руку и повел в детский дом, интуиция мне подсказала: не надо бояться. Я знала, что ему сейчас тяжело, но он меня любит и скоро заберет...
В детском доме кормили неважно. Особенно жутко хотелось есть перед сном. Поэтому мы пробирались к большому котлу с кипятком и глотали воду. Она ненадолго притупляла чувство голода, и в этот про межуток нужно было постараться уснуть. Спальных мест не хватало — нас укладывали по два на одной кровати.
Захотелось домой, и я предложила некоторым своим сверстникам сбежать. Мы подошли к деревянному забору, стали карабкаться на него, как вдруг раздался треск — я очнулась уже на земле с жуткой болью в позвоночнике. Побег не состоялся, но меня поругали и прописали постельный режим, поскольку травма заживала долго.
Постепенно я стала привыкать к детскому дому, но вдруг однажды через большое окно увидела маму. Вот она приближается к нашей калитке, но... проходит мимо. Я подняла такой крик, что страшно передать — через стекло кричала ей:
— Мама, мама!
Но она не слышала и скрылась за углом. И у меня, девочки, в общем-то, сдержанной, началась истерика. Это потом уже выяснилось, что перед калиткой была огромная лужа, и мама решила ее обойти. Наконец, она появилась на пороге детского дома, и я, зареванная, бросилась к ней. В тот день она говорила, что забрать меня пока что не может, но очень скучает и заберет при первой возможности.
Не забывал обо мне и папа.
Недалеко от нас (на Воронцовской улице, 4) жила Надежда Александровна Херсонская. Когда-то она была супругой фабриканта Ивана Беляева из подмосковного города Александров.
И вот однажды папа зашел к ним и рассказал, что, дескать, Мурочка (так он звал мою маму) уехала с другим человеком, а ребенка оставила.
— Куда же ты Нину дел? — спросила Надежда Александровна.
— Ничего не оставалось, кроме как устроить ее в детский дом. Надежда Александровна вскипела:
— Разве можно было! Ты что! Это же детскии? дом! Ты вообще представляешь себе, что это такое.
— Ну, а как быть? Я ведь работаю и не могу заниматься ребенком.
— Уж мы-то тебе всегда бы помогли, — не унималась Надежда Александровна.
И вскоре после той встречи папа приехал за мной и забрал домоий. Точнее сказать, я жила теперь у тети Нади, так я ее называла.
Полтора года спустя моя мама вернулась к отцу. И я стала реже бывать у тети Нади, зато переселилась в нашу коммуналку на Коммунистической улице. И для нас с отцом это было лучшее время. Я пошла в школу, семья, наконец, стала полноценной, но вскоре мама стала ходить на каток с молодыми людьми, а мы оставались дома, поскольку нас не звали.
В школе на Таганке я проучилась до третьего класса, а потом вдруг мама сказала, что мы с ней переезжаем на новое место.
— А папа? — спросила я.
— А папа остается...
Что произошло, я не представляла. Но вещи были собраны, и мама, взяв меня за руку, повезла на Арбатскую площадь — в просторную квартиру (дом располагался напротив кинотеатра «Художественный», но не сохранился, поскольку в годы войны в него попала бомба). Оказалось, что теперь у нее новый муж — Иван Михайлович Кудрявцев, который занимает какой-то высокий пост. И отношения у них устоявшиеся. Меня удивило, например, что мама называла его французским именем Жан. Несколько раз он пытался подружиться со мной, но я не шла ни на какие контакты. Не хотела ничего о нем знать.
Я ухитрялась ложиться спать раньше. Никогда не смотрела в его сторону. Не знаю, какие у него волосы, какая одежда, молодой он или старый. Я его не видела и тосковала по папе.
Да и в новую мамину квартиру возвращаться особенно не хотелось: у них с Жаном все чаще происходили ссоры, все больше и больше перерастающие в конфликт. Он просил, чтобы мама не выделялась: никаких тебе мехов и шляпок. Только беленькая кофточка, платочек, скромная юбочка. Наверное, были и более веские причины для разногласий, но запомнились эти. Дошло до того, что однажды мама пришла в мою комнату с его револьвером и спрятала у меня под подушкой:
— Ты смотри, не говори ему.
И я молчала. В маминой комнате жил голубь со сломанной ножкой. И пока этот человек был на работе, я приглашала к себе школьных подружек, мы ухаживали за голубем. Или разыгрывали что-то вроде спектакля на широком подоконнике, а потом, конечно, разбегались.
Однажды в той комнате раздался сильный хлопок. Я прекрасно поняла, что это за звук. Но какова природа детской психологии! Я сразу сказала себе, что это мой голубь уронил блюдечко с водой. Оно на подоконнике лежало, и вот, по всей вероятности, он его смахнул. Надо пойти налить ему водички. Но, когда я открыла дверь, то увидела множество людей. Они быстро меня схватили и увели к себе:
— Маме плохо, приехала скорая...
Я не рыдала. Но оттого что с детства знала звук выстрела, понимала, что мама решила всадить себе пулю. Для меня это было ясно. И я с надеждой ждала финала.
Но финал был печальный.
Мы с Жаном остались в квартире вдвоем. Он в своей комнате, а я в маминой. И вдруг слышу стук в дверь и... папин голос. От соседей (я дала им номер телефона) он узнал о происшествии и, разъяренный, примчался сюда — требовал отворить ему дверь.
Кудрявцев перепугался. Стал зловеще шептать мне:
— Не открывай, не открывай, не открывай, будет стрельба. Но я не послушалась и открыла. Папа влетел (он был подвыпивший). Вот-вот могла начаться драка, но Кудрявцев изо всех сил старался его успокоить:
— Давайте сядем, поговорим, я вам все расскажу. Вы же не в курсе. Я не виноват. Она сама... Вы же знаете ее характер. Вы знаете, сгоряча она может... Она уже не один раз стреляла в себя и при вас, наверное, тоже стреляла. Она с этим оружием обращалась... Вот такой у нее характер.
Папа сказал:
— Я сяду с вами, только если вы отдадите мне ее портрет.
Но Кудрявцев воспротивился:
— Нет, портрет не отдам.
— Тогда никаких объяснений.
Долго они еще спорили. Кудрявцев уступил: мол, отдаст портрет Нине. И папа уехал, потому что забрать меня не мог. Правда, сказал мне, чтобы я собирала вещи и что за мной приедет Надежда Александровна. Снова моя дорогая тетя Надя!
Так оно и случилось. Через день она появилась и, забирая меня, поинтересовалась у Кудрявцева:
— А когда похороны?
На что тот ей ответил:
— Я ее уже похоронил.
В тот же день Надежда Александровна позвонила моему папе:
— Коля, ты представляешь, он ее уже похоронил.
— А Нина на похоронах была?
— Нет, он никого не звал. Тогда папа помчался на кладбище — к начальнику крематория:
— Как же вы могли похоронить, ведь родственники еще не попрощались?
Директор стал оправдываться:
— Мне этот Кудрявцев сказал, что у нее никого нет. И что он один-единственный близкий и любящий человек. Он заказал музыку, сидел плакал, прощался с ней.
Папа недоумевал:
— У нее есть родственники, есть приятели, друзья, а главное дочь!
И вдруг директор говорит:
— Вы знаете, мне тоже эта история показалась подозрительной. Поэтому я гроб опустил, но команду сжигать не давал. А когда человек ушел, мы гроб снова передали в морг.
Папа рассказал ему о том, почему так все произошло. И на следующий день были похороны. Мы проводили маму в последний путь.
После маминой смерти я вернулась к Надежде Александровне на Таганку, но в школу продолжала ездить на Арбат — трамваем через всю Москву. Впрочем, это уже другая история.
Записал Виктор Борзенко.
Мое детство проходило под выстрелами. Папа, герой Гражданской войны, при первом удобном случае хватался за револьвер.Однажды он привел маму в кино, но поскольку она была маленького роста, носила кепочку, то ее приняли за ребенка:
— Нет, нет, детей не пускаем, — сказал администратор. — Покажите паспорт.
Но отец вместо паспорта показал револьвер.
Револьвер у него всегда был под рукой. И когда они собирались с друзьями, выпивали и вспоминали Гражданскую войну, то время от времени бабахали в потолок. И я тут же под ногами крутилась. Самое удивительное, что мама в этот момент не боялась ни за себя, ни за ребенка.
Познакомились родители весьма неожиданно. Папа, обойдя с войсками Котовского полстраны, заскочил по делу в революционный Петроград. И в одной из канцелярий заметил девушку, у ног которой сидела козочка.Разговорились:
— Вы ходите на работу с козочкой?
— Да, я попросилась к ним в канцелярию при условии, что они разрешат мне приводить козочку с собой. Оставить ее не с кем, а тут она меня ждет. И они согласились взять, только я должна убирать за ней...
Детали той встречи я не знаю, но девушка влюбилась в моего будущего отца и, пристроив кому-то козочку, оставила Петроград — примкнула к папиной конной дивизии, чтобы отправиться с ним на фронты Гражданской войны и подавлять восстания повстанцев. Они проехали через полстраны, но в марте 1921 года отца арестовали в Омске за контрреволюционную деятельность и приговорили к расстрелу.
К тому моменту мама была на восьмом месяце беременности. Как она пережила эти страшные дни, я даже представить себе не могу. Наверное, ходатайствовала об освобождении, обивала пороги, лишь бы папу выпустили. Деталей не знаю, но три недели спустя следователь дело пересмотрел, и отца выпустили. Состава преступления не обнаружили. Из документа, сохранившегося в Омском архиве, я знаю, что произошло это 14 апреля.
Родилась я тоже в Омске, 1 мая 1921 года, после чего дивизия двинулась дальше. А чтобы маме было комфортно, ей разрешили разместиться в обозе. В том же обозе ехал и папин денщик, которыий фактически стал для меня нянькой, ведь большую часть времени я проводила у него на руках.
В начале двадцатых годов мы переехали в Москву — папе дали комнату в коммуналке на Коммунистической улице.
О той комнате у меня остались самые светлые воспоминания. Неплохо запомнилась и атмосфера тех лет. На дворе был нэп, расцветала частная торговля, к нашему дому приезжали фургоны, и продавцы кричали на весь двор:
— Фран-цуз-ские булочки! Фран-цуз-ские булочки!
Я дергала маму за рукав, она давала деньги — и я бежала за этим лакомством.
Папа по-прежнему тосковал без своей кавалерии, сетовал на судьбу и никак не мог смириться с канцелярской работой, которой вынужден был заниматься.
А маме тосковать не пришлось. Моды, духи, шляпки, шеншеля — все это было ее стихией. Одевалась она изысканно и воспитывала меня под стать себе.
Например, била по губам:
— Не распускай губы!
В ту пору ценились маленькие губки.
Еще она хлопала меня по животу:
— Как ты стоишь!
И я втягивала живот, лишь бы ее не расстраивать.
А вскоре мы с папой остались вдвоем, поскольку мама с каким-то человеком уехала в другой город. Это сегодня кажется: ах, какой кошмар, мама рассталась с ребенком. Но в нашей семье произошло это как-то само собой. Вот мама, которая меня любит, на время покидает наш дом. Вот я остаюсь с папой, который тоже меня любит, но слишком занят на работе и не может целый день быть со мной. И потому, когда он взял меня за руку и повел в детский дом, интуиция мне подсказала: не надо бояться. Я знала, что ему сейчас тяжело, но он меня любит и скоро заберет...
В детском доме кормили неважно. Особенно жутко хотелось есть перед сном. Поэтому мы пробирались к большому котлу с кипятком и глотали воду. Она ненадолго притупляла чувство голода, и в этот про межуток нужно было постараться уснуть. Спальных мест не хватало — нас укладывали по два на одной кровати.
Захотелось домой, и я предложила некоторым своим сверстникам сбежать. Мы подошли к деревянному забору, стали карабкаться на него, как вдруг раздался треск — я очнулась уже на земле с жуткой болью в позвоночнике. Побег не состоялся, но меня поругали и прописали постельный режим, поскольку травма заживала долго.
Постепенно я стала привыкать к детскому дому, но вдруг однажды через большое окно увидела маму. Вот она приближается к нашей калитке, но... проходит мимо. Я подняла такой крик, что страшно передать — через стекло кричала ей:
— Мама, мама!
Но она не слышала и скрылась за углом. И у меня, девочки, в общем-то, сдержанной, началась истерика. Это потом уже выяснилось, что перед калиткой была огромная лужа, и мама решила ее обойти. Наконец, она появилась на пороге детского дома, и я, зареванная, бросилась к ней. В тот день она говорила, что забрать меня пока что не может, но очень скучает и заберет при первой возможности.Не забывал обо мне и папа.
Недалеко от нас (на Воронцовской улице, 4) жила Надежда Александровна Херсонская. Когда-то она была супругой фабриканта Ивана Беляева из подмосковного города Александров.
И вот однажды папа зашел к ним и рассказал, что, дескать, Мурочка (так он звал мою маму) уехала с другим человеком, а ребенка оставила.
— Куда же ты Нину дел? — спросила Надежда Александровна.
— Ничего не оставалось, кроме как устроить ее в детский дом. Надежда Александровна вскипела:
— Разве можно было! Ты что! Это же детскии? дом! Ты вообще представляешь себе, что это такое.
— Ну, а как быть? Я ведь работаю и не могу заниматься ребенком.
— Уж мы-то тебе всегда бы помогли, — не унималась Надежда Александровна.
И вскоре после той встречи папа приехал за мной и забрал домоий. Точнее сказать, я жила теперь у тети Нади, так я ее называла.
Полтора года спустя моя мама вернулась к отцу. И я стала реже бывать у тети Нади, зато переселилась в нашу коммуналку на Коммунистической улице. И для нас с отцом это было лучшее время. Я пошла в школу, семья, наконец, стала полноценной, но вскоре мама стала ходить на каток с молодыми людьми, а мы оставались дома, поскольку нас не звали.
В школе на Таганке я проучилась до третьего класса, а потом вдруг мама сказала, что мы с ней переезжаем на новое место.
— А папа? — спросила я.
— А папа остается...
Что произошло, я не представляла. Но вещи были собраны, и мама, взяв меня за руку, повезла на Арбатскую площадь — в просторную квартиру (дом располагался напротив кинотеатра «Художественный», но не сохранился, поскольку в годы войны в него попала бомба). Оказалось, что теперь у нее новый муж — Иван Михайлович Кудрявцев, который занимает какой-то высокий пост. И отношения у них устоявшиеся. Меня удивило, например, что мама называла его французским именем Жан. Несколько раз он пытался подружиться со мной, но я не шла ни на какие контакты. Не хотела ничего о нем знать.
Я ухитрялась ложиться спать раньше. Никогда не смотрела в его сторону. Не знаю, какие у него волосы, какая одежда, молодой он или старый. Я его не видела и тосковала по папе.Да и в новую мамину квартиру возвращаться особенно не хотелось: у них с Жаном все чаще происходили ссоры, все больше и больше перерастающие в конфликт. Он просил, чтобы мама не выделялась: никаких тебе мехов и шляпок. Только беленькая кофточка, платочек, скромная юбочка. Наверное, были и более веские причины для разногласий, но запомнились эти. Дошло до того, что однажды мама пришла в мою комнату с его револьвером и спрятала у меня под подушкой:
— Ты смотри, не говори ему.
И я молчала. В маминой комнате жил голубь со сломанной ножкой. И пока этот человек был на работе, я приглашала к себе школьных подружек, мы ухаживали за голубем. Или разыгрывали что-то вроде спектакля на широком подоконнике, а потом, конечно, разбегались.
Однажды в той комнате раздался сильный хлопок. Я прекрасно поняла, что это за звук. Но какова природа детской психологии! Я сразу сказала себе, что это мой голубь уронил блюдечко с водой. Оно на подоконнике лежало, и вот, по всей вероятности, он его смахнул. Надо пойти налить ему водички. Но, когда я открыла дверь, то увидела множество людей. Они быстро меня схватили и увели к себе:
— Маме плохо, приехала скорая...
Я не рыдала. Но оттого что с детства знала звук выстрела, понимала, что мама решила всадить себе пулю. Для меня это было ясно. И я с надеждой ждала финала.
Но финал был печальный.
Мы с Жаном остались в квартире вдвоем. Он в своей комнате, а я в маминой. И вдруг слышу стук в дверь и... папин голос. От соседей (я дала им номер телефона) он узнал о происшествии и, разъяренный, примчался сюда — требовал отворить ему дверь.
Кудрявцев перепугался. Стал зловеще шептать мне:
— Не открывай, не открывай, не открывай, будет стрельба. Но я не послушалась и открыла. Папа влетел (он был подвыпивший). Вот-вот могла начаться драка, но Кудрявцев изо всех сил старался его успокоить:
— Давайте сядем, поговорим, я вам все расскажу. Вы же не в курсе. Я не виноват. Она сама... Вы же знаете ее характер. Вы знаете, сгоряча она может... Она уже не один раз стреляла в себя и при вас, наверное, тоже стреляла. Она с этим оружием обращалась... Вот такой у нее характер.
Папа сказал:
— Я сяду с вами, только если вы отдадите мне ее портрет.
Но Кудрявцев воспротивился:
— Нет, портрет не отдам.
— Тогда никаких объяснений.
Долго они еще спорили. Кудрявцев уступил: мол, отдаст портрет Нине. И папа уехал, потому что забрать меня не мог. Правда, сказал мне, чтобы я собирала вещи и что за мной приедет Надежда Александровна. Снова моя дорогая тетя Надя!
Так оно и случилось. Через день она появилась и, забирая меня, поинтересовалась у Кудрявцева:
— А когда похороны?
На что тот ей ответил:
— Я ее уже похоронил.
В тот же день Надежда Александровна позвонила моему папе:
— Коля, ты представляешь, он ее уже похоронил.
— А Нина на похоронах была?
— Нет, он никого не звал. Тогда папа помчался на кладбище — к начальнику крематория:
— Как же вы могли похоронить, ведь родственники еще не попрощались?
Директор стал оправдываться:
— Мне этот Кудрявцев сказал, что у нее никого нет. И что он один-единственный близкий и любящий человек. Он заказал музыку, сидел плакал, прощался с ней.
Папа недоумевал:
— У нее есть родственники, есть приятели, друзья, а главное дочь!
И вдруг директор говорит:
— Вы знаете, мне тоже эта история показалась подозрительной. Поэтому я гроб опустил, но команду сжигать не давал. А когда человек ушел, мы гроб снова передали в морг.
Папа рассказал ему о том, почему так все произошло. И на следующий день были похороны. Мы проводили маму в последний путь.
После маминой смерти я вернулась к Надежде Александровне на Таганку, но в школу продолжала ездить на Арбат — трамваем через всю Москву. Впрочем, это уже другая история.
Записал Виктор Борзенко.
