Журнал «Театрал» выпустил в свет уникальный сборник, который состоит из пятидесяти монологов известных актёров, режиссёров и драматургов, рассказывающих о главном человеке в жизни — о маме. Эти проникновенные воспоминания не один год публиковались на страницах журнала, и теперь собраны вместе под одной обложкой. Книга так и называется - «Мамы замечательных детей». Предыдущими героями публикаций были Александр Ширвиндт, Вера Васильева, Римас Туминас, Ольга Прокофьева, Евгений Писарев, Светлана Немоляева, Евгения Симонова, Марк Захаров, Анна Терехова, Юрий Стоянов, Людмила Чурсина, Сергей Юрский, Нина Архипова, Максим Никулин, Виктор Сухоруков, Людмила Иванова, Екатерина Райкина, Юлия Рутберг, Александр Коршунов, Юлия Меньшова, Евгений Евтушенко, Владимир Андреев, Анастасия Голуб, Владимир Войнович, Наталья Наумова, Анна Дворжецкая, Дмитрий Бертман, Алёна Яковлева, Евгений Стеблов. Cегодня предоставляем слово заслуженной артистке России Вере Бабичевой.
С момента моего рождения для мамы не существовало ничего важнее меня, и она никем не интересовалась кроме меня. Может, это потому, что я была поздним ребенком. А, может, она просто не умела иначе любить — только с полной отдачей, не думая о карьере (тогда и слова такого не было), и всю жизнь терпя моего папу. Когда я, повзрослев, спросила: «Почему же вы не развелись?» — она твердо ответила: «Ребенок должен расти в полной семье». Вот такая нехитрая философия: чтобы было все, как у людей. И меня этому пыталась научить.
Мама не доверяла ни няням, ни яслям, ни детскому саду. Всё — сама. Она из-за меня не работала. А больше всего волновалась о том, чтобы ребенок был сыт и по погоде одет. Она кормила меня так усердно, что на долгие годы вперед обеспечила мне борьбу с лишним весом (похудеть я смогла лишь в студенчестве).
Когда мне исполнилось шесть лет, мама решила, что я должна заниматься музыкой. Доходы в семье были скромные, поскольку работал один только папа, инструмент купить не могли, но взяли напрокат. Для меня не было ничего тяжелее, чем заниматься музыкой: я возненавидела ее всеми фибрами своей души. Вероятно, у меня просто не было никаких данных. В результате, несколько лет спустя я музыку забросила, и пианино благополучно вернули в «прокат».
Однако побывав на «Лебедином озере», я захотела заниматься балетом, и мама повела меня в балетную студию. Там сказали, что в целом по данным я подхожу, но надо похудеть на 12 килограммов. Мама не могла пойти на такие жертвы и решила, что балет не для меня.
Ни на минуту не выпускала меня из поля своего внимания: водила за руку лет до тринадцати. И, кажется, ей было просто физически необходимо дышать со мной одним воздухом. Когда я пошла в первый класс школы, которая находилась прямо в нашем ленинградском дворе, она устроилась туда же работать секретарем директора. Контроль был тотальный: как я поела, как себя вела, как отвечала на уроке, какие оценки получила и так далее. Она делала со мной уроки и следила, чтобы я не болталась без дела. Я понимаю теперь, что все ее усилия складывались в некую копилку: увлечь ребенка хорошими делами, научить учиться. Она страшно боялась дурного влияния улицы и потому всегда находила, чем меня занять.
Я брала уроки английского у нашей соседки-учительницы. Правда, с годами выяснилось, что она сделала все возможное для того, чтобы я никогда в жизни так и не заговорила на нем.
У меня были отличные данные для волейбола: самая высокая в классе. Но едва я стала ходить в секцию, как тут же сломала руку, и волейбол закончился. И вот тогда — чудо! — мама отвела меня в театральную студию. И оказалось, что, на свою голову, она привела меня туда, куда следовало.
И хотя первую роль (Голову оленя в сказке «Снежная королева») я играть отказалась, у меня проснулись амбиции, и драмкружок я организовала в своей школе.
На нашем первом спектакле все рыдали от смеха, а мама решила, что мне не следует этим заниматься. И вот тут я впервые проявила волю, заявив, что буду заниматься только театром. Но в ответ на мое «буду артисткой» мама отдала меня в школу с торговым уклоном. И переломить ее волю стоило огромных усилий.
Но все же мы смогли достигнуть компромисса. Оттуда я перевелась в школу рабочей молодежи — для того чтобы всё свободное время посвящать театральной студии Института им. Герцена. А поскольку для учебы в этой школе требовалось постоянное место работы, меня устроили в жилконтору, но фактически на работу ходила мама. Так я получила счастливую возможность пропадать в студии, где у меня появилось много интересных друзей. Питерский андеграунд — дух свободы и протеста. Но мама требовала, чтобы в десять вечера я была дома. Разве это возможно? И, наконец, чтобы меня удержать, она предложила:
— Собирайтесь у нас.
Так, в один миг наша ленинградская коммунальная квартира превратилась в проходной двор. Мы бесконечно что-то обсуждали, галдели, репетировали, читали вслух. Мама терпела и кормила эту ораву молодых и вечно голодных талантов.
И вот однажды, сыграв первый студийный спектакль, я на крыльях прилетела домой, и с порога услышала от мамы:
— Ты поела?
И ни слова о спектакле, будто премьеры не было! Я просто взорвалась:
— Мама, сейчас я выйду и когда вернусь, ты меня спросишь, как прошел спектакль и как я себя чувствую в качестве актрисы, а уже потом — о чем хочешь.
Вышла. Посидела на лавочке у подъезда, выпустила пар. Захожу. Мама говорит:
— Как прошел спектакль?
И без паузы:
— Так ты ела?
Но я ее не упрекаю. Характер. Она ведь пережила Великую Отечественную войну, и судьба ее, по большому счету, не сложилась. Она тоже мечтала стать артисткой. В своем родном Ростове-на-Дону в юности работала в кассе театра драмы — для того чтобы хоть немного стать ближе к искусству. Наверное, это ее желание подсознательно сработало во мне.
В первый год я не поступила в ЛГИТМИК и устроилась работать в детскую библиотеку. Вернее, числилась я, а работала — опять же мама. На следующий год поступила. И поскольку институт находился рядом с нашим домом, теперь уже весь курс собирался у нас в коммуналке. И мама всегда была с нами — тихонько сидела, смотрела... В какой-то момент она тоже попыталась устроиться в ЛГИТМИК на работу, но места для нее не нашлось.
На 3-м курсе я заявила, что хочу жить отдельно. Мама не возражала и сняла для меня комнату в коммуналке в соседнем доме. Но самостоятельной жизни не получилось, потому что у нее был второй ключ. Так что, пока я пропадала на занятиях, она приходила, наводила порядок и самое главное — готовила «ребенку» еду. Невольно я настолько привыкла быть опекаемой, не знала элементарных бытовых вещей и во многом оставалась инфантильной. Такая вот была любовь.
Когда я похудела, похорошела и у меня благополучно сложилась учеба, мама вознеслась на седьмое небо от счастья, поскольку теперь отчетливо поняла, что я не пропаду, что у меня есть вполне радужные перспективы.
После института мы всем курсом уехали в Волгоград. Я с легким сердцем покидала свой родной город, понимая, что могу состояться, только если начну жить самостоятельно. Но через неделю мама приехала следом за мной и поселилась в том же гостиничном номере. Так, наверное, и жили бы мы вместе, если бы она не разболелась. Пришлось вызывать папу, который помог ей добраться домой.
Потом меня пригласили работать в Ереван — в Русский драматический театр им. Станиславского. Честно сказать, я жутко обрадовалась: от Питера до Еревана почти три тысячи километров. Но два месяца спустя мама приехала и туда, задержавшись на всю зиму. Так на протяжении восьми лет моей работы она приезжала осенью и возвращалась в Ленинград лишь по весне. Не говоря уже о том, что, желая постоянно лицезреть мой успех, она ездила со мной на все гастроли и смотрела все спектакли. А я как-то очень быстро стала ведущей молодой актрисой, и мама спешила получить долю заслуженных комплиментов в свой адрес. Обычно, сидя в зале, она сообщала соседям, что на сцене — ее дочь и слышала в ответ:
— Какая красавица! Как хорошо играет! Она — лучше всех!
А потом приходила за кулисы и заявляла:
— Доченька, ты была лучше всех!
— Мама, опять ты за свое.
— Нет, это сказала не я. Это сказали люди.
Я многократно просила, требовала, умоляла не ставить меня в неловкое положение. Но открывался занавес, мама ждала моего выхода, и всё начиналось снова:
— Хорошая артистка, правда?
— Да!
— Это моя дочь.
Мама очень экономила, откладывала деньги из пенсии, но считала, что я должна ездить на такси, беречь свои силы перед спектаклем. А еще довольно часто мы ходили с ней в рестораны. И, разумеется, в бытовом плане мне с мамой легче жилось. Но несмотря на то, что я была уже взрослым человеком, установка быть дома в десять вечера не отменялась. Мама, как могла, оберегала меня от всего, от самой жизни, навстречу которой я так стремилась.
Однажды Ереванский театр поехал в Махачкалу. Это был ад кромешный: жара, условий никаких, маленький гостиничный номер с одной кроватью, но тем не менее мы как-то разместились: мама на кровати, я — на полу. А из Махачкалы был выездной спектакль — на неделю мы уезжали в какую-то тьмутаракань. Для мамы не нашлось места в автобусе, и она оставалась «на берегу». Когда наш автобус отъезжал, я увидела: мама стоит на подоконнике в нашем номере и картинно-красиво машет рукой. Мы уехали. А когда через неделю вернулись, мама встретила меня с гипсом на обеих руках. Оказалось, помахав мне вслед, она оступилась.
Потом Ереванский театр приехал на гастроли в Москву. Мы играли на сцене Театра им. Моссовета, и в трех спектаклях из четырех у меня были главные роли. В зале полно родни — московские, питерские. Про меня много писали — мама скупала пачки газет в киосках и всем раздавала. А перед этими гастролями мне как раз дали звание заслуженной артистки Армении. И это был мамин праздник. Я рада, что она успела это увидеть.
После тех гастролей меня пригласили в московский Театр им. Маяковского. И пока я доигрывала свои спектакли в Ереване и паковала чемоданы, мама в Питере тоже собирала вещи. Взяв ковер и телевизор, она переехала в Москву и поселилась у родственников, а для меня сняла комнату неподалеку. Я начала играть в Театре Маяковского, и первый мой спектакль был «Трамвай “Желание”», где я исполняла роль Стеллы, сестру мою (Бланш) играла Светлана Немоляева, а мужа (Стэнли Ковальски) — Армен Джигарханян. И это был еще один звездный час для моей мамы. Правда, вскоре она заболела и в театр ходить уже не могла.
В последние дни ее жизни я была рядом. Она болела тяжело и просила Господа о том, чтобы он послал ей скорую смерть для того, чтобы она не мучила меня. Не чтобы самой не мучиться, а именно — чтобы не мучить меня. Она и от этих проблем хотела меня избавить. И произошла странная вещь — мы как будто поменялись местами. Я говорила ей:
— Ну, доченька моя, ну, потерпи.
А она отвечала:
— Мамочка моя, спасибо тебе!
В какой момент это произошло, я не заметила, но случалась такая метаморфоза. И все мои обиды, и все попытки вырваться из-под контроля вдруг улетучились, мне никуда не хотелось от нее уходить, и в моем сердце не было ничего, кроме любви к ней.
Записала Ольга Лунькова.
С момента моего рождения для мамы не существовало ничего важнее меня, и она никем не интересовалась кроме меня. Может, это потому, что я была поздним ребенком. А, может, она просто не умела иначе любить — только с полной отдачей, не думая о карьере (тогда и слова такого не было), и всю жизнь терпя моего папу. Когда я, повзрослев, спросила: «Почему же вы не развелись?» — она твердо ответила: «Ребенок должен расти в полной семье». Вот такая нехитрая философия: чтобы было все, как у людей. И меня этому пыталась научить.Мама не доверяла ни няням, ни яслям, ни детскому саду. Всё — сама. Она из-за меня не работала. А больше всего волновалась о том, чтобы ребенок был сыт и по погоде одет. Она кормила меня так усердно, что на долгие годы вперед обеспечила мне борьбу с лишним весом (похудеть я смогла лишь в студенчестве).
Когда мне исполнилось шесть лет, мама решила, что я должна заниматься музыкой. Доходы в семье были скромные, поскольку работал один только папа, инструмент купить не могли, но взяли напрокат. Для меня не было ничего тяжелее, чем заниматься музыкой: я возненавидела ее всеми фибрами своей души. Вероятно, у меня просто не было никаких данных. В результате, несколько лет спустя я музыку забросила, и пианино благополучно вернули в «прокат».
Однако побывав на «Лебедином озере», я захотела заниматься балетом, и мама повела меня в балетную студию. Там сказали, что в целом по данным я подхожу, но надо похудеть на 12 килограммов. Мама не могла пойти на такие жертвы и решила, что балет не для меня.Ни на минуту не выпускала меня из поля своего внимания: водила за руку лет до тринадцати. И, кажется, ей было просто физически необходимо дышать со мной одним воздухом. Когда я пошла в первый класс школы, которая находилась прямо в нашем ленинградском дворе, она устроилась туда же работать секретарем директора. Контроль был тотальный: как я поела, как себя вела, как отвечала на уроке, какие оценки получила и так далее. Она делала со мной уроки и следила, чтобы я не болталась без дела. Я понимаю теперь, что все ее усилия складывались в некую копилку: увлечь ребенка хорошими делами, научить учиться. Она страшно боялась дурного влияния улицы и потому всегда находила, чем меня занять.
Я брала уроки английского у нашей соседки-учительницы. Правда, с годами выяснилось, что она сделала все возможное для того, чтобы я никогда в жизни так и не заговорила на нем.
У меня были отличные данные для волейбола: самая высокая в классе. Но едва я стала ходить в секцию, как тут же сломала руку, и волейбол закончился. И вот тогда — чудо! — мама отвела меня в театральную студию. И оказалось, что, на свою голову, она привела меня туда, куда следовало.И хотя первую роль (Голову оленя в сказке «Снежная королева») я играть отказалась, у меня проснулись амбиции, и драмкружок я организовала в своей школе.
На нашем первом спектакле все рыдали от смеха, а мама решила, что мне не следует этим заниматься. И вот тут я впервые проявила волю, заявив, что буду заниматься только театром. Но в ответ на мое «буду артисткой» мама отдала меня в школу с торговым уклоном. И переломить ее волю стоило огромных усилий.
Но все же мы смогли достигнуть компромисса. Оттуда я перевелась в школу рабочей молодежи — для того чтобы всё свободное время посвящать театральной студии Института им. Герцена. А поскольку для учебы в этой школе требовалось постоянное место работы, меня устроили в жилконтору, но фактически на работу ходила мама. Так я получила счастливую возможность пропадать в студии, где у меня появилось много интересных друзей. Питерский андеграунд — дух свободы и протеста. Но мама требовала, чтобы в десять вечера я была дома. Разве это возможно? И, наконец, чтобы меня удержать, она предложила:
— Собирайтесь у нас.
Так, в один миг наша ленинградская коммунальная квартира превратилась в проходной двор. Мы бесконечно что-то обсуждали, галдели, репетировали, читали вслух. Мама терпела и кормила эту ораву молодых и вечно голодных талантов.
И вот однажды, сыграв первый студийный спектакль, я на крыльях прилетела домой, и с порога услышала от мамы:
— Ты поела?
И ни слова о спектакле, будто премьеры не было! Я просто взорвалась:
— Мама, сейчас я выйду и когда вернусь, ты меня спросишь, как прошел спектакль и как я себя чувствую в качестве актрисы, а уже потом — о чем хочешь.
Вышла. Посидела на лавочке у подъезда, выпустила пар. Захожу. Мама говорит:
— Как прошел спектакль?
И без паузы:
— Так ты ела?
Но я ее не упрекаю. Характер. Она ведь пережила Великую Отечественную войну, и судьба ее, по большому счету, не сложилась. Она тоже мечтала стать артисткой. В своем родном Ростове-на-Дону в юности работала в кассе театра драмы — для того чтобы хоть немного стать ближе к искусству. Наверное, это ее желание подсознательно сработало во мне.
В первый год я не поступила в ЛГИТМИК и устроилась работать в детскую библиотеку. Вернее, числилась я, а работала — опять же мама. На следующий год поступила. И поскольку институт находился рядом с нашим домом, теперь уже весь курс собирался у нас в коммуналке. И мама всегда была с нами — тихонько сидела, смотрела... В какой-то момент она тоже попыталась устроиться в ЛГИТМИК на работу, но места для нее не нашлось.На 3-м курсе я заявила, что хочу жить отдельно. Мама не возражала и сняла для меня комнату в коммуналке в соседнем доме. Но самостоятельной жизни не получилось, потому что у нее был второй ключ. Так что, пока я пропадала на занятиях, она приходила, наводила порядок и самое главное — готовила «ребенку» еду. Невольно я настолько привыкла быть опекаемой, не знала элементарных бытовых вещей и во многом оставалась инфантильной. Такая вот была любовь.
Когда я похудела, похорошела и у меня благополучно сложилась учеба, мама вознеслась на седьмое небо от счастья, поскольку теперь отчетливо поняла, что я не пропаду, что у меня есть вполне радужные перспективы.
После института мы всем курсом уехали в Волгоград. Я с легким сердцем покидала свой родной город, понимая, что могу состояться, только если начну жить самостоятельно. Но через неделю мама приехала следом за мной и поселилась в том же гостиничном номере. Так, наверное, и жили бы мы вместе, если бы она не разболелась. Пришлось вызывать папу, который помог ей добраться домой.
Потом меня пригласили работать в Ереван — в Русский драматический театр им. Станиславского. Честно сказать, я жутко обрадовалась: от Питера до Еревана почти три тысячи километров. Но два месяца спустя мама приехала и туда, задержавшись на всю зиму. Так на протяжении восьми лет моей работы она приезжала осенью и возвращалась в Ленинград лишь по весне. Не говоря уже о том, что, желая постоянно лицезреть мой успех, она ездила со мной на все гастроли и смотрела все спектакли. А я как-то очень быстро стала ведущей молодой актрисой, и мама спешила получить долю заслуженных комплиментов в свой адрес. Обычно, сидя в зале, она сообщала соседям, что на сцене — ее дочь и слышала в ответ:
— Какая красавица! Как хорошо играет! Она — лучше всех!
А потом приходила за кулисы и заявляла:
— Доченька, ты была лучше всех!
— Мама, опять ты за свое.
— Нет, это сказала не я. Это сказали люди.
Я многократно просила, требовала, умоляла не ставить меня в неловкое положение. Но открывался занавес, мама ждала моего выхода, и всё начиналось снова:
— Хорошая артистка, правда?
— Да!
— Это моя дочь.
Мама очень экономила, откладывала деньги из пенсии, но считала, что я должна ездить на такси, беречь свои силы перед спектаклем. А еще довольно часто мы ходили с ней в рестораны. И, разумеется, в бытовом плане мне с мамой легче жилось. Но несмотря на то, что я была уже взрослым человеком, установка быть дома в десять вечера не отменялась. Мама, как могла, оберегала меня от всего, от самой жизни, навстречу которой я так стремилась.
Однажды Ереванский театр поехал в Махачкалу. Это был ад кромешный: жара, условий никаких, маленький гостиничный номер с одной кроватью, но тем не менее мы как-то разместились: мама на кровати, я — на полу. А из Махачкалы был выездной спектакль — на неделю мы уезжали в какую-то тьмутаракань. Для мамы не нашлось места в автобусе, и она оставалась «на берегу». Когда наш автобус отъезжал, я увидела: мама стоит на подоконнике в нашем номере и картинно-красиво машет рукой. Мы уехали. А когда через неделю вернулись, мама встретила меня с гипсом на обеих руках. Оказалось, помахав мне вслед, она оступилась.
Потом Ереванский театр приехал на гастроли в Москву. Мы играли на сцене Театра им. Моссовета, и в трех спектаклях из четырех у меня были главные роли. В зале полно родни — московские, питерские. Про меня много писали — мама скупала пачки газет в киосках и всем раздавала. А перед этими гастролями мне как раз дали звание заслуженной артистки Армении. И это был мамин праздник. Я рада, что она успела это увидеть.
После тех гастролей меня пригласили в московский Театр им. Маяковского. И пока я доигрывала свои спектакли в Ереване и паковала чемоданы, мама в Питере тоже собирала вещи. Взяв ковер и телевизор, она переехала в Москву и поселилась у родственников, а для меня сняла комнату неподалеку. Я начала играть в Театре Маяковского, и первый мой спектакль был «Трамвай “Желание”», где я исполняла роль Стеллы, сестру мою (Бланш) играла Светлана Немоляева, а мужа (Стэнли Ковальски) — Армен Джигарханян. И это был еще один звездный час для моей мамы. Правда, вскоре она заболела и в театр ходить уже не могла.
В последние дни ее жизни я была рядом. Она болела тяжело и просила Господа о том, чтобы он послал ей скорую смерть для того, чтобы она не мучила меня. Не чтобы самой не мучиться, а именно — чтобы не мучить меня. Она и от этих проблем хотела меня избавить. И произошла странная вещь — мы как будто поменялись местами. Я говорила ей:
— Ну, доченька моя, ну, потерпи.
А она отвечала:
— Мамочка моя, спасибо тебе!
В какой момент это произошло, я не заметила, но случалась такая метаморфоза. И все мои обиды, и все попытки вырваться из-под контроля вдруг улетучились, мне никуда не хотелось от нее уходить, и в моем сердце не было ничего, кроме любви к ней.
Записала Ольга Лунькова.
