Журнал «Театрал» выпустил в свет уникальный сборник, который состоит из пятидесяти монологов известных актёров, режиссёров и драматургов, рассказывающих о главном человеке в жизни — о маме. Эти проникновенные воспоминания не один год публиковались на страницах журнала, и теперь собраны вместе под одной обложкой. Книга так и называется - «Мамы замечательных детей». Предыдущими героями публикаций были Александр Ширвиндт, Вера Васильева, Римас Туминас, Ольга Прокофьева, Евгений Писарев, Светлана Немоляева, Евгения Симонова, Марк Захаров, Анна Терехова, Юрий Стоянов, Людмила Чурсина, Сергей Юрский, Нина Архипова, Максим Никулин, Виктор Сухоруков, Людмила Иванова, Екатерина Райкина, Юлия Рутберг, Александр Коршунов, Юлия Меньшова, Евгений Евтушенко, Владимир Андреев, Анастасия Голуб, Владимир Войнович, Наталья Наумова, Анна Дворжецкая, Дмитрий Бертман, Алёна Яковлева, Евгений Стеблов, Вера Бабичева,Иосиф Райхельгауз, Оксана Мысина, Ольга Кабо, Михаил Полицеймако, Валерий Гаркалин, Аня Чиповская. Cегодня предоставляем слово заслуженному учителю России, заведующей литературно-педагогической частью Детского музыкального театра им. Наталии Сац Роксане Сац.
С детства моя мама была для меня примером и надежной защитой. Однажды меня больно толкнула одна из внучек Горького, заявив, что дедушка ее — известный писатель, она ездит в школу на машине, а у меня — драная шуба. Ну, я этой внучке ответила с такой силой, что она отлетела.
Вызвали маму к директору школы. И она пришла разбираться — красивая, величественная, в нарядном платье. Так прекрасно разобралась, что вся школа ее потом с восторгом провожала. И так к маме относились все, кто с ней встречался.
Сама она пятнадцатилетней девочкой пришла работать в театрально-концертный отдел Моссовета, а через год организовала Московский театр для детей. Ей помог Луначарский. В 1936 году театр стал Центральным детским. В детстве у меня было свое заветное место в директорской ложе. Я бывала на всех премьерах, на всех репетициях.
Атмосфера маминого театра читалась дома во всем: в корешках книг, в звучании музыки. О дедушке — композиторе Илье Саце, мама рассказывала нечасто. Но мне кажется, что он, как камертон, присутствовал в нашей жизни. Потому что полька из «Синей птицы» в мамином исполнении звучала все время.
Мы относились к «околоэлите». Мой папа — Николай Васильевич Павлов, был председателем Торгбанка СССР. Очень интересна история их знакомства с мамой. У мамы не было денег на зарплату артистам, и она пошла прямиком к председателю Торгбанка. У нее был девиз: «Народ! Партия! Дети!» Этот девиз и потом не раз помогал ей открывать двери самых высоких кабинетов. А тогда она спросила у серьезного начальника:
— Кредит, это когда дают в долг? Я прошу выдать театру кредит.
От неожиданности Николай Васильевич денег дал, потом пришел на спектакль, потом стал за мамой ухаживать. И вскоре у них завязался совершенно безумный роман, в результате которого я появилась на свет. Папа меня обожал, брату Адриану он стал любящим отчимом.
Но все же отец с мамой расстались. Позже его, как и маму, тоже арестовали, расстреляли менее чем через год.
Маму арестовали по ложному доносу. В обвинении говорилось, что Наталья Сац — член террористической организации, собиравшейся сделать подкоп под Большой театр и заложить взрывчатку в правительственную ложу. Из тюрьмы она написала Берии: «Лаврентий Павлович, вы единственный человек, который знает, что я ни в чем не виновата! А потому прошу предоставить мне возможность пользоваться библиотекой».
Берия разрешил. В лагере мама читала женщинам стихи и пьесы.
Когда маму посадили, мы остались вместе с братом и бабушкой. Наша квартира превратилась в коммуналку, где нам оставили только одну комнату. Мы знали, что мама голодает. Бабушка отправляла ей посылки буквально наугад во все лагеря, не зная адреса. И одна из посылок все-таки к маме попала. Это было чудом.
Через три года после маминого ареста нам с бабушкой разрешили свидание с ней. Я боялась встречи: ожидала увидеть изможденную несчастную женщину, а из барака навстречу нам вышла элегантная дама. Но совершенно седая (оказывается, она поседела в ночь ареста).
Мама в лагере ставила «Бесприданницу» с заключенными. Меня поразило, с каким уважением относились к ней уголовники.
Началась война, мне было 13 лет. Меня определили в детский дом, эвакуировали в село под Саратовом. Учиться мне было некогда: я стала возчиком лошади и даже шесть классов не смогла окончить. Но у меня была естественная тяга к искусству, мы слушали музыку, пели, читали стихи. Наконец получила от мамы письмо: нам разрешили жить вместе. Поехала к ней, но по дороге у меня украли чемодан со всем моим детдомовским, богатством (полпуда муки, сало, сахар и три буханки хлеба). Я осталась ни с чем. К тому же, сразу тяжело заболела, и меня воспитательница забрала обратно в детдом.
А вскоре эвакуация кончилась: нас всем детдомом вернули в Москву. В Москве меня встречать было некому. Бабушки уже не было в живых. В квартире нашей жили чужие люди.
Только через шесть лет после ареста маму освободили. Но место жительства ей определили строго — все города, кроме Москвы и Ленинграда. Ее отправили на поселение в Алма-Ату. Она приехала в Москву только на один день. На сей раз я с трудом ее узнала, но не по причине «изможденности». Она стала яркой блондинкой и, кстати, прекрасно одетой. Никто не мог бы узнать в ней вчерашнего зэка. Неудивительно — больше всего она боялась вызвать к себе жалость.
Мы стали с ней удивительно похожи внешне. Она выглядела лет на 30, нас принимали за сестер. И вот эти две блондинки в 1944 году уехали в Алма-Ату. Мама стала работать в оперном театре и там организовала первый Казахский ТЮЗ.
В то же время в Алма-Ате были в эвакуации московские театры — Большой, Моссовета. Сергей Эйзенштейн снимал там «Ивана Грозного». Война еще не закончилась, но мы жили даже весело. Иногда мама объявляла, что у меня сегодня день рождения, и все несли подарки и цветы. Мама садилась за рояль, актер Николай Черкасов, водрузив на голову подарочный абажур, танцевал восточный танец. Михаил Жаров играл Медведя, Людмила Целиковская — Змею. Но это все устраивалось вовсе не из желания получить подарки, а из стремления к общению, творческому и просто человеческому.
Мама поставила там «Чио-Чио-Сан» — первую европейскую оперу на сцене казахского театра. И Сергей Эйзенштейн, побывав на премьере, назвал эту оперу в шутку «Чио-Чио-САЦ». И плакал — уже на полном серьезе.
Там, в Алма-Ате, все хозяйство дома было на мне. У мамы родился третий ребенок — мой брат Илья. Я стала еще и нянькой для него.
...Вскоре я вернулась из Алма-Аты в Москву, но одна, без мамы — ей еще не разрешили. Поступила в учительский институт. Повстречала человека, который стал моей судьбой. Юрий Карпов — молодой актер, стал мне самым близким человеком, с которым мы прожили сорок прекрасных лет. У нас родился сын Миша, ставший пианистом.
— Я, когда вырасту, поймаю Синюю птицу — птицу счастья, — пообещала мама сама себе в детстве. И твердо шла по этому пути, несмотря на чудовищные преграды.
Когда разрешили вернуться в Москву, она сразу же пришла в свой театр, точнее, подошла к нему и гладила его стены. Но это был уже другой театр, который ей не вернули. В 55 лет она была вынуждена заново начать трудовой путь в Гастрольно-концертном объединении, затем в детском отделении Мосэстрады. Ее называли Генеральной снегурочкой Советского Союза.
В 1965 году она создала первый в мире профессиональный театр оперы и балета для детей — Московский детский музыкальный театр. Наш театр. Сейчас он носит ее имя.
Мама всю жизнь не только напряженно творчески работала, но и училась. У нее была толстая школьная тетрадка с надписью на обложке «Вечная ученица Наташа Сац». Она знала пять языков. Последний — английский, выучила уже в очень преклонном возрасте, далеко за 80. Во время гастролей она в качестве чтеца исполняла сказку Прокофьева «Петя и волк» всегда на языке приглашающей стороны.
Она ведь тоже не окончила шестой класс — умер ее отец, революция, необходимость самой зарабатывать. Высшее образование она получила, минуя среднее.
Она очень тонко чувствовала людей. Когда, оторвав меня от учительства, позвала в педагогическую часть театра, это было ее наитием. Она при всей своей многомерности, разбросанности была верна одному — своему делу. И ей была нужна моя воля, мои педагогические способности. Сначала я стала говорить в театре «вступляшки». Раньше это делала мама. Беседы эти предваряли спектакли, создавая атмосферу сердечности и любопытства.
Мама буквально приказала мне написать первое в моей жизни оперное либретто: «У тебя есть самолюбие? Ты завлит, ты должна». И не ругала меня за первые неудачи. Она ведь никогда не убивала человека. Хотя ее все боялись — она порой страшно кричала, бывало, входила в неистовство. У нее было так называемое алмазное зрение — когда она видела что-то недопустимое, реакция при ее колоссальном темпераменте могла для окружающих быть страшной. Но она давала человеку возможность выйти из неприятной ситуации.
Мама сказала как-то во вступительном слове к опере «Чио-чио-сан»:
— Я хочу, чтобы все вы поняли, как важно любить любовь!
У нас с ней были очень разные женские судьбы. Она как-то со мной
разоткровенничалась:
— Знаешь, у меня в жизни было очень много увлечений. Были
страстные, самозабвенные любовные отношения. Но мне кажется, что твои отношения с Юрой не меньше, а может быть и больше, чем все, что испытала я не с одним человеком.
Мама была четырежды замужем. Помню, как в детстве за общим столом не раз собирались ее бывшие и «нынешние» мужья. С каким обожанием все они смотрели на мою маму, хотя супружеские отношения их больше не связывали, но творческие, человеческие были по-прежнему очень важны. И она искренне любила каждого из своих возлюбленных.
Маме часто говорили, что ее дети совершенно не похожи друг на друга. Она отвечала:
— Да. Все разные, но все мои.
Да, мама редко хвалила нас, нечасто ласкала, сама не раз говорила, что она своим детям скорее отец, чем мать. Но каким добрым и мудрым была она материнским отцом!
Но прежде всего она была предана Театру. Я помню ее заповеди:
— В жизни не бывает все хорошо или все плохо. Все перемешано. Но всегда надо оставлять форточку, куда проникает воздух свежий, настоящий, связанный со сферой чувств. Эта форточка для театра.
Записала Елена Тришина.
С детства моя мама была для меня примером и надежной защитой. Однажды меня больно толкнула одна из внучек Горького, заявив, что дедушка ее — известный писатель, она ездит в школу на машине, а у меня — драная шуба. Ну, я этой внучке ответила с такой силой, что она отлетела.Вызвали маму к директору школы. И она пришла разбираться — красивая, величественная, в нарядном платье. Так прекрасно разобралась, что вся школа ее потом с восторгом провожала. И так к маме относились все, кто с ней встречался.
Сама она пятнадцатилетней девочкой пришла работать в театрально-концертный отдел Моссовета, а через год организовала Московский театр для детей. Ей помог Луначарский. В 1936 году театр стал Центральным детским. В детстве у меня было свое заветное место в директорской ложе. Я бывала на всех премьерах, на всех репетициях.
Атмосфера маминого театра читалась дома во всем: в корешках книг, в звучании музыки. О дедушке — композиторе Илье Саце, мама рассказывала нечасто. Но мне кажется, что он, как камертон, присутствовал в нашей жизни. Потому что полька из «Синей птицы» в мамином исполнении звучала все время.
Мы относились к «околоэлите». Мой папа — Николай Васильевич Павлов, был председателем Торгбанка СССР. Очень интересна история их знакомства с мамой. У мамы не было денег на зарплату артистам, и она пошла прямиком к председателю Торгбанка. У нее был девиз: «Народ! Партия! Дети!» Этот девиз и потом не раз помогал ей открывать двери самых высоких кабинетов. А тогда она спросила у серьезного начальника:
— Кредит, это когда дают в долг? Я прошу выдать театру кредит.
От неожиданности Николай Васильевич денег дал, потом пришел на спектакль, потом стал за мамой ухаживать. И вскоре у них завязался совершенно безумный роман, в результате которого я появилась на свет. Папа меня обожал, брату Адриану он стал любящим отчимом.Но все же отец с мамой расстались. Позже его, как и маму, тоже арестовали, расстреляли менее чем через год.
Маму арестовали по ложному доносу. В обвинении говорилось, что Наталья Сац — член террористической организации, собиравшейся сделать подкоп под Большой театр и заложить взрывчатку в правительственную ложу. Из тюрьмы она написала Берии: «Лаврентий Павлович, вы единственный человек, который знает, что я ни в чем не виновата! А потому прошу предоставить мне возможность пользоваться библиотекой».
Берия разрешил. В лагере мама читала женщинам стихи и пьесы.
Когда маму посадили, мы остались вместе с братом и бабушкой. Наша квартира превратилась в коммуналку, где нам оставили только одну комнату. Мы знали, что мама голодает. Бабушка отправляла ей посылки буквально наугад во все лагеря, не зная адреса. И одна из посылок все-таки к маме попала. Это было чудом.
Через три года после маминого ареста нам с бабушкой разрешили свидание с ней. Я боялась встречи: ожидала увидеть изможденную несчастную женщину, а из барака навстречу нам вышла элегантная дама. Но совершенно седая (оказывается, она поседела в ночь ареста).
Мама в лагере ставила «Бесприданницу» с заключенными. Меня поразило, с каким уважением относились к ней уголовники.
Началась война, мне было 13 лет. Меня определили в детский дом, эвакуировали в село под Саратовом. Учиться мне было некогда: я стала возчиком лошади и даже шесть классов не смогла окончить. Но у меня была естественная тяга к искусству, мы слушали музыку, пели, читали стихи. Наконец получила от мамы письмо: нам разрешили жить вместе. Поехала к ней, но по дороге у меня украли чемодан со всем моим детдомовским, богатством (полпуда муки, сало, сахар и три буханки хлеба). Я осталась ни с чем. К тому же, сразу тяжело заболела, и меня воспитательница забрала обратно в детдом.
А вскоре эвакуация кончилась: нас всем детдомом вернули в Москву. В Москве меня встречать было некому. Бабушки уже не было в живых. В квартире нашей жили чужие люди.
Только через шесть лет после ареста маму освободили. Но место жительства ей определили строго — все города, кроме Москвы и Ленинграда. Ее отправили на поселение в Алма-Ату. Она приехала в Москву только на один день. На сей раз я с трудом ее узнала, но не по причине «изможденности». Она стала яркой блондинкой и, кстати, прекрасно одетой. Никто не мог бы узнать в ней вчерашнего зэка. Неудивительно — больше всего она боялась вызвать к себе жалость.
Мы стали с ней удивительно похожи внешне. Она выглядела лет на 30, нас принимали за сестер. И вот эти две блондинки в 1944 году уехали в Алма-Ату. Мама стала работать в оперном театре и там организовала первый Казахский ТЮЗ.
В то же время в Алма-Ате были в эвакуации московские театры — Большой, Моссовета. Сергей Эйзенштейн снимал там «Ивана Грозного». Война еще не закончилась, но мы жили даже весело. Иногда мама объявляла, что у меня сегодня день рождения, и все несли подарки и цветы. Мама садилась за рояль, актер Николай Черкасов, водрузив на голову подарочный абажур, танцевал восточный танец. Михаил Жаров играл Медведя, Людмила Целиковская — Змею. Но это все устраивалось вовсе не из желания получить подарки, а из стремления к общению, творческому и просто человеческому.
Мама поставила там «Чио-Чио-Сан» — первую европейскую оперу на сцене казахского театра. И Сергей Эйзенштейн, побывав на премьере, назвал эту оперу в шутку «Чио-Чио-САЦ». И плакал — уже на полном серьезе.
Там, в Алма-Ате, все хозяйство дома было на мне. У мамы родился третий ребенок — мой брат Илья. Я стала еще и нянькой для него....Вскоре я вернулась из Алма-Аты в Москву, но одна, без мамы — ей еще не разрешили. Поступила в учительский институт. Повстречала человека, который стал моей судьбой. Юрий Карпов — молодой актер, стал мне самым близким человеком, с которым мы прожили сорок прекрасных лет. У нас родился сын Миша, ставший пианистом.
— Я, когда вырасту, поймаю Синюю птицу — птицу счастья, — пообещала мама сама себе в детстве. И твердо шла по этому пути, несмотря на чудовищные преграды.
Когда разрешили вернуться в Москву, она сразу же пришла в свой театр, точнее, подошла к нему и гладила его стены. Но это был уже другой театр, который ей не вернули. В 55 лет она была вынуждена заново начать трудовой путь в Гастрольно-концертном объединении, затем в детском отделении Мосэстрады. Ее называли Генеральной снегурочкой Советского Союза.
В 1965 году она создала первый в мире профессиональный театр оперы и балета для детей — Московский детский музыкальный театр. Наш театр. Сейчас он носит ее имя.
Мама всю жизнь не только напряженно творчески работала, но и училась. У нее была толстая школьная тетрадка с надписью на обложке «Вечная ученица Наташа Сац». Она знала пять языков. Последний — английский, выучила уже в очень преклонном возрасте, далеко за 80. Во время гастролей она в качестве чтеца исполняла сказку Прокофьева «Петя и волк» всегда на языке приглашающей стороны.
Она ведь тоже не окончила шестой класс — умер ее отец, революция, необходимость самой зарабатывать. Высшее образование она получила, минуя среднее.
Она очень тонко чувствовала людей. Когда, оторвав меня от учительства, позвала в педагогическую часть театра, это было ее наитием. Она при всей своей многомерности, разбросанности была верна одному — своему делу. И ей была нужна моя воля, мои педагогические способности. Сначала я стала говорить в театре «вступляшки». Раньше это делала мама. Беседы эти предваряли спектакли, создавая атмосферу сердечности и любопытства.
Мама буквально приказала мне написать первое в моей жизни оперное либретто: «У тебя есть самолюбие? Ты завлит, ты должна». И не ругала меня за первые неудачи. Она ведь никогда не убивала человека. Хотя ее все боялись — она порой страшно кричала, бывало, входила в неистовство. У нее было так называемое алмазное зрение — когда она видела что-то недопустимое, реакция при ее колоссальном темпераменте могла для окружающих быть страшной. Но она давала человеку возможность выйти из неприятной ситуации.Мама сказала как-то во вступительном слове к опере «Чио-чио-сан»:
— Я хочу, чтобы все вы поняли, как важно любить любовь!
У нас с ней были очень разные женские судьбы. Она как-то со мной
разоткровенничалась:
— Знаешь, у меня в жизни было очень много увлечений. Были
страстные, самозабвенные любовные отношения. Но мне кажется, что твои отношения с Юрой не меньше, а может быть и больше, чем все, что испытала я не с одним человеком.
Мама была четырежды замужем. Помню, как в детстве за общим столом не раз собирались ее бывшие и «нынешние» мужья. С каким обожанием все они смотрели на мою маму, хотя супружеские отношения их больше не связывали, но творческие, человеческие были по-прежнему очень важны. И она искренне любила каждого из своих возлюбленных.
Маме часто говорили, что ее дети совершенно не похожи друг на друга. Она отвечала:
— Да. Все разные, но все мои.
Да, мама редко хвалила нас, нечасто ласкала, сама не раз говорила, что она своим детям скорее отец, чем мать. Но каким добрым и мудрым была она материнским отцом!
Но прежде всего она была предана Театру. Я помню ее заповеди:
— В жизни не бывает все хорошо или все плохо. Все перемешано. Но всегда надо оставлять форточку, куда проникает воздух свежий, настоящий, связанный со сферой чувств. Эта форточка для театра.
Записала Елена Тришина.
