Мы пока еще не понимаем, кого почти ежедневно теряем… Ноябрь начался с трагического известия – ушел Михаил Жванецкий. Огромность его мощи и сила оригинальности – во всем. Он сумел так подстроить, чтобы взять и уйти во время карантина, поскольку не мог себе позволить на сцене лежать. Он мог только стоять и слышать смех, а не лежать и слушать плач.Мои связи с Михал Михалычем простираются за шестьдесят лет и поэтому, чтобы не вписываться в телегазетную панихидную пошлятину, я попросил родной журнал опубликовать маленький кусочек из моей книги «Опережая некролог» (издательство «КоЛибри», 2020).
* * *
В старой одесской гостинице «Аркадия» мы с Аркановым жили и писали какую-то очередную халтуру. Тогда на каждом этаже сидели коридорные, следили за нравственностью и невыносом пепельницы или полотенца. Как-то пришел к нам Мишка и спросил: «Вы видели, что стоит на столике у коридорной?» Мы сказали, что нет. Оказалось – мраморная табличка, на которой выгравировано: «Койка, не оплóченная до 12 часов, считается свободной». Это означало: если ты после 12-ти там еще лежал, но не оплатил, тебе могли подложить новенького (а повезет, так новенькую). Я не увидел таблички, Арканов не увидел, а Жванецкий сразу заметил и зафиксировал. Эту табличку мы перед отъездом украли, и она при помощи пальцевой жеребьевки досталась Аркану. Где она сегодня, неизвестно.
Скольких Жванецкий вырвал из нищенства и спас от голодной эстрадной смерти! С монологом Жванецкого «Если бы я бросил пить» я прошел по стадионам, концертным залам, увидел страны и на заработанную валюту вскормил детей, внуков и сослуживцев.
Писать при Жванецком. Это либо быть кем-то идентичным, либо кем-то вроде Джамбула, писавшего свои «оды» и не смущавшегося оттого, что рядом Твардовский. Вот и я пишу книги. Но я хоть этого стесняюсь и склоняюсь перед Михал Михалычем (вялое, но оправдание), а сонмище графоманов не стыдится. Концерты Жванецкого – это сатирические проповеди, щемящая наблюдательность без назидательности – чем противнее персонаж, тем он обаятельнее.
В предисловии к книге Жванецкого «Год за два» Андрей Битов заметил: «… монолог – это когда остальные вынуждены молчать, когда им некуда вставить словечко…». Мы с Андреем не были закадычными друзьями, встречались нечасто, но очень долго по сроку знакомства. Битов был из тех редких особей, которые инстинктивно брезгливы и осторожны во взаимоотношениях. Не от фанаберии, а от противоположного – от стеснительности. Он не хотел нарываться на глупость и пошлость. Это не одиночество. Это фильтрованное существование в так называемом обществе.
Жванецкий – человек настолько самодостаточный, что ему разбазариваться на дружбу невыгодно: трата времени, сил и таланта. Друзей он терпит и пережидает. По мере необходимости. Поэтому всякое проявление бескорыстного необязательного внимания с его стороны потрясает. Очень много лет назад он позвонил мне и сказал, что есть секретный разговор, не по телефону. Встретившись со мной, он сообщил, что приехал из Находки, где самый главный человек всего побережья – его давний друг, еще по Одессе. Жванецкий только что сыграл для докеров пять концертов, и за это друг-начальник продал ему «ниссан» – из тех автомобилей, которые японцы поставляли в награду за успешную разгрузку докерами японских кораблей. Эти машины по тем временам были верхом иностранного автомобильного шика. Михал Михалыч прошептал мне на ухо, что он договорился с другом-начальником: если мы с Державиным захотим, то за несколько шефских концертов сможем приобрести пару «ниссанчиков». При этом Михал Михалыч сказал, что, если о нашем разговоре кто-нибудь узнает, я буду вычеркнут из его биографии. Мы с Державиным собрались и полетели… Здесь я делаю пропуск и сообщаю, что через три месяца на Казанском вокзале мы получали два контейнера с маленькими «ниссанчиками», деньги на которые мы собирали с артистов всей средней полосы России. Вот Жванецкий.
Постскриптум. Когда мы с Державиным на пустынной набережной выбирали себе по машинке, хотя они были совершенно одинаковые, мы обнаружили, что в «ниссанчиках», кроме корпуса и мотора, не было ничего, даже запаски. И только в салоне, в бардачке, лежала бумажка, на которой якобы по-русски было написано: «Позба нишево не улушать». Это была не просто фраза. Опыт взаимоотношения Японии с докерами показывал, что, приобретя «ниссан», они тут же вскрывали движок, клали огромную прокладку – с тем чтобы ездить на 76-м бензине, в рессорные пружины какими-то страшными усилиями закатывали по шесть теннисных мячей для амортизации жесткости. И так далее. Японцы, видимо, прослышав об этих переделках, умоляли грузчиков не модернизировать прославленную фирму.
Мишу Жванецкого всегда хотелось ублажить и, если получится, удивить. Однажды, лет 45 назад, я его удивил, въехав задним ходом в гараж одним махом без маневрирования. Чего он мне так и не простил.
Михал Михалыч всегда дарил нам с Наталией Николаевной книжки с надписями, всегда писал добрые слова и, что примечательно, всегда находил разные. Вот было у нас 40-летие свадьбы, он взял и написал: «Ребята, умоляю! 40 лет держались вместе. Продержитесь еще хоть чуть-чуть! В нашей лаборатории вы единственный экземпляр. Вдруг кто-то зайдет. Целуем, гладим, стираем. Ваши Жванецкий. 17.01.1998».
Книппер-Чехова в очередном письме спрашивала у Антона Павловича, что такое жизнь. Он ответил: «Ты хочешь спросить, что такое жизнь? Лучше спроси, что такое морковка. Морковка – это морковка, и больше ничего о ней неизвестно». Что такое Жванецкий? Жванецкий – это Жванецкий. Больше ничего о нем неизвестно. Михаил Жванецкий представляется мне Стеной гомерического плача России. Если кто-нибудь из потомков вспомнит наше поколение, что вряд ли, то сразу наткнется на Жванецкого. А остальное – мелко и сугубо по интересам.
