«Черных монах» гамбургского театра Thalia, поставленный Кириллом Серебренниковым, открыл 76-й Авиньонский фестиваль. Что о спектакле российского режиссера писали в зарубежных СМИ?
«Беспрецедентный драматический транс»
Зритель, окруженный мощными образами и ангельскими песнопениями, попадает в космический круговорот, где искусство, любовь, гений и безумие играют рука об руку. В остовах деревянных домов, которые соединяются и разваливаются во время представления, разыгрывается безудержная человеческая комедия, отражающая суетность существования. Со своими тремя Ковриными – их поочередно играют великолепные Филипп Авдеев, Один Байрон и Мирко Крейбих – и их армией теней режиссер создает беспрецедентный драматический транс во дворе Папского дворца, превращенном в «корабль дураков».
Можно упрекнуть спектакль в некоторой затянутости (особенно в танцевальных партиях), но режиссерское мастерство Серебренникова и изящество его сценарных повторов, которое нисколько не мешает развитию действия, развеивают все сомнения. После 2 часов 40 минут буквально бешеного шоу публика в Авиньоне аплодировала стоя мастеру Кириллу и его труппе черных ангелов, которые пронеслись над Папским дворцом ветром грации, безумия и свободы.
Philippe Chevilley, Les Echoes
«Экстатическое исследование потребности в крупице безумия»
Возможно, в размашистом, дурманящем и расплывчатом «Черном монахе» Кирилла Серебренникова присутствует передозировка психоделической серьезности. Будучи адаптацией ранней повести Чехова, спектакль проходит, подобно «Расёмону» Акиры Куросавы, через три повтора истории, каждый раз усиливая присутствие и важность призрачного монаха, пока тот не врывается на сцену (помноженный на 16 певцов-танцоров) в подобном заклинанию, излишне длинном финальном акте, наполненном галлюциногенными, космическими видеопроекциями, покрывающими огромную стену Папского дворца.
Роль поэта последовательно исполняют три актера, и я подозреваю, что истинная мотивация Серебренникова – подготовка к финальному ритуальному танцу, экстатическое исследование потребности в крупице безумия, необходимой для того, чтобы увидеть правду. В этом ему помогает холодный ветер Мистраль, который разрывает на части оранжерею, когда монахи впервые появляются на сцене. Серебренников, почти два года находившийся под домашним арестом в Москве, испытал на себе давление, о котором едва ли могут догадываться западные компании, и этот глубокий, необычный, неровный, свежий спектакль является предвестником великого нового голоса в театре.
Эндрю Тодд, The Guardian
«Дань художественному безумию и свободе»
Российский режиссер создал грандиозное, захватывающее дух шоу в исполнении исключительной труппы, состоящей из актеров, танцоров, музыкантов и певцов, некоторые из которых преуспевают во всем одновременно. Музыка в спектакле пронизывает все измерения: пространства мыслей и чувств и двор перед Папским дворцом, скачки времени и ритм повторений, образы физических тел и проекций, созвучие истории и снов...
Серебренников сделал постановку шедевром с непревзойденной пластичностью мысли. Своими взглядами и словами, часто обращенными прямо к публике, исполнители «Черного монаха» взывают к зрителям в борьбе между гениальностью и посредственностью, безумием и нормой, правдой души и жадностью ограниченного общества, которое ставит комфорт выше свободы.
Даже ключевые слова «эпидемия» и «война» появляются в определенный момент на гигантской стене, окончательно подтверждая актуальность этой чеховской истории более чем столетней давности. Когда на каменной стене появляются силуэты монахов в черных одеждах, все становится сумеречным, даже воздух и свет. Движения танцоров, вросших в землю, песни, уходящие корнями в потусторонний мир, рождают Новый мир. Это небесный сад, Gloria in excelsis Deo Кирилла Серебренникова, есть дань художественному безумию и свободе.
Зигфрид Фостер, Teller Report
«Жестокое и бескомпромиссное разоблачение»
Некоторые ожидали от Кирилла Серебренникова политических жестов, обличения и разделения на черное и белое, которыми так увлекается эпоха. Но в Cour d'honneur российский режиссер, недавно оказавшийся в центре споров, представил интроспективное, фантасмагорическое, наполненное мукой прочтение повести 1893 года, которая сама по себе является продуктом ослепительной галлюцинации Чехова.
Для того чтобы вращаться вокруг своей черной звезды, загадочного монаха, спектакль Серебренникова играет на повторении, без нужды растягивающим постановку. Но это, подобное конвульсиям, повторение также создает выразительные, насыщенные моменты. В то же время подобный переизбыток порой был излишне иллюстративен в интерпретации безумия, которое в конце концов поглощает Коврина в его двойной галлюцинации и ложном искуплении. Однако все же что-то есть в необычности художественного жеста, который не хочет лгать и стремится объять призраков.
«Черный монах» может быть прочитан как автопортрет, где художник без уступок ставит под сомнение свое желание защиты (приемный отец и его болезненно опрятный сад), свою манию величия (психоделический монах) и свои мучительные отношения с истиной и женским началом. Несмотря на недостатки сценария, получилась мощная работа, в которой режиссер с помощью множества разносторонних исполнителей, доводящих игру до безумия, предается жестокому и бескомпромиссному разоблачению.
Изабель Барбери, Marianne
«Беспрецедентный драматический транс»
Зритель, окруженный мощными образами и ангельскими песнопениями, попадает в космический круговорот, где искусство, любовь, гений и безумие играют рука об руку. В остовах деревянных домов, которые соединяются и разваливаются во время представления, разыгрывается безудержная человеческая комедия, отражающая суетность существования. Со своими тремя Ковриными – их поочередно играют великолепные Филипп Авдеев, Один Байрон и Мирко Крейбих – и их армией теней режиссер создает беспрецедентный драматический транс во дворе Папского дворца, превращенном в «корабль дураков».
Можно упрекнуть спектакль в некоторой затянутости (особенно в танцевальных партиях), но режиссерское мастерство Серебренникова и изящество его сценарных повторов, которое нисколько не мешает развитию действия, развеивают все сомнения. После 2 часов 40 минут буквально бешеного шоу публика в Авиньоне аплодировала стоя мастеру Кириллу и его труппе черных ангелов, которые пронеслись над Папским дворцом ветром грации, безумия и свободы.
Philippe Chevilley, Les Echoes
«Экстатическое исследование потребности в крупице безумия»
Возможно, в размашистом, дурманящем и расплывчатом «Черном монахе» Кирилла Серебренникова присутствует передозировка психоделической серьезности. Будучи адаптацией ранней повести Чехова, спектакль проходит, подобно «Расёмону» Акиры Куросавы, через три повтора истории, каждый раз усиливая присутствие и важность призрачного монаха, пока тот не врывается на сцену (помноженный на 16 певцов-танцоров) в подобном заклинанию, излишне длинном финальном акте, наполненном галлюциногенными, космическими видеопроекциями, покрывающими огромную стену Папского дворца.
Роль поэта последовательно исполняют три актера, и я подозреваю, что истинная мотивация Серебренникова – подготовка к финальному ритуальному танцу, экстатическое исследование потребности в крупице безумия, необходимой для того, чтобы увидеть правду. В этом ему помогает холодный ветер Мистраль, который разрывает на части оранжерею, когда монахи впервые появляются на сцене. Серебренников, почти два года находившийся под домашним арестом в Москве, испытал на себе давление, о котором едва ли могут догадываться западные компании, и этот глубокий, необычный, неровный, свежий спектакль является предвестником великого нового голоса в театре.
Эндрю Тодд, The Guardian
«Дань художественному безумию и свободе»
Российский режиссер создал грандиозное, захватывающее дух шоу в исполнении исключительной труппы, состоящей из актеров, танцоров, музыкантов и певцов, некоторые из которых преуспевают во всем одновременно. Музыка в спектакле пронизывает все измерения: пространства мыслей и чувств и двор перед Папским дворцом, скачки времени и ритм повторений, образы физических тел и проекций, созвучие истории и снов...
Серебренников сделал постановку шедевром с непревзойденной пластичностью мысли. Своими взглядами и словами, часто обращенными прямо к публике, исполнители «Черного монаха» взывают к зрителям в борьбе между гениальностью и посредственностью, безумием и нормой, правдой души и жадностью ограниченного общества, которое ставит комфорт выше свободы.
Даже ключевые слова «эпидемия» и «война» появляются в определенный момент на гигантской стене, окончательно подтверждая актуальность этой чеховской истории более чем столетней давности. Когда на каменной стене появляются силуэты монахов в черных одеждах, все становится сумеречным, даже воздух и свет. Движения танцоров, вросших в землю, песни, уходящие корнями в потусторонний мир, рождают Новый мир. Это небесный сад, Gloria in excelsis Deo Кирилла Серебренникова, есть дань художественному безумию и свободе.
Зигфрид Фостер, Teller Report
«Жестокое и бескомпромиссное разоблачение»
Некоторые ожидали от Кирилла Серебренникова политических жестов, обличения и разделения на черное и белое, которыми так увлекается эпоха. Но в Cour d'honneur российский режиссер, недавно оказавшийся в центре споров, представил интроспективное, фантасмагорическое, наполненное мукой прочтение повести 1893 года, которая сама по себе является продуктом ослепительной галлюцинации Чехова.
Для того чтобы вращаться вокруг своей черной звезды, загадочного монаха, спектакль Серебренникова играет на повторении, без нужды растягивающим постановку. Но это, подобное конвульсиям, повторение также создает выразительные, насыщенные моменты. В то же время подобный переизбыток порой был излишне иллюстративен в интерпретации безумия, которое в конце концов поглощает Коврина в его двойной галлюцинации и ложном искуплении. Однако все же что-то есть в необычности художественного жеста, который не хочет лгать и стремится объять призраков.
«Черный монах» может быть прочитан как автопортрет, где художник без уступок ставит под сомнение свое желание защиты (приемный отец и его болезненно опрятный сад), свою манию величия (психоделический монах) и свои мучительные отношения с истиной и женским началом. Несмотря на недостатки сценария, получилась мощная работа, в которой режиссер с помощью множества разносторонних исполнителей, доводящих игру до безумия, предается жестокому и бескомпромиссному разоблачению.
Изабель Барбери, Marianne
