25 января в израильском театре «Гешер» Римас Туминас представил премьеру спектакля «Анна Каренина». На одном из первых показов побывала театральный блогер Нина Цукерман, публикуем ее отклик на эту постановку.
Я могу сколько угодно говорить, что Туминас, особенно последних лет, – не мой режиссёр, но сегодня днём, узнав, что каким-то чудом мне удалось добыть себе пригласительный на его премьеру в Тель-Авиве (он продолжил осваивать Толстого – в этот раз «Анна Каренина»), я была невероятно рада.
Чем-то она получилась похожей на «Войну и мир» – и визуально та же эстетика (минимализм в сценографии, выдержанной в серовато-бежевато-чёрных тонах), и очень внимательное и бережное отношение к тексту (внешне классическое, при этом дышащее и очень живое).
Когда смотришь спектакль на иностранном языке (он идёт на иврите, но с русскими субтитрами – было смешно, когда посреди иврита вдруг возникло «мужик»), ещё более заметно, как Туминас тонко прописывает, продумывает каждый жест – они настолько выразительны, что спектакль можно смотреть почти что как пантомиму, в которой всё и без слов понятно). И он удерживается на очень тонкой грани – когда слегка преувеличенный жест задаёт ироничную интонацию, не переходя в дурную театральщину.
Каждый персонаж (пожалуй, кроме Анны) с первого взгляда сделан как будто очень прямолинейно – выделена одна какая-нибудь черта (хоть и тонко подмеченная), либо характерологическая, либо ассоциативная (например, Каренин постоянно теребит себя за ухо – как будто ему не даёт покоя ехидная реплика жены из самого начала романа; Левин - единственный в спектакле, в сцене с кем использован яркий цвет – то варит варенье (макая палец регулярно в медный таз), то во втором действии возлежит на ярко-алом ковре в окружении нескольких фикусов (или как там это растение называется – не сильна я ботанике). Но эта, казалось бы, однозначность трактовок не огрубляет текст, а делает его очень ясным – отсутствие многозначительных сложных психологических портретов как будто очищают историю от лишнего.
Тем более, что в этом заложена ещё и театральная ирония – то опускается гипертрофированно театральный занавес, тоже серый, но весь в помпезных сборках – ещё и отсылка к сцене в опере, где Анну затравило светское общество), то пышная люстра (единственный яркий элемент декорации) то гаснет, то зажигается якобы по воле героев (они пытаются ее потушить дыханием как свечу).
Это вроде бы абсолютно пустое сценическое пространство очень живое. Все массовые сцены Туминас превращает наоборот в камерные, а энергия одного актера заполняет собою и сцену, и зал, создавая ощущения массовости и плотности пространства. Так, например, сцена скачек (где Вронский чуть не погиб, а Анна выказала впервые публично свои чувства к нему) – на авансцене один Вронский с сбруей для лошади (музыка и стук копыт, под которые он бешено кружится, создаёт ощущение бега и экспрессии.
Знаменитая сцена в опере – снова на авансцене одна Анна, которая сидя на алом (опять театральный жест) стуле и слушая арию, начинает все больше и больше дрожать, а в конце с гордой и экспрессивной улыбкой уходит, пренебрежительно кинув стул.
Как это обычно бывает у Туминаса, кульминации делает музыка (как же не хватает Латенаса) – символом страсти становится вальс (лейтмотив всего спектакля), только вот Туминас уходит от банальности, слегка сменив интонацию – Анна, впервые увидевшая Вронского, не нежно кружится в ритме вальса, а очень энергично под него отплясывает.
Вообще, эта Анна (классная актриса) – весьма экспрессивна. Когда ей невыносимо, она на все реагирует с болезненной усмешкой. Иногда она как будто сходит с ума, не на собеседника смотря, а разговаривая с пространством. А в главной своей сцене, в финале, Анна наоборот полна достоинства, она, прокричав несколько раз всем «я вас люблю», решается на последний шаг. И нет у Туминаса, к счастью, никакого поезда – опять же она одна на авансцене, начинает звучать тот самый вальс, который соединяется со всеми другими музыкальными темами спектакля (и ритмами, и церковным песнопением) – этот безумный поток как будто ее душит. И опять же очень выразительный жест – сначала она роняет голову на бок, как будто ее отрубает, а потом уже падает.
Я могу сколько угодно говорить, что Туминас, особенно последних лет, – не мой режиссёр, но сегодня днём, узнав, что каким-то чудом мне удалось добыть себе пригласительный на его премьеру в Тель-Авиве (он продолжил осваивать Толстого – в этот раз «Анна Каренина»), я была невероятно рада.
Чем-то она получилась похожей на «Войну и мир» – и визуально та же эстетика (минимализм в сценографии, выдержанной в серовато-бежевато-чёрных тонах), и очень внимательное и бережное отношение к тексту (внешне классическое, при этом дышащее и очень живое).
Когда смотришь спектакль на иностранном языке (он идёт на иврите, но с русскими субтитрами – было смешно, когда посреди иврита вдруг возникло «мужик»), ещё более заметно, как Туминас тонко прописывает, продумывает каждый жест – они настолько выразительны, что спектакль можно смотреть почти что как пантомиму, в которой всё и без слов понятно). И он удерживается на очень тонкой грани – когда слегка преувеличенный жест задаёт ироничную интонацию, не переходя в дурную театральщину.
Каждый персонаж (пожалуй, кроме Анны) с первого взгляда сделан как будто очень прямолинейно – выделена одна какая-нибудь черта (хоть и тонко подмеченная), либо характерологическая, либо ассоциативная (например, Каренин постоянно теребит себя за ухо – как будто ему не даёт покоя ехидная реплика жены из самого начала романа; Левин - единственный в спектакле, в сцене с кем использован яркий цвет – то варит варенье (макая палец регулярно в медный таз), то во втором действии возлежит на ярко-алом ковре в окружении нескольких фикусов (или как там это растение называется – не сильна я ботанике). Но эта, казалось бы, однозначность трактовок не огрубляет текст, а делает его очень ясным – отсутствие многозначительных сложных психологических портретов как будто очищают историю от лишнего.
Тем более, что в этом заложена ещё и театральная ирония – то опускается гипертрофированно театральный занавес, тоже серый, но весь в помпезных сборках – ещё и отсылка к сцене в опере, где Анну затравило светское общество), то пышная люстра (единственный яркий элемент декорации) то гаснет, то зажигается якобы по воле героев (они пытаются ее потушить дыханием как свечу).
Это вроде бы абсолютно пустое сценическое пространство очень живое. Все массовые сцены Туминас превращает наоборот в камерные, а энергия одного актера заполняет собою и сцену, и зал, создавая ощущения массовости и плотности пространства. Так, например, сцена скачек (где Вронский чуть не погиб, а Анна выказала впервые публично свои чувства к нему) – на авансцене один Вронский с сбруей для лошади (музыка и стук копыт, под которые он бешено кружится, создаёт ощущение бега и экспрессии.
Знаменитая сцена в опере – снова на авансцене одна Анна, которая сидя на алом (опять театральный жест) стуле и слушая арию, начинает все больше и больше дрожать, а в конце с гордой и экспрессивной улыбкой уходит, пренебрежительно кинув стул.
Как это обычно бывает у Туминаса, кульминации делает музыка (как же не хватает Латенаса) – символом страсти становится вальс (лейтмотив всего спектакля), только вот Туминас уходит от банальности, слегка сменив интонацию – Анна, впервые увидевшая Вронского, не нежно кружится в ритме вальса, а очень энергично под него отплясывает.Вообще, эта Анна (классная актриса) – весьма экспрессивна. Когда ей невыносимо, она на все реагирует с болезненной усмешкой. Иногда она как будто сходит с ума, не на собеседника смотря, а разговаривая с пространством. А в главной своей сцене, в финале, Анна наоборот полна достоинства, она, прокричав несколько раз всем «я вас люблю», решается на последний шаг. И нет у Туминаса, к счастью, никакого поезда – опять же она одна на авансцене, начинает звучать тот самый вальс, который соединяется со всеми другими музыкальными темами спектакля (и ритмами, и церковным песнопением) – этот безумный поток как будто ее душит. И опять же очень выразительный жест – сначала она роняет голову на бок, как будто ее отрубает, а потом уже падает.
