Роман Марины Степновой «Женщины Лазаря», который в 2012-м стал открытием года, главным бестселлером и обладателем премии «Большая книга», поставил в РАМТе молодой режиссер Алексей Золотовицкий. Получилась тёплая, как домашний хлеб, постановка, замешанная на женском понимании архитектуры счастливой жизни и зависимости от чужого «генплана», принятии и «лжепринятии» того, что нельзя отменить. Или все-таки можно?
Степнову называют «дочерью Людмилы Улицкой от Дмитрия Быкова и внучкой Татьяны Толстой» – ни слова без сложной и вкусной «приправы». Из её семейной саги о «невообразимой любви и не-любви» сначала взяли только диалоги, но потом поняли, что без голоса автора эта «поэзия в прозе» теряет свою красоту. Потому «литературные вкусности» вернули в инсценировку – и добавили чисто театральной условности. Три актрисы – Анна Ковалёва, Нелли Уварова, Антонина Писарева – не столько разыгрывают, сколько рассказывают истории трех женщин, легко выходят из образа и ассистируют, «сопутствуют» друг другу даже там, где линии жизни их героинь не пересекались. Одно время тут наплывает на другое, а чтобы зритель не запутался в «приливах-отливах», настенные электронные часы напоминают, какой сейчас год: 1918-й в Москве, 1941-й в эвакуации, 1985-й в Ленинграде или 2023-й, на котором «Женщины Лазаря» ставят многоточие…
Места для зрителей разместили на сцене, где зеркальное пространство, похожее на балетный класс, открывает разные ниши – разные обстоятельства жизни Маруси, Галины Петровны и Лидочки. В каждой, как в зеркале, отразилась своя эпоха: дореволюционная, советская и постсоветская. Объединяет их гениальный ученый, создатель атомной бомбы. Лазарь Линдт, ровесник XX века – образ собирательный, хоть и напоминает физика Ландау вольнодумством и любвеобильностью. 18-летним мальчишкой он втайне полюбил жену своего научного «папы», а та опекала Лазаря, как мама – своих детей Бог не дал. Уже стариком влюбился в 18-летнюю лаборантку, забрал её в «другую жизнь». И потом «воскрес» в своей внучке. В спектакле Лазарь не присутствует, только напоминает о себе костюмом, который примеряют все три женщины, и парадным гипсовым бюстом.
Истукану тут достанется долгий поцелуй – вынужденный, вымученный, неотвратимый, как смерть и как брак молоденькой Галины со стариком-академиком, очень нужным ядерной державе и почти всемогущим. Светило советской науки получит её буквально на блюде, как Саломея – голову Иоанна Крестителя, чтобы поцеловать своим жадным, жарким ртом. Голова красавицы Галочки, зажатая «чекистами» между двух подносов (один – под подбородком, другой – сзади, как тускло светящийся нимб), – тут образ жертвы с широко распахнутыми от ужаса глазами. Образ несвободы – необходимости подчиниться и сделать не свой выбор. Как и в фильме Андрея Смирнова «Жила-была одна баба», напрашивается параллель со страной, которую и насилуют, и под себя подминают, а она терпит и молчит. С той разницей, что у Галины Петровны Линдт всё было только самое лучшее и дорогое, от диоровского «Пуазона» за 300 рублей до «Волги», всё настоящее – «за исключением её собственной жизни». И ненависть к мужу была безразмерная, бессрочная: «каждый её день был полон отвращения, злости и линдтофобии до тошноты».
Под конец жизни, в 1980-х, Лазарь, как и советский режим, начал впадать в маразм, прежде чем освободить от своего сдувшегося величия, но отождествлять их все-таки не стоит – и команда спектакля этого не делает. Не раскладывает на три голоса вековую историю страны. Уводит в расфокус. Пассажи, связанные с осмыслением революции, войны, исторических катаклизмов в России в инсценировку не попали, как и все мужчины. Остались только женские судьбы и их отношения с неизбежностью. Или точнее – с невозможностью: иметь своих детей; любить своего мужа, которого не выбирала; принять свой ненужный дар. Лидочка, которой навязали русский балет, заученно встает на пуанты, но готова это отменить... Подчинение чужой воле вопреки своей – то, что надо бы оставить в бабушкином прошлом.
В спектакле, как и в книге, Галине Петровне достается львиная доля внимания. Из недозревшей, хоть и «сочной», девицы, переполненной ожиданием свадьбы и нетерпением, она превращается в мраморную даму: внутренне сломанную, застывшую, как гипс, – «не срослось» даже после смерти мужа и десятка романов. И внешний лоск делает её еще более холодной, более стервозной – хотя куда уже более… Скала. Не подступиться и внучке-сироте. Лидочка, попав в огромную квартиру бабушки на ПМЖ, нашла здесь только формальную заботу – как о питомце, которого надо накормить и выгулять.
Антонина Писарева очень точно играет недоумение – от невозможности приласкаться, прибиться к человеку – и желание найти свой дом. Уютный, тёплый, с мягким светом абажура и облаком муки над большим обеденным столом. Тот, где «хорошо и взрослым и детям, и кошкам», и всему приблудному, нищему люду. Тот, что есть у бездетной Маруси (Анна Ковалёва) из священнической семьи. Как «наседка, большая курочка», она всех готова обогреть, окружить материнской любовью. Вместе с Лидочкой и Галиной Линдт она месит тесто, быстро, ловко, мастерски – а потом вдруг роняет… И растерянно собирает с пола, как своё не случившееся материнство. Пытается договориться с Богом – и смахивает с пустого стола муку, как поклоны кладет. Потом, уже в эвакуации, она со сноровкой опытной няни развешивает детские вещички, раскладывает по столу бутылочки с молоком – и говорит, что любить можно и чужих, «потому что так они становятся своими». Даже в самое тёмное время умудряется быть счастливой, потому что не разучилась доверяться Богу – хоть и не понимала, почему именно ей «не дано» – и пришла к пониманию любви в евангельском смысле. Принятие – то, что помогает ей спокойно и ясно смотреть на свою жизнь.
Последнее пристанище Маруси художник София Егорова сделала маленьким райским садиком – эта заросшая зеленью стена смотрится как антитеза «стене славы» в пафосной квартире Линдта. Дом как живое существо. Дом как творчество женщины. Дом как место, где живут люди, которых любишь. Для бездомной Лидочки это «точка сборки» сознания, и её поиски начинаются в дореволюционной книге для молодых хозяек. Она заглядывает туда, как в святое писание, и ищет тот свет, который Лазарь увидел в Марусе при первой же встрече, а потом искал во всех женщинах. Между прочим, страницы «домоводства» в самом деле светятся. Наивно? Очень. Но внучка Линдта выбирает поп-ап домик на книжном развороте, а не балет. Позволяет себе сделать шаг в сторону – и преодолеть, наконец, инерцию жизни со «страдательным наклонением», не ставить себя в зависимость от спущенных сверху «проектов», даже если ждет главная сцена страны. Балетный станок, как преграда на пути, падает. На часах – 20:23.
Степнову называют «дочерью Людмилы Улицкой от Дмитрия Быкова и внучкой Татьяны Толстой» – ни слова без сложной и вкусной «приправы». Из её семейной саги о «невообразимой любви и не-любви» сначала взяли только диалоги, но потом поняли, что без голоса автора эта «поэзия в прозе» теряет свою красоту. Потому «литературные вкусности» вернули в инсценировку – и добавили чисто театральной условности. Три актрисы – Анна Ковалёва, Нелли Уварова, Антонина Писарева – не столько разыгрывают, сколько рассказывают истории трех женщин, легко выходят из образа и ассистируют, «сопутствуют» друг другу даже там, где линии жизни их героинь не пересекались. Одно время тут наплывает на другое, а чтобы зритель не запутался в «приливах-отливах», настенные электронные часы напоминают, какой сейчас год: 1918-й в Москве, 1941-й в эвакуации, 1985-й в Ленинграде или 2023-й, на котором «Женщины Лазаря» ставят многоточие…
Места для зрителей разместили на сцене, где зеркальное пространство, похожее на балетный класс, открывает разные ниши – разные обстоятельства жизни Маруси, Галины Петровны и Лидочки. В каждой, как в зеркале, отразилась своя эпоха: дореволюционная, советская и постсоветская. Объединяет их гениальный ученый, создатель атомной бомбы. Лазарь Линдт, ровесник XX века – образ собирательный, хоть и напоминает физика Ландау вольнодумством и любвеобильностью. 18-летним мальчишкой он втайне полюбил жену своего научного «папы», а та опекала Лазаря, как мама – своих детей Бог не дал. Уже стариком влюбился в 18-летнюю лаборантку, забрал её в «другую жизнь». И потом «воскрес» в своей внучке. В спектакле Лазарь не присутствует, только напоминает о себе костюмом, который примеряют все три женщины, и парадным гипсовым бюстом.Истукану тут достанется долгий поцелуй – вынужденный, вымученный, неотвратимый, как смерть и как брак молоденькой Галины со стариком-академиком, очень нужным ядерной державе и почти всемогущим. Светило советской науки получит её буквально на блюде, как Саломея – голову Иоанна Крестителя, чтобы поцеловать своим жадным, жарким ртом. Голова красавицы Галочки, зажатая «чекистами» между двух подносов (один – под подбородком, другой – сзади, как тускло светящийся нимб), – тут образ жертвы с широко распахнутыми от ужаса глазами. Образ несвободы – необходимости подчиниться и сделать не свой выбор. Как и в фильме Андрея Смирнова «Жила-была одна баба», напрашивается параллель со страной, которую и насилуют, и под себя подминают, а она терпит и молчит. С той разницей, что у Галины Петровны Линдт всё было только самое лучшее и дорогое, от диоровского «Пуазона» за 300 рублей до «Волги», всё настоящее – «за исключением её собственной жизни». И ненависть к мужу была безразмерная, бессрочная: «каждый её день был полон отвращения, злости и линдтофобии до тошноты».
Под конец жизни, в 1980-х, Лазарь, как и советский режим, начал впадать в маразм, прежде чем освободить от своего сдувшегося величия, но отождествлять их все-таки не стоит – и команда спектакля этого не делает. Не раскладывает на три голоса вековую историю страны. Уводит в расфокус. Пассажи, связанные с осмыслением революции, войны, исторических катаклизмов в России в инсценировку не попали, как и все мужчины. Остались только женские судьбы и их отношения с неизбежностью. Или точнее – с невозможностью: иметь своих детей; любить своего мужа, которого не выбирала; принять свой ненужный дар. Лидочка, которой навязали русский балет, заученно встает на пуанты, но готова это отменить... Подчинение чужой воле вопреки своей – то, что надо бы оставить в бабушкином прошлом. В спектакле, как и в книге, Галине Петровне достается львиная доля внимания. Из недозревшей, хоть и «сочной», девицы, переполненной ожиданием свадьбы и нетерпением, она превращается в мраморную даму: внутренне сломанную, застывшую, как гипс, – «не срослось» даже после смерти мужа и десятка романов. И внешний лоск делает её еще более холодной, более стервозной – хотя куда уже более… Скала. Не подступиться и внучке-сироте. Лидочка, попав в огромную квартиру бабушки на ПМЖ, нашла здесь только формальную заботу – как о питомце, которого надо накормить и выгулять.
Антонина Писарева очень точно играет недоумение – от невозможности приласкаться, прибиться к человеку – и желание найти свой дом. Уютный, тёплый, с мягким светом абажура и облаком муки над большим обеденным столом. Тот, где «хорошо и взрослым и детям, и кошкам», и всему приблудному, нищему люду. Тот, что есть у бездетной Маруси (Анна Ковалёва) из священнической семьи. Как «наседка, большая курочка», она всех готова обогреть, окружить материнской любовью. Вместе с Лидочкой и Галиной Линдт она месит тесто, быстро, ловко, мастерски – а потом вдруг роняет… И растерянно собирает с пола, как своё не случившееся материнство. Пытается договориться с Богом – и смахивает с пустого стола муку, как поклоны кладет. Потом, уже в эвакуации, она со сноровкой опытной няни развешивает детские вещички, раскладывает по столу бутылочки с молоком – и говорит, что любить можно и чужих, «потому что так они становятся своими». Даже в самое тёмное время умудряется быть счастливой, потому что не разучилась доверяться Богу – хоть и не понимала, почему именно ей «не дано» – и пришла к пониманию любви в евангельском смысле. Принятие – то, что помогает ей спокойно и ясно смотреть на свою жизнь. Последнее пристанище Маруси художник София Егорова сделала маленьким райским садиком – эта заросшая зеленью стена смотрится как антитеза «стене славы» в пафосной квартире Линдта. Дом как живое существо. Дом как творчество женщины. Дом как место, где живут люди, которых любишь. Для бездомной Лидочки это «точка сборки» сознания, и её поиски начинаются в дореволюционной книге для молодых хозяек. Она заглядывает туда, как в святое писание, и ищет тот свет, который Лазарь увидел в Марусе при первой же встрече, а потом искал во всех женщинах. Между прочим, страницы «домоводства» в самом деле светятся. Наивно? Очень. Но внучка Линдта выбирает поп-ап домик на книжном развороте, а не балет. Позволяет себе сделать шаг в сторону – и преодолеть, наконец, инерцию жизни со «страдательным наклонением», не ставить себя в зависимость от спущенных сверху «проектов», даже если ждет главная сцена страны. Балетный станок, как преграда на пути, падает. На часах – 20:23. 
