Юрий ПОЛЯК – представитель молодого и уже очень успешного поколения вахтанговских артистов. Он начал свой путь в Первой студии Театра им. Вахтангова, затем был принят в труппу и сейчас занят в постановках Римаса Туминаса, Натальи Ковалевой, Светланы Земляковой, Айдара Заббарова. В недавней премьере «Павел I» Поляк играет сразу двух героев – Павла I (в очередь с Александром Олешко) и его сына Александра. Звездным часом для артиста стала роль Андрея Болконского в спектакле Туминаса «Война и мир», который и спустя полтора года после премьеры идет в Вахтанговском с грандиозным успехом.
– Юрий, роль Болконского в «Войне и мире» открыла в вас много нового, наверное, вы и сами увидели себя совершенно в ином свете?
– Художник такого уровня, как Римас Владимирович, всегда открывает что-то новое в актере. И это переносит на следующий этап профессионального взросления. До того, как случилась «Война и мир», я чувствовал, что уперся в тупик в познании себя. Мне нужен был тот, кто со стороны откроет еще одну дверь. Римас Владимирович меня просто реанимировал. Я ему за это безумно благодарен. Потому что у меня уже возникали сомнения – могу ли я в театре что-то еще. Было недостаточно ролей, которые я играл тогда.
– Как Туминас пригласил вас на роль князя Андрея?
– Он подошел ко мне на служебном входе театра: «У меня к вам разговор, хочу предложить роль. Пойдете ко мне?» Тогда уже ходили слухи, что Туминас будет ставить «Войну и мир», но мне и в голову не могло прийти, что он позовет меня на Болконского. Думал, если и пригласит, то на Николая Ростова. Вскоре после разговора на служебном входе мы собрались на читке. Римас Владимирович предложил читать за Болконского троим артистам, одним из них был я.
– Это же не первая ваша работа с Римасом Владимировичем?
– Да. Первым был спектакль «Улыбнись нам, Господи». Я не был занят в репетициях, но, как и все, приходил посмотреть. И вот мы с ребятами сидим, и Туминас говорит: «Вставайте, идите на сцену». Так мы стали играть мазуриков, волков и рекрутов. Позже у меня появилась роль конвоира.
Второй раз мы встретились на постановке «Минетти». Тогда он уже заранее отобрал нас на определенные роли. Это был очень интересный этап с классными репетициями – Туминас умеет создать творческую атмосферу, в которой ты начинаешь раскрываться. Помню, на одной из репетиций он подозвал меня к себе и говорит: «Почему ты такой скромный? Почему ты не доверяешь себе? Доверяй! Я думаю пригласить вас на роль – с Василием Семеновичем Лановым планирую сделать спектакль. Так что давайте смелее, смелее». Но этого спектакля так и не случилось.
Третьим мощным столкновением с Туминасом стала «Война и мир». Меня поразило то, как нестандартно он мыслит, как чувствует персонажей, как смотрит на этот мир. Римас Владимирович, бесспорно, философ и романтик. Он всегда над землей: откуда-то свыше к нему приходят мысли, он постоянно прислушивается к жизни. С таким режиссером постигаешь профессию на высочайшем уровне – он насквозь видит актера, знает про тебя то, что ты сам еще не знаешь.
– Вы говорили, что уже играете князя Андрея не в рамках режиссерского рисунка, а от подсознания. В чем разница этих существований для артиста?
– Находясь в режиссерском рисунке, ты думаешь: здесь я говорю это, тут я играю так. У тебя все находится под контролем. А когда начинается игра от подсознания, ты не думаешь, что сейчас надо сделать. Начинают прорастать те росточки, которые были посажены режиссером когда-то на репетициях. Ты весь охвачен этой жизнью, и понимание, что сказать и куда пойти, приходит само. Ты знаешь задачу, находишься в обстоятельствах, понимаешь, о чем думает твой персонаж, – и отдаешь это на откуп тому, что уже живет внутри тебя. А потом сам удивляешься, как независимо от тебя рождается персонаж и что ты при этом чувствуешь. Это прекрасный этап, когда ответственность за рисунок прошла, ты все знаешь и перестаешь себя контролировать. Римас Владимирович тоже мне говорил: «Отпусти, ты все знаешь. Ты знаешь больше, чем я». И когда отпускаешь – обнаруживаешь, будто бы в тебе мыслит другой человек. При этом ты находишься в себе, в своем уме. Это прямо кайф. В каких-то спектаклях настолько от себя уходишь, что персонаж начинает жить самостоятельно. В такие моменты просто наблюдаешь и начинаешь лучше понимать, почему он так поступает. Вот Болконский на сцене живет своей жизнью, а ты будто со стороны смотришь и думаешь: «Насколько же он гордый, что так себя ведет!».
– Вы видели себя когда-нибудь в образе такого классического героя, как князь Андрей?
– Нет, никогда. Характерным персонажем – видел, много таких играл в институте. Поэтому и к Павлу I есть предрасположенность.
– В спектакле Натальи Ковалевой вы играете не только Павла I, но и его сына Александра. Как так случилось?
– Это интересная история. В институте в конце второго курса Павел Евгеньевич Любимцев делал со мной отрывок «Павел I». Работа оказалась удачной, с ней я позже поступил в Театр Вахтангова. Тогда мы образ Павла разобрали так досконально, что я могу сыграть его, даже если меня разбудят среди ночи. Роль запала глубоко в душу, но я понимал, что Мережковского почти не ставят сегодня.
Вдруг на сборе труппы объявляют: «Будем выпускать «Павла I»». У меня застучало сердце, я не помню, что обсуждали дальше. Потом подошел к Наталье Леонидовне: «Кто играет Павла?». Она ответила: «Александр Олешко». Мне она предложила роль Александра I, от которой я сначала отказался, думал, что с ума сойду – быть в этом спектакле и не играть Павла – но после очередного разговора согласился.
В какой-то день на репетиции не было Александра Олешко. Мы проходили сцену бала, и Наталья Леонидовна спросила, кто пройдет за Павла. Олег Макаров говорит: «Юра, иди, ты же играл в институте». Я взял текст в руки, и контакт с Павлом произошел моментально, хотя я не знал текст, репетировал с листа. После репетиции Наталья Леонидовна подошла ко мне и сказала: «Юра, вы знаете, мне кажется, это ваше. Вы можете сыграть Павла». Так и случилось. При этом я не бросал роль Александра, очень много вкладывал в него, старался не смещать акцент и по максимуму сделать обе роли хорошо.
– То, что вы играете и Павла, и Александра, помогло лучше понять каждого из героев?
– Это помогло полнее увидеть их сложные отношения: побывать на месте сына, понять, что чувствует отец.
– Когда вы готовились к спектаклю, наверняка, изучили много разных исторических материалов. Что поняли для себя о своих персонажах? О нашей стране?
– История нашей страны безумно сложная и противоречивая. Очень часто она ходит по кругу. И вроде только собирается вырваться на новый виток, как ее опять отбрасывает назад. В последнее время я много читаю про революцию и Вторую мировую войну. Удивительно, как плохо мы знаем свою историю. Поэтому, наверное, плохо знаем себя, наше общество, направление, в котором движемся. Ведь все повторяется. Меня поражает, что русский человек, который так много выстрадал и пережил, сумел сохранить чувство юмора. Я иногда думаю, что ни один народ так себя не раздирал, не относился к себе так жестоко, как русские. Когда мы выпускали «Войну и мир», читали Лотмана – о том, что у русского народа есть огромный потенциал, но он не понимает, как его использовать, ему не дают для этого ни знаний, ни простора.
Что касается персонажей, то благодаря книге «Павел I» из серии ЖЗЛ у меня сложилась невероятная синусоида противоречивого характера этого человека. С Александром оказалось сложнее, потому что невозможно понять, каким человеком он был. Наполеон говорил, что это великий актер, который может сыграть любую роль великолепно. Даже уход Александра из жизни окутан тайной – то ли он на самом деле умер, то ли переоделся в монаха и отправился странствовать. Поэтому в спектакле мы много рассуждали, экспериментировали. Я понял, что играть императора Александра у меня не получается, поэтому я играю человека, который стоит перед страшным выбором отцеубийства – его внутренний конфликт, порой зашкаливающее неспокойствие.
– По спектаклю получается, что Александр и не делает выбора, отпуская все на волю обстоятельств.
– Да, мы много говорили об этом с Натальей Леонидовной. Александр делает все, чтобы за него приняли решение, а сам он мог прикинуться жертвой. Но я не могу однозначно ответить на вопрос, сознательно он так поступал или нет, потому что такое поведение могло быть просто чертой характера. Александр страдает, переживает, но ничего не делает, за него все решают другие. Сам он стоит в стороне. Наверное, ему было сложно взять на себя ответственность. Когда он пришел к власти, начал с либеральных реформ, но как только дворянство стало возмущаться, сразу свернул эту кампанию, а под конец царствования и вовсе стал закручивать гайки.
– На ваш взгляд, Александр боялся повторить судьбу Павла и быть убитым заговорщиками?
– Думаю, да. Он видел пример отца и понимал, что такая расправа может произойти над ним. Стремясь обезопасить себя, Александр отослал всех, кто участвовал в заговоре. Но если Павел кричал, замахивался и поднимал руку на неугодных, то его сын всех отодвигал с показной лаской, даже нежностью. Он мог сухо и спокойно уволить человека, а потом со слезами на глазах рассказывать, что ему «пришлось его убрать». Удивительно, как человек играл! И, наверняка, получал от этого огромное удовольствие.
– У вас так интересно переплетаются спектакли: в «Войне и мире» действие происходит во времена правления Александра, а в «Павле I» – когда Александр только взошел на престол.
– Да, получается, я участвую в театральной дилогии, а «Павел I» – это приквел «Войны и мира». Вообще мне часто говорят, что я родился не в то время...
– Вам, и правда, очень идут исторические мундиры, в которых вы играете в постановках Туминаса и Ковалевой...
– Но этого ничто не предвещало. Я родился в Крыму, в поселке Красногвардейский, где у нас было огромное хозяйство. До третьего класса пас коров. Потом развалился Советский Союз, и дедушка с бабушкой сказали маме: «Уезжай с детьми, иначе они всю жизнь здесь будут пастухами».
– У вас семья вообще никак не связана с театром?
– Нет. Мама в свое время работала следователем, отец – водитель. Стать актером повезло только мне. Когда мы уже жили в Тобольске, у нас в школе появился очень классный учитель истории, который вел театральную студию в Доме творчества. Попав туда, я и узнал, что такое театр. Благодаря Павлу Владимировичу. Это был просто луч солнца, его слушали даже последние хулиганы, все ребята обожали с ним беседовать.
– Чем вас привлек театр, профессия артиста?
– Я ощутил, что в театре можно жить на 100%, погружаться в жизни разных людей. В этом я нашел нечто большее, чего прежде не было. Только в студии я начал понимать себя, раскрываться. С детства был очень зажатым ребенком, закрытым, молчаливым. А в театральной студии надо много говорить, и от большой речевой нагрузки у меня даже появились узлы на связках. Но это не стало преградой. Меня полностью захватил открывшийся мир театра. При выборе профессии не возникло никаких сомнений, настолько четким было понимание, что хочу стать актером. Казалось, что это безумно сложно, и я полтора года готовился к поступлению. Павел Владимирович и другие педагоги студии всячески помогали мне, как и другим ребятам, которые поступали на актерский. Я настолько серьезно подготовился, что с первого раза поступил почти во все институты.
– Почему выбрали Щукинский?
– Это он меня выбрал. Я уже отдал документы в ГИТИС, когда мне позвонил педагог Щуки Андрей Юрьевич Левицкий, с которым я тоже занимался перед поступлением, и спросил: «Ты несешь нам документы?» Я отвечаю, что уже отдал их в ГИТИС. Он говорит: «Неси к нам, не пожалеешь». Я послушался и теперь понимаю, что сделал все правильно. Очень благодарен ему.
– Третья ваша важная работа в Театре Вахтангова – роль Рысека в «Нашем классе». Снова исторический, но гораздо более тяжелый спектакль – о массовом сожжении евреев в Польше в 1941 году. Вы научились справляться с этим грузом эмоций или каждый раз проживаете как первый?
– Погружаться в эти страшные и глубокие эмоции сложно и отключаться от них сначала тоже было трудно. Но со временем учишься быстрее перезагружать свой организм. Каждый раз ты по максимуму выкладываешься на сцене, чтобы не оставлять этих эмоций себе, и ждешь, когда наступит пустота, которую ты уже знаешь, как и чем заполнять. Сложность еще в том, что наши герои – реальные люди. Когда мы выпускали спектакль, Рысек был еще жив – это в пьесе Слободзянек его умертвил, потому что так получилось благороднее: герой мучился, искал смерть и нашел ее как освобождение. Я долго думал, как это можно сыграть. И педагог Михаил Петрович Семаков сказал мне: «Просто покажи максимально достоверно и точно жизнь Рысека». Это помогло. Я понял, что Рысек – это не я, что эти страдания нужно доставать не из себя, а вот из этого персонажа, про которого мне нужно рассказать: как он жил, как влюбился, как ошибся, как решил стать палачом.
– А кто сказал вам, что нужно играть суше и жестче?
– У нас между актерами постоянно идут споры, как играть. В советских военных фильмах герои мало страдают, потому что уже слишком много пережили, многое понимают. А мы не застали этих страшных времен, поэтому норовим переживать, мучиться. Но так люди себя не вели и не ведут. Они все видят, все понимают, но им не до страданий. Мы всегда обсуждаем, что надо убирать эмоции и играть суше, жестче – тогда история будет яснее. Мой друг Вова Логвинов все время об этом говорит. Я с ним в целом согласен, но думаю, что важен баланс между эмоциями и «суше и жестче».
– То есть персонажей спектакля нужно играть как людей, опустошенных страданием, но еще способных проявлять эмоции?
– Да, такая формула. Не получается играть, если ты не проживаешь эту историю, представляя, как сжигают в овине Дору, которую ты всегда любил, как ты сам решил стать палачом и всем отомстить. Вот ты выполнил то, что так хотел, и понимаешь, что это точка невозврата. Легче тебе стало? Нет, только хуже. Сыграть момент осознания Рысеком того, что произошло, без проживания, совсем без эмоций невозможно.
– И все, что он сделал, ему прощается.
– Да, это прощение – в первую очередь со стороны Доры. Она его прощает за безумно страшные вещи, чем очищает его душу. Спектакль вообще поставлен так, что герои друг у друга просят прощение, каются за содеянное. И это тоже надо прожить.
– Юрий, я знаю, что вы очень ответственно подходите ко всем ролям: делаете заметки в блокнотах, одним из первых приходите на репетиции. В вашем случае успех – это не только талант, но еще и дисциплина, трудолюбие, если не сказать перфекционизм?
– Да, я мучаюсь от перфекционизма, потому что все время подвергаю себя критическому анализу. Очень часто недоволен собой, что не есть хорошо, потому что так можно нивелировать ценность всего, что ты делаешь. Стараюсь уважать собственное время и силы, говорить себе: «Ты молодец, даже если сегодня что-то не получилось». Когда репетировали «Войну и мир», перфекционизм мне очень мешал. Римас Владимирович, увидев у меня три блокнота с конспектами, рассказал историю про одну актрису, которая все время все записывала, но, выходя на сцену, играла очень тяжело. На какое-то замечание Туминаса она ответила: «Да я все знаю, у меня записано!». И он ей сказал: «Оставь свои блокноты. Ты все знаешь. Полети, наконец!». После этого я отложил блокноты.
– А что вы обычно записываете в блокнот?
– Во-первых, то, что говорит режиссер. Во-вторых, мысли, которые приходят к тебе в голову. Иногда ставлю под какой-то мыслью вопросик, чтобы потом ее проверить. В-третьих, записываю наблюдения за другими актерами. Вообще я понял, что талантливые люди меня безумно вдохновляют. Я обожаю своих друзей, коллег и вообще людей, которые умеют делать свое дело талантливо, с умом, с юмором, с какой-то такой легкостью. Я сразу от этого заряжаюсь.
– В вашем видении профессии артиста многое поменялось с годами?
– Да. Поступая в институт, я наивно хотел изменить мир к лучшему. Видимо, сказались разные сказки и советские фильмы, которые я тогда смотрел. Многое «вывозил» на таланте – трудиться любил, но не подходил к этому разумно. Со временем понял, что прежде, чем рваться менять мир, нужно сначала поменять себя. Надо стать более осознанным, научиться принимать себя и то, что происходит вокруг. Я понял, что мне безумно интересно разбираться в театре, в искусстве, что-то создавать вместе с другими артистами и режиссерами, работать над ролями. Я скупил очень много старых книг про театр: про Станиславского, Брука, Стрелера – про тех, кто создавал собственную театральную систему. И оказалось, что интереснее не менять мир, а постигать его: изучать себя, постигать театр, делать для себя какие-то открытия, делиться своими мыслями с коллегами. Благодаря этому я начинаю лучше понимать жизнь.
– Если я попрошу вас назвать некие реперные точки в вашей карьере, какие работы вы назовете за исключением тех, о которых мы уже говорили?
– Болконский, Павел I и Рысек – это три самые значимые роли. Наверное, в этот ряд можно поставить работу в фильме «Мой лучший друг». Для меня эта роль и встреча с режиссером Элиной Суни многое открыла. Даже закрытость, отстраненность и замкнутость моего Болконского берет начало в роли Андрея Артамонова из этого фильма. Еще я очень люблю спектакль «Сергеев и городок», где у меня получилось уйти от себя, и «Попрыгунью» – там играть сложно, но интересно, потому что такого персонажа у меня еще не было.
– Почему сложно играть Рябовского в «Попрыгунье»?
– Мне кажется, нам не хватило репетиций, чтобы проработать эту историю более детально. Но играть Рябовского интересно. Эта роль дает возможность измениться не только внутренне, но и внешне. Мне хотелось, чтобы в лицо Рябовского было интересно всматриваться, изучать его, поэтому принес на репетицию бороду, с помощью гримеров примерил ее, и все ребята сказали: «Да! То, что нужно!». Общими стараниями мы и режиссера уговорили, что Рябовский должен быть с бородой. Интересно, как эта деталь повлияла даже на манеру существования в образе – на пластику, на манеру говорить, на ощущение себя. Будто бы борода дает мне право играть Рябовского.
– Каких ролей вам сейчас хотелось бы?
– Безумно хочется чего-то острохарактерного, чтобы максимально далеко от себя уйти и открыть то, чего я о себе не знал. Конкретно какую-то роль я не смогу назвать, потому что слишком много вариантов в голове возникает.
– Больше сниматься в кино тоже есть желание?
– Да, но из-за того, что в театре большая занятость, реализовать это трудно, а сниматься я очень хочу. Это моя болевая точка, потому что после «Моего лучшего друга» я очень ждал, что появятся предложения. Они появились, но занятость в театре не позволила в них участвовать. В прошлом году у меня так слетело два проекта, на которые я был уже утвержден. Мой агент Даша Хауз, с которой мы начали сотрудничать два года назад, ждет, когда я стану свободнее. Я стараюсь освободиться, но в театре предлагают роли, которые мне интересны – я не могу от них отказаться.
– С кем из режиссеров хотелось бы работать?
– В театре – с Дмитрием Крымовым и Андреем Могучим. В кино – с Андреем Звягинцевым, с Элиной Суни, с которой мы работали над «Моим лучшим другом». Мне очень понравилось с ней сниматься, будто мы в прошлой жизни уже работали вместе. Вообще я сейчас пытаюсь понять, что происходит в российском кинематографе. Посмотрел сериалы «Ваша честь», «Офлайн», «Нулевой пациент», и меня они заинтересовали. Я бы хотел поработать и с Константином Статским, и с Кириллом Плетневым, и с Сергеем Трофимовым.
– Юрий, роль Болконского в «Войне и мире» открыла в вас много нового, наверное, вы и сами увидели себя совершенно в ином свете?
– Художник такого уровня, как Римас Владимирович, всегда открывает что-то новое в актере. И это переносит на следующий этап профессионального взросления. До того, как случилась «Война и мир», я чувствовал, что уперся в тупик в познании себя. Мне нужен был тот, кто со стороны откроет еще одну дверь. Римас Владимирович меня просто реанимировал. Я ему за это безумно благодарен. Потому что у меня уже возникали сомнения – могу ли я в театре что-то еще. Было недостаточно ролей, которые я играл тогда.
– Как Туминас пригласил вас на роль князя Андрея?
– Он подошел ко мне на служебном входе театра: «У меня к вам разговор, хочу предложить роль. Пойдете ко мне?» Тогда уже ходили слухи, что Туминас будет ставить «Войну и мир», но мне и в голову не могло прийти, что он позовет меня на Болконского. Думал, если и пригласит, то на Николая Ростова. Вскоре после разговора на служебном входе мы собрались на читке. Римас Владимирович предложил читать за Болконского троим артистам, одним из них был я.
– Это же не первая ваша работа с Римасом Владимировичем?– Да. Первым был спектакль «Улыбнись нам, Господи». Я не был занят в репетициях, но, как и все, приходил посмотреть. И вот мы с ребятами сидим, и Туминас говорит: «Вставайте, идите на сцену». Так мы стали играть мазуриков, волков и рекрутов. Позже у меня появилась роль конвоира.
Второй раз мы встретились на постановке «Минетти». Тогда он уже заранее отобрал нас на определенные роли. Это был очень интересный этап с классными репетициями – Туминас умеет создать творческую атмосферу, в которой ты начинаешь раскрываться. Помню, на одной из репетиций он подозвал меня к себе и говорит: «Почему ты такой скромный? Почему ты не доверяешь себе? Доверяй! Я думаю пригласить вас на роль – с Василием Семеновичем Лановым планирую сделать спектакль. Так что давайте смелее, смелее». Но этого спектакля так и не случилось.
Третьим мощным столкновением с Туминасом стала «Война и мир». Меня поразило то, как нестандартно он мыслит, как чувствует персонажей, как смотрит на этот мир. Римас Владимирович, бесспорно, философ и романтик. Он всегда над землей: откуда-то свыше к нему приходят мысли, он постоянно прислушивается к жизни. С таким режиссером постигаешь профессию на высочайшем уровне – он насквозь видит актера, знает про тебя то, что ты сам еще не знаешь.
– Вы говорили, что уже играете князя Андрея не в рамках режиссерского рисунка, а от подсознания. В чем разница этих существований для артиста?
– Находясь в режиссерском рисунке, ты думаешь: здесь я говорю это, тут я играю так. У тебя все находится под контролем. А когда начинается игра от подсознания, ты не думаешь, что сейчас надо сделать. Начинают прорастать те росточки, которые были посажены режиссером когда-то на репетициях. Ты весь охвачен этой жизнью, и понимание, что сказать и куда пойти, приходит само. Ты знаешь задачу, находишься в обстоятельствах, понимаешь, о чем думает твой персонаж, – и отдаешь это на откуп тому, что уже живет внутри тебя. А потом сам удивляешься, как независимо от тебя рождается персонаж и что ты при этом чувствуешь. Это прекрасный этап, когда ответственность за рисунок прошла, ты все знаешь и перестаешь себя контролировать. Римас Владимирович тоже мне говорил: «Отпусти, ты все знаешь. Ты знаешь больше, чем я». И когда отпускаешь – обнаруживаешь, будто бы в тебе мыслит другой человек. При этом ты находишься в себе, в своем уме. Это прямо кайф. В каких-то спектаклях настолько от себя уходишь, что персонаж начинает жить самостоятельно. В такие моменты просто наблюдаешь и начинаешь лучше понимать, почему он так поступает. Вот Болконский на сцене живет своей жизнью, а ты будто со стороны смотришь и думаешь: «Насколько же он гордый, что так себя ведет!».
– Вы видели себя когда-нибудь в образе такого классического героя, как князь Андрей?– Нет, никогда. Характерным персонажем – видел, много таких играл в институте. Поэтому и к Павлу I есть предрасположенность.
– В спектакле Натальи Ковалевой вы играете не только Павла I, но и его сына Александра. Как так случилось?– Это интересная история. В институте в конце второго курса Павел Евгеньевич Любимцев делал со мной отрывок «Павел I». Работа оказалась удачной, с ней я позже поступил в Театр Вахтангова. Тогда мы образ Павла разобрали так досконально, что я могу сыграть его, даже если меня разбудят среди ночи. Роль запала глубоко в душу, но я понимал, что Мережковского почти не ставят сегодня.
Вдруг на сборе труппы объявляют: «Будем выпускать «Павла I»». У меня застучало сердце, я не помню, что обсуждали дальше. Потом подошел к Наталье Леонидовне: «Кто играет Павла?». Она ответила: «Александр Олешко». Мне она предложила роль Александра I, от которой я сначала отказался, думал, что с ума сойду – быть в этом спектакле и не играть Павла – но после очередного разговора согласился.
В какой-то день на репетиции не было Александра Олешко. Мы проходили сцену бала, и Наталья Леонидовна спросила, кто пройдет за Павла. Олег Макаров говорит: «Юра, иди, ты же играл в институте». Я взял текст в руки, и контакт с Павлом произошел моментально, хотя я не знал текст, репетировал с листа. После репетиции Наталья Леонидовна подошла ко мне и сказала: «Юра, вы знаете, мне кажется, это ваше. Вы можете сыграть Павла». Так и случилось. При этом я не бросал роль Александра, очень много вкладывал в него, старался не смещать акцент и по максимуму сделать обе роли хорошо.
– То, что вы играете и Павла, и Александра, помогло лучше понять каждого из героев?
– Это помогло полнее увидеть их сложные отношения: побывать на месте сына, понять, что чувствует отец.
– Когда вы готовились к спектаклю, наверняка, изучили много разных исторических материалов. Что поняли для себя о своих персонажах? О нашей стране?– История нашей страны безумно сложная и противоречивая. Очень часто она ходит по кругу. И вроде только собирается вырваться на новый виток, как ее опять отбрасывает назад. В последнее время я много читаю про революцию и Вторую мировую войну. Удивительно, как плохо мы знаем свою историю. Поэтому, наверное, плохо знаем себя, наше общество, направление, в котором движемся. Ведь все повторяется. Меня поражает, что русский человек, который так много выстрадал и пережил, сумел сохранить чувство юмора. Я иногда думаю, что ни один народ так себя не раздирал, не относился к себе так жестоко, как русские. Когда мы выпускали «Войну и мир», читали Лотмана – о том, что у русского народа есть огромный потенциал, но он не понимает, как его использовать, ему не дают для этого ни знаний, ни простора.
Что касается персонажей, то благодаря книге «Павел I» из серии ЖЗЛ у меня сложилась невероятная синусоида противоречивого характера этого человека. С Александром оказалось сложнее, потому что невозможно понять, каким человеком он был. Наполеон говорил, что это великий актер, который может сыграть любую роль великолепно. Даже уход Александра из жизни окутан тайной – то ли он на самом деле умер, то ли переоделся в монаха и отправился странствовать. Поэтому в спектакле мы много рассуждали, экспериментировали. Я понял, что играть императора Александра у меня не получается, поэтому я играю человека, который стоит перед страшным выбором отцеубийства – его внутренний конфликт, порой зашкаливающее неспокойствие.
– По спектаклю получается, что Александр и не делает выбора, отпуская все на волю обстоятельств.
– Да, мы много говорили об этом с Натальей Леонидовной. Александр делает все, чтобы за него приняли решение, а сам он мог прикинуться жертвой. Но я не могу однозначно ответить на вопрос, сознательно он так поступал или нет, потому что такое поведение могло быть просто чертой характера. Александр страдает, переживает, но ничего не делает, за него все решают другие. Сам он стоит в стороне. Наверное, ему было сложно взять на себя ответственность. Когда он пришел к власти, начал с либеральных реформ, но как только дворянство стало возмущаться, сразу свернул эту кампанию, а под конец царствования и вовсе стал закручивать гайки.
– На ваш взгляд, Александр боялся повторить судьбу Павла и быть убитым заговорщиками?
– Думаю, да. Он видел пример отца и понимал, что такая расправа может произойти над ним. Стремясь обезопасить себя, Александр отослал всех, кто участвовал в заговоре. Но если Павел кричал, замахивался и поднимал руку на неугодных, то его сын всех отодвигал с показной лаской, даже нежностью. Он мог сухо и спокойно уволить человека, а потом со слезами на глазах рассказывать, что ему «пришлось его убрать». Удивительно, как человек играл! И, наверняка, получал от этого огромное удовольствие.
– У вас так интересно переплетаются спектакли: в «Войне и мире» действие происходит во времена правления Александра, а в «Павле I» – когда Александр только взошел на престол.
– Да, получается, я участвую в театральной дилогии, а «Павел I» – это приквел «Войны и мира». Вообще мне часто говорят, что я родился не в то время...
– Вам, и правда, очень идут исторические мундиры, в которых вы играете в постановках Туминаса и Ковалевой...
– Но этого ничто не предвещало. Я родился в Крыму, в поселке Красногвардейский, где у нас было огромное хозяйство. До третьего класса пас коров. Потом развалился Советский Союз, и дедушка с бабушкой сказали маме: «Уезжай с детьми, иначе они всю жизнь здесь будут пастухами».
– У вас семья вообще никак не связана с театром?
– Нет. Мама в свое время работала следователем, отец – водитель. Стать актером повезло только мне. Когда мы уже жили в Тобольске, у нас в школе появился очень классный учитель истории, который вел театральную студию в Доме творчества. Попав туда, я и узнал, что такое театр. Благодаря Павлу Владимировичу. Это был просто луч солнца, его слушали даже последние хулиганы, все ребята обожали с ним беседовать.
– Чем вас привлек театр, профессия артиста?
– Я ощутил, что в театре можно жить на 100%, погружаться в жизни разных людей. В этом я нашел нечто большее, чего прежде не было. Только в студии я начал понимать себя, раскрываться. С детства был очень зажатым ребенком, закрытым, молчаливым. А в театральной студии надо много говорить, и от большой речевой нагрузки у меня даже появились узлы на связках. Но это не стало преградой. Меня полностью захватил открывшийся мир театра. При выборе профессии не возникло никаких сомнений, настолько четким было понимание, что хочу стать актером. Казалось, что это безумно сложно, и я полтора года готовился к поступлению. Павел Владимирович и другие педагоги студии всячески помогали мне, как и другим ребятам, которые поступали на актерский. Я настолько серьезно подготовился, что с первого раза поступил почти во все институты.
– Почему выбрали Щукинский?– Это он меня выбрал. Я уже отдал документы в ГИТИС, когда мне позвонил педагог Щуки Андрей Юрьевич Левицкий, с которым я тоже занимался перед поступлением, и спросил: «Ты несешь нам документы?» Я отвечаю, что уже отдал их в ГИТИС. Он говорит: «Неси к нам, не пожалеешь». Я послушался и теперь понимаю, что сделал все правильно. Очень благодарен ему.
– Третья ваша важная работа в Театре Вахтангова – роль Рысека в «Нашем классе». Снова исторический, но гораздо более тяжелый спектакль – о массовом сожжении евреев в Польше в 1941 году. Вы научились справляться с этим грузом эмоций или каждый раз проживаете как первый?
– Погружаться в эти страшные и глубокие эмоции сложно и отключаться от них сначала тоже было трудно. Но со временем учишься быстрее перезагружать свой организм. Каждый раз ты по максимуму выкладываешься на сцене, чтобы не оставлять этих эмоций себе, и ждешь, когда наступит пустота, которую ты уже знаешь, как и чем заполнять. Сложность еще в том, что наши герои – реальные люди. Когда мы выпускали спектакль, Рысек был еще жив – это в пьесе Слободзянек его умертвил, потому что так получилось благороднее: герой мучился, искал смерть и нашел ее как освобождение. Я долго думал, как это можно сыграть. И педагог Михаил Петрович Семаков сказал мне: «Просто покажи максимально достоверно и точно жизнь Рысека». Это помогло. Я понял, что Рысек – это не я, что эти страдания нужно доставать не из себя, а вот из этого персонажа, про которого мне нужно рассказать: как он жил, как влюбился, как ошибся, как решил стать палачом.
– А кто сказал вам, что нужно играть суше и жестче?– У нас между актерами постоянно идут споры, как играть. В советских военных фильмах герои мало страдают, потому что уже слишком много пережили, многое понимают. А мы не застали этих страшных времен, поэтому норовим переживать, мучиться. Но так люди себя не вели и не ведут. Они все видят, все понимают, но им не до страданий. Мы всегда обсуждаем, что надо убирать эмоции и играть суше, жестче – тогда история будет яснее. Мой друг Вова Логвинов все время об этом говорит. Я с ним в целом согласен, но думаю, что важен баланс между эмоциями и «суше и жестче».
– То есть персонажей спектакля нужно играть как людей, опустошенных страданием, но еще способных проявлять эмоции?
– Да, такая формула. Не получается играть, если ты не проживаешь эту историю, представляя, как сжигают в овине Дору, которую ты всегда любил, как ты сам решил стать палачом и всем отомстить. Вот ты выполнил то, что так хотел, и понимаешь, что это точка невозврата. Легче тебе стало? Нет, только хуже. Сыграть момент осознания Рысеком того, что произошло, без проживания, совсем без эмоций невозможно.
– И все, что он сделал, ему прощается.
– Да, это прощение – в первую очередь со стороны Доры. Она его прощает за безумно страшные вещи, чем очищает его душу. Спектакль вообще поставлен так, что герои друг у друга просят прощение, каются за содеянное. И это тоже надо прожить.
– Юрий, я знаю, что вы очень ответственно подходите ко всем ролям: делаете заметки в блокнотах, одним из первых приходите на репетиции. В вашем случае успех – это не только талант, но еще и дисциплина, трудолюбие, если не сказать перфекционизм?
– Да, я мучаюсь от перфекционизма, потому что все время подвергаю себя критическому анализу. Очень часто недоволен собой, что не есть хорошо, потому что так можно нивелировать ценность всего, что ты делаешь. Стараюсь уважать собственное время и силы, говорить себе: «Ты молодец, даже если сегодня что-то не получилось». Когда репетировали «Войну и мир», перфекционизм мне очень мешал. Римас Владимирович, увидев у меня три блокнота с конспектами, рассказал историю про одну актрису, которая все время все записывала, но, выходя на сцену, играла очень тяжело. На какое-то замечание Туминаса она ответила: «Да я все знаю, у меня записано!». И он ей сказал: «Оставь свои блокноты. Ты все знаешь. Полети, наконец!». После этого я отложил блокноты.
– А что вы обычно записываете в блокнот?
– Во-первых, то, что говорит режиссер. Во-вторых, мысли, которые приходят к тебе в голову. Иногда ставлю под какой-то мыслью вопросик, чтобы потом ее проверить. В-третьих, записываю наблюдения за другими актерами. Вообще я понял, что талантливые люди меня безумно вдохновляют. Я обожаю своих друзей, коллег и вообще людей, которые умеют делать свое дело талантливо, с умом, с юмором, с какой-то такой легкостью. Я сразу от этого заряжаюсь.
– В вашем видении профессии артиста многое поменялось с годами?
– Да. Поступая в институт, я наивно хотел изменить мир к лучшему. Видимо, сказались разные сказки и советские фильмы, которые я тогда смотрел. Многое «вывозил» на таланте – трудиться любил, но не подходил к этому разумно. Со временем понял, что прежде, чем рваться менять мир, нужно сначала поменять себя. Надо стать более осознанным, научиться принимать себя и то, что происходит вокруг. Я понял, что мне безумно интересно разбираться в театре, в искусстве, что-то создавать вместе с другими артистами и режиссерами, работать над ролями. Я скупил очень много старых книг про театр: про Станиславского, Брука, Стрелера – про тех, кто создавал собственную театральную систему. И оказалось, что интереснее не менять мир, а постигать его: изучать себя, постигать театр, делать для себя какие-то открытия, делиться своими мыслями с коллегами. Благодаря этому я начинаю лучше понимать жизнь.
– Если я попрошу вас назвать некие реперные точки в вашей карьере, какие работы вы назовете за исключением тех, о которых мы уже говорили?
– Болконский, Павел I и Рысек – это три самые значимые роли. Наверное, в этот ряд можно поставить работу в фильме «Мой лучший друг». Для меня эта роль и встреча с режиссером Элиной Суни многое открыла. Даже закрытость, отстраненность и замкнутость моего Болконского берет начало в роли Андрея Артамонова из этого фильма. Еще я очень люблю спектакль «Сергеев и городок», где у меня получилось уйти от себя, и «Попрыгунью» – там играть сложно, но интересно, потому что такого персонажа у меня еще не было.
– Почему сложно играть Рябовского в «Попрыгунье»?
– Мне кажется, нам не хватило репетиций, чтобы проработать эту историю более детально. Но играть Рябовского интересно. Эта роль дает возможность измениться не только внутренне, но и внешне. Мне хотелось, чтобы в лицо Рябовского было интересно всматриваться, изучать его, поэтому принес на репетицию бороду, с помощью гримеров примерил ее, и все ребята сказали: «Да! То, что нужно!». Общими стараниями мы и режиссера уговорили, что Рябовский должен быть с бородой. Интересно, как эта деталь повлияла даже на манеру существования в образе – на пластику, на манеру говорить, на ощущение себя. Будто бы борода дает мне право играть Рябовского.
– Каких ролей вам сейчас хотелось бы?
– Безумно хочется чего-то острохарактерного, чтобы максимально далеко от себя уйти и открыть то, чего я о себе не знал. Конкретно какую-то роль я не смогу назвать, потому что слишком много вариантов в голове возникает.
– Больше сниматься в кино тоже есть желание?
– Да, но из-за того, что в театре большая занятость, реализовать это трудно, а сниматься я очень хочу. Это моя болевая точка, потому что после «Моего лучшего друга» я очень ждал, что появятся предложения. Они появились, но занятость в театре не позволила в них участвовать. В прошлом году у меня так слетело два проекта, на которые я был уже утвержден. Мой агент Даша Хауз, с которой мы начали сотрудничать два года назад, ждет, когда я стану свободнее. Я стараюсь освободиться, но в театре предлагают роли, которые мне интересны – я не могу от них отказаться.
– С кем из режиссеров хотелось бы работать?
– В театре – с Дмитрием Крымовым и Андреем Могучим. В кино – с Андреем Звягинцевым, с Элиной Суни, с которой мы работали над «Моим лучшим другом». Мне очень понравилось с ней сниматься, будто мы в прошлой жизни уже работали вместе. Вообще я сейчас пытаюсь понять, что происходит в российском кинематографе. Посмотрел сериалы «Ваша честь», «Офлайн», «Нулевой пациент», и меня они заинтересовали. Я бы хотел поработать и с Константином Статским, и с Кириллом Плетневым, и с Сергеем Трофимовым.
