В театре «Современник» под конец прошлого сезона вышла премьера «Мещане». Почему в пьесе Горького многие вещи звучат сегодня «горячо, полемично, страстно», а противоречия в отношениях отцов и детей вырастают до масштабов высокой трагедии, мы поговорили с режиссером Павлом Сафоновым.
– Павел, какие противоречия в нашем обществе сейчас рифмуются с тем, что написано в «Мещанах»?
– Мне было интересно взять чуть общее, чуть шире поставить вопрос: сейчас время собирать камни, или надо их разбрасывать? Потому что не только в нашей стране, а вообще в мире, держат курс на агрессию, разрыв отношений, разрушения, даже со словом «свобода» соединенные. Предполагается, что не стоит обращать внимания на риски – иногда важно что-то сломать, что-то сдвинуть, и каждый доказывает, что, собственно, нужно сделать.
В пьесе Горького, действительно, очень много конфликтных моментов, ссор, непримиримых столкновений. Вместе с тем мне показалось, что все эти персонажи по-своему несчастны и «выброшены на берег после кораблекрушения». Они пытаются понять причину несчастья, и каждый трактует ее по-своему. Почему так холодно стало дома? «Топили, а холодно…» Вообще дом как пространство мы расширяли до более масштабного – наша страна или даже Земля. Имеет ли смысл тратить время жизни, отведенное здесь, на то, чтобы мучить, уничтожать друг друга?
Это пространство хотелось наполнить тоской по любви, подвесить эту ноту над мучительными для всех процессами внутри семьи. Даже жестокость, иногда ослеплённость отца, она связана как раз с необходимостью видеть проявление любви – у детей, у близких – чтобы понять, что ты не напрасно жил, что ты значим для них, что дом ты всю жизнь строил не зря. Сейчас особенно важно знать, что или кого ты любишь.
Мы, конечно, сместили «центр тяжести» пьесы к отцу и к семье. Хотя обычно доминирует Нил – провозвестник нового и, безусловно, герой, потому что он борется за независимость, плюет на отцовские догмы, запреты, а деспотичный старик всем только мешает. Мне показалось, что сегодня это не самый интересный ракурс. Хотелось посмотреть на «Мещан» именно через призму отцовской правды, но не в том смысле, что он безусловно прав – конечно, он во многом заблуждается – и все-таки с позиции Бессеменова стала немножко сложнее вся эта полемика с детьми.
Потому что дети, с одной стороны, понимают, что да – есть другая жизнь, есть свобода, есть возможность уехать, что тоже современно звучит. Рвануть отсюда? Да запросто! Плевать, что жил здесь – устроюсь на новом месте. Вот философия Нила, молодого человека, который считает, что в общем-то ничего не должен дому Бессеменова. Это задевает и ранит отца. Но при этом и Нил страдает отчасти. Пьеса Горького – она вся с «нарывами», которые мы и старались вскрыть, а дальше уже смотреть, куда прикатится эта группа людей, кто в итоге окажется прав.
По сути, отец терпит поражение. Остается один, несмотря на все попытки удержать детей. Но потеряв и проиграв, он в точке своего отчаяния пытается сделать жест – сажает дерево. И это мое ощущение, что все-таки в мире существует красота, гармония – надо её замечать, ценить, пытаться улавливать её нюансы и, может быть, не быть оголтело, отчаянно бескомпромиссным. Тогда, возможно, мир будет лучше.
В общем, «Мещане» – это длинный лабиринт с очень противоречивыми взаимоотношениями, из которого, наверно, все-таки есть выход. Надо просто попытаться его найти.
– Почему вы пытались поднять социальную драму до уровня высокой трагедии, дотянуть героев Горького до уровня героев Шекспира? Кажется, потенциал текста не настолько велик…
– Мы «прошили» это шекспировским духом, наверно, потому что мир меняется. Утопать в микромире городка или даже дома, в бытовых подробностях и житейских обстоятельствах не хотелось. Показалось, что нужен другой объем, нужна графичность, крупность и внутренняя фантазийность, театральность. Сегодня текст звучит иногда по-шекспировски открыто и провоцирует на открытые эмоции: здесь много безумия – и в отношениях с близкими, и в связи с тем, что человек боится наступающего на него времени. Это, действительно, звучит горячо: «Время страшное. Всё трещит, всё ломается». И не знаешь, как остановить.
Старик Бессеменов – вспомнилась сейчас повесть Хемингуэя «Старик и море» – отбивается, как от акул, от новой реальности и пытается сохранить свой уголок, свой дом, своих детей от того, что в общем неизбежно. Показалось, что это сродни шекспировским страстям. Но даже в самых яростных сценах вдруг возникает и юмор, и нелепость, когда люди сталкиваются лбами, упираются, а оказывается – или не нужно это было совсем, или решалось проще.
Когда репетировали, мы говорили про их химическую зависимость: Бессеменовы – как четыре элемента, которые не могут разорваться. Не могут они разорвать родственные нити, которые вроде бы уже надорваны, не могут предать друг друга, пытаясь мысленно это обосновать.
– Как вы искали пространственный образ спектакля с Максимом Обрезковым? Как вам представлялось место, откуда все хотят рвануть по разным поводам?
– Максим Обрезков предложил в итоге наших разговоров образ дома – и мне захотелось, чтобы была видна реальная стена «Современника», потому что это тоже дом. Поэтому мы оголили по возможности сцену. Это холодноватое, разреженное пространство дополнила труха, которую мы положили на авансцене – она, во-первых, дает ощущение нашей близости к земле, как это ни банально звучит, во-вторых, передает и одинокость, и бесприютность. С самого начала дом, где все по земле ходят, – это пристанище, проходной двор. И простор декорации, и земляная насыпь (точнее ее эквивалент – настоящую не положишь) дали возможность персонажам звучать, как на юру, как если бы они кричали о своей боли в небо, в пространство, в темноту. Показалось, что это верная интонация сегодня.
– Что сближает Бессеменова с королем Лиром? Вы же его интонацию пытаетесь расслышать…
– «Ослепленный любовью» – так я для себя формулировал образ Бессеменова. Как и в короле Лире, в нем есть жесткость, слепота, претензии к детям, требования относительно того, как нужно любить отца, как правильно выразить это, чтобы он почувствовал или поверил. Это расхлебывает вся семья, и сам он в итоге приходит к потерям и к трагедии. При том что видел необходимость их защитить, но свою странную любовь и заботу «перевел» в деспотизм, ограничение свободы и конфликт. Эта модель поведения имеет оттенок нашей, русской лировщины.
Шекспировские ассоциации разбросались по спектаклю, когда мы с Женей Панфиловой обсуждали костюмы. Перчихин, скажем, – не просто бомж нашего времени и вида, а спившийся шут Лира, как мы между собой его называли. Кроме того, внутри пьесы есть тема театра, полемика с тем, как компания Шишкин-Цветаева видят свою миссию, участвуя в благотворительных спектаклях, как они немного «купаются» в актерстве и считают, что театр дарит смысл, что он весом.
Это смешно для Петра, например, который был на акции протеста и встретился с реальным насилием, а главное – без всякого театра проживает и проигрывает дома сцены шекспировского духа. Помните, «Шесть персонажей в поисках автора», где есть труппа актеров, и вдруг приходят персонажи и говорят: «Ребята, а чем вы тут вообще занимаетесь?» Играют сцену – и актеры открывают рот: «Как?.. – А мы внутри это носим». Отец, мать, Петр и Татьяна – они носят в себе театр, только не играют, а живут такими страстями, такими категориями правды, бескомпромиссности, отчаяния, высекают такую энергию. Поэтому имеют право сказать: «Знаете, ваш театр нам кажется немного наивным. Хотя, наверно, вы делаете благородное дело».
В общем, возникла надстройка шекспировского толка, и она подсказывает, что эта история повторяется в разных плоскостях, каждый проживает свою версию, но с ощущением предшественников.
– Почему на главную роль решили позвать именно Балуева? Тут же, очевидно, не только маркетинговый ход.
– Когда я пришел в «Современник», мы сначала обсуждали другую пьесу, а Балуева сюда позвали тоже в другой спектакль, но не срослось. Пока я делал «Самоубийцу» в Театре Вахтангова, рассыпалась немножко первоначальная идея. И тогда мы вышли на разговор с директором и Владом Ветровым о новом названии. Я предложил «Мещане», а они говорят: «Тут Балуев ходит одиноко. Хотим позвать». На роль отца кандидатуры были другие в голове, но здесь – удача, случай, судьба. Потому что и Александру Николаевичу это оказалось близко. Когда мы стали разговаривать про одиночество, я почувствовал, что в этом большом, сильном, брутальном, но действительно одиноком человеке, очно много нежности, очень много скрытых потерь. Показалось, что, когда он будет бороться с невозможностью изменить время, с невозможностью пробиться к самым близким людям – и терпеть неудачу, это будет трагичнее, интереснее, чем было бы с другими. Эта фигура вдруг образовала вокруг себя энергетическое поле, артисты «Современника» прекрасно его восприняли, не просто как звезду, а как личность. Балуев стал главной точкой притяжения, приложения сил, вокруг которой возникали круги с точки зрения всех персонажей. Он, как выяснилось, театральный актер редкого обаяния, самочувствия, внутреннего наполнения. Самое интересное, когда он ничего не делает, замирает на сцене – невозможно оторваться.
– Кто из артистов труппы «Современника» стал для вас главной находкой?
– Я бы сказал, что неожиданной была встреча с Мариной Хазовой. Оказалось, что у нас есть случайные пересечения, потому что я работал с Машей Трегубовой, а это, как выяснилось, ее дочка. Разговорившись, узнал, что Марина еще студенткой участвовала во втором варианте «Вассы Железновой» Анатолия Васильева – легендарном спектакле, который шел в Театре Станиславского. Она много говорила про то, как Васильев репетировал Горького, как эта постановка стала событием и «взорвала» театр. Оказалась, Марина – человек, абсолютно преданный делу, без фальши и вранья. Она в хорошем смысле меня провоцировала на всех репетициях. Я «сфонтанирую», предложу, а она: «Подожди, а что тут?» – не сразу бросалась делать, где-то оспаривала, где-то уточняла. Это умный партнер, тонкий, интеллигентный человек, с таким бэкграундом, что не провести – надо предлагать по сути и не пытаться пойти по верхам. В общем, Марина – тоже открытие для меня. Это, конечно, номер два.
У Сережи Гирина трагикомичный Перчихин получился, с юмором и болью, тонкий и не внешний, хотя рисунок роли предлагался острый, смешанный с шутовством. Вика Романенко с отчаянностью бросалась в самые сложные сцены, как и молодые артисты: Влад Прохоров, Даня Попов, совсем юная Вероника Амирханова. Они вот только вошли в «Современник», первые роли сыграли. Их энергия очень взрывная – на репетициях было совсем не скучно. Марина Лебедева – тоже одно из открытий. Она играет роль Елены очень по-своему и очень отчаянно – мы нашли ее болевую точку. В общем весь состав я могу только похвалить. Бывает по-разному, но на «Мещанах» так сложилось, что меня услышали. И сейчас, мне кажется, они все ясно звучат и все больше любят наш спектакль.
– Павел, какие противоречия в нашем обществе сейчас рифмуются с тем, что написано в «Мещанах»?
– Мне было интересно взять чуть общее, чуть шире поставить вопрос: сейчас время собирать камни, или надо их разбрасывать? Потому что не только в нашей стране, а вообще в мире, держат курс на агрессию, разрыв отношений, разрушения, даже со словом «свобода» соединенные. Предполагается, что не стоит обращать внимания на риски – иногда важно что-то сломать, что-то сдвинуть, и каждый доказывает, что, собственно, нужно сделать.
В пьесе Горького, действительно, очень много конфликтных моментов, ссор, непримиримых столкновений. Вместе с тем мне показалось, что все эти персонажи по-своему несчастны и «выброшены на берег после кораблекрушения». Они пытаются понять причину несчастья, и каждый трактует ее по-своему. Почему так холодно стало дома? «Топили, а холодно…» Вообще дом как пространство мы расширяли до более масштабного – наша страна или даже Земля. Имеет ли смысл тратить время жизни, отведенное здесь, на то, чтобы мучить, уничтожать друг друга?
Это пространство хотелось наполнить тоской по любви, подвесить эту ноту над мучительными для всех процессами внутри семьи. Даже жестокость, иногда ослеплённость отца, она связана как раз с необходимостью видеть проявление любви – у детей, у близких – чтобы понять, что ты не напрасно жил, что ты значим для них, что дом ты всю жизнь строил не зря. Сейчас особенно важно знать, что или кого ты любишь.
Мы, конечно, сместили «центр тяжести» пьесы к отцу и к семье. Хотя обычно доминирует Нил – провозвестник нового и, безусловно, герой, потому что он борется за независимость, плюет на отцовские догмы, запреты, а деспотичный старик всем только мешает. Мне показалось, что сегодня это не самый интересный ракурс. Хотелось посмотреть на «Мещан» именно через призму отцовской правды, но не в том смысле, что он безусловно прав – конечно, он во многом заблуждается – и все-таки с позиции Бессеменова стала немножко сложнее вся эта полемика с детьми.
Потому что дети, с одной стороны, понимают, что да – есть другая жизнь, есть свобода, есть возможность уехать, что тоже современно звучит. Рвануть отсюда? Да запросто! Плевать, что жил здесь – устроюсь на новом месте. Вот философия Нила, молодого человека, который считает, что в общем-то ничего не должен дому Бессеменова. Это задевает и ранит отца. Но при этом и Нил страдает отчасти. Пьеса Горького – она вся с «нарывами», которые мы и старались вскрыть, а дальше уже смотреть, куда прикатится эта группа людей, кто в итоге окажется прав.
По сути, отец терпит поражение. Остается один, несмотря на все попытки удержать детей. Но потеряв и проиграв, он в точке своего отчаяния пытается сделать жест – сажает дерево. И это мое ощущение, что все-таки в мире существует красота, гармония – надо её замечать, ценить, пытаться улавливать её нюансы и, может быть, не быть оголтело, отчаянно бескомпромиссным. Тогда, возможно, мир будет лучше.
В общем, «Мещане» – это длинный лабиринт с очень противоречивыми взаимоотношениями, из которого, наверно, все-таки есть выход. Надо просто попытаться его найти.
– Почему вы пытались поднять социальную драму до уровня высокой трагедии, дотянуть героев Горького до уровня героев Шекспира? Кажется, потенциал текста не настолько велик… – Мы «прошили» это шекспировским духом, наверно, потому что мир меняется. Утопать в микромире городка или даже дома, в бытовых подробностях и житейских обстоятельствах не хотелось. Показалось, что нужен другой объем, нужна графичность, крупность и внутренняя фантазийность, театральность. Сегодня текст звучит иногда по-шекспировски открыто и провоцирует на открытые эмоции: здесь много безумия – и в отношениях с близкими, и в связи с тем, что человек боится наступающего на него времени. Это, действительно, звучит горячо: «Время страшное. Всё трещит, всё ломается». И не знаешь, как остановить.
Старик Бессеменов – вспомнилась сейчас повесть Хемингуэя «Старик и море» – отбивается, как от акул, от новой реальности и пытается сохранить свой уголок, свой дом, своих детей от того, что в общем неизбежно. Показалось, что это сродни шекспировским страстям. Но даже в самых яростных сценах вдруг возникает и юмор, и нелепость, когда люди сталкиваются лбами, упираются, а оказывается – или не нужно это было совсем, или решалось проще.
Когда репетировали, мы говорили про их химическую зависимость: Бессеменовы – как четыре элемента, которые не могут разорваться. Не могут они разорвать родственные нити, которые вроде бы уже надорваны, не могут предать друг друга, пытаясь мысленно это обосновать.
– Как вы искали пространственный образ спектакля с Максимом Обрезковым? Как вам представлялось место, откуда все хотят рвануть по разным поводам?– Максим Обрезков предложил в итоге наших разговоров образ дома – и мне захотелось, чтобы была видна реальная стена «Современника», потому что это тоже дом. Поэтому мы оголили по возможности сцену. Это холодноватое, разреженное пространство дополнила труха, которую мы положили на авансцене – она, во-первых, дает ощущение нашей близости к земле, как это ни банально звучит, во-вторых, передает и одинокость, и бесприютность. С самого начала дом, где все по земле ходят, – это пристанище, проходной двор. И простор декорации, и земляная насыпь (точнее ее эквивалент – настоящую не положишь) дали возможность персонажам звучать, как на юру, как если бы они кричали о своей боли в небо, в пространство, в темноту. Показалось, что это верная интонация сегодня.
– Что сближает Бессеменова с королем Лиром? Вы же его интонацию пытаетесь расслышать…
– «Ослепленный любовью» – так я для себя формулировал образ Бессеменова. Как и в короле Лире, в нем есть жесткость, слепота, претензии к детям, требования относительно того, как нужно любить отца, как правильно выразить это, чтобы он почувствовал или поверил. Это расхлебывает вся семья, и сам он в итоге приходит к потерям и к трагедии. При том что видел необходимость их защитить, но свою странную любовь и заботу «перевел» в деспотизм, ограничение свободы и конфликт. Эта модель поведения имеет оттенок нашей, русской лировщины.
Шекспировские ассоциации разбросались по спектаклю, когда мы с Женей Панфиловой обсуждали костюмы. Перчихин, скажем, – не просто бомж нашего времени и вида, а спившийся шут Лира, как мы между собой его называли. Кроме того, внутри пьесы есть тема театра, полемика с тем, как компания Шишкин-Цветаева видят свою миссию, участвуя в благотворительных спектаклях, как они немного «купаются» в актерстве и считают, что театр дарит смысл, что он весом.
Это смешно для Петра, например, который был на акции протеста и встретился с реальным насилием, а главное – без всякого театра проживает и проигрывает дома сцены шекспировского духа. Помните, «Шесть персонажей в поисках автора», где есть труппа актеров, и вдруг приходят персонажи и говорят: «Ребята, а чем вы тут вообще занимаетесь?» Играют сцену – и актеры открывают рот: «Как?.. – А мы внутри это носим». Отец, мать, Петр и Татьяна – они носят в себе театр, только не играют, а живут такими страстями, такими категориями правды, бескомпромиссности, отчаяния, высекают такую энергию. Поэтому имеют право сказать: «Знаете, ваш театр нам кажется немного наивным. Хотя, наверно, вы делаете благородное дело».
В общем, возникла надстройка шекспировского толка, и она подсказывает, что эта история повторяется в разных плоскостях, каждый проживает свою версию, но с ощущением предшественников.
– Почему на главную роль решили позвать именно Балуева? Тут же, очевидно, не только маркетинговый ход.– Когда я пришел в «Современник», мы сначала обсуждали другую пьесу, а Балуева сюда позвали тоже в другой спектакль, но не срослось. Пока я делал «Самоубийцу» в Театре Вахтангова, рассыпалась немножко первоначальная идея. И тогда мы вышли на разговор с директором и Владом Ветровым о новом названии. Я предложил «Мещане», а они говорят: «Тут Балуев ходит одиноко. Хотим позвать». На роль отца кандидатуры были другие в голове, но здесь – удача, случай, судьба. Потому что и Александру Николаевичу это оказалось близко. Когда мы стали разговаривать про одиночество, я почувствовал, что в этом большом, сильном, брутальном, но действительно одиноком человеке, очно много нежности, очень много скрытых потерь. Показалось, что, когда он будет бороться с невозможностью изменить время, с невозможностью пробиться к самым близким людям – и терпеть неудачу, это будет трагичнее, интереснее, чем было бы с другими. Эта фигура вдруг образовала вокруг себя энергетическое поле, артисты «Современника» прекрасно его восприняли, не просто как звезду, а как личность. Балуев стал главной точкой притяжения, приложения сил, вокруг которой возникали круги с точки зрения всех персонажей. Он, как выяснилось, театральный актер редкого обаяния, самочувствия, внутреннего наполнения. Самое интересное, когда он ничего не делает, замирает на сцене – невозможно оторваться.
– Кто из артистов труппы «Современника» стал для вас главной находкой?– Я бы сказал, что неожиданной была встреча с Мариной Хазовой. Оказалось, что у нас есть случайные пересечения, потому что я работал с Машей Трегубовой, а это, как выяснилось, ее дочка. Разговорившись, узнал, что Марина еще студенткой участвовала во втором варианте «Вассы Железновой» Анатолия Васильева – легендарном спектакле, который шел в Театре Станиславского. Она много говорила про то, как Васильев репетировал Горького, как эта постановка стала событием и «взорвала» театр. Оказалась, Марина – человек, абсолютно преданный делу, без фальши и вранья. Она в хорошем смысле меня провоцировала на всех репетициях. Я «сфонтанирую», предложу, а она: «Подожди, а что тут?» – не сразу бросалась делать, где-то оспаривала, где-то уточняла. Это умный партнер, тонкий, интеллигентный человек, с таким бэкграундом, что не провести – надо предлагать по сути и не пытаться пойти по верхам. В общем, Марина – тоже открытие для меня. Это, конечно, номер два.
У Сережи Гирина трагикомичный Перчихин получился, с юмором и болью, тонкий и не внешний, хотя рисунок роли предлагался острый, смешанный с шутовством. Вика Романенко с отчаянностью бросалась в самые сложные сцены, как и молодые артисты: Влад Прохоров, Даня Попов, совсем юная Вероника Амирханова. Они вот только вошли в «Современник», первые роли сыграли. Их энергия очень взрывная – на репетициях было совсем не скучно. Марина Лебедева – тоже одно из открытий. Она играет роль Елены очень по-своему и очень отчаянно – мы нашли ее болевую точку. В общем весь состав я могу только похвалить. Бывает по-разному, но на «Мещанах» так сложилось, что меня услышали. И сейчас, мне кажется, они все ясно звучат и все больше любят наш спектакль.
