Имя Киры ГОЛОВКО, легендарной актрисы Московского Художественного театра, знакомо читателям «Театрала»: не раз на страницах журнала она делилась своими воспоминаниями о былой жизни театра, в котором служит с 1937 года, застав эпоху Станиславского и Немировича-Данченко.Однако опубликованные в журнале материалы – это лишь малый результат сотрудничества Киры Головко с «Театралом». На протяжении нескольких лет шеф-редактор издания Виктор Борзенко вел запись мемуаров актрисы, снабжал их комментариями и архивными иллюстрациями. В итоге, осенью 2012 года книга вышла в свет в издательстве «Искусство XXI век».
Знакомство актрисы с журналом началось в 2008 году – в преддверии Дня Победы, когда предполагалось записать интервью о жизни МХАТа в годы войны. Однако уже через пятнадцать минут стало ясно, что журнальная публикация – слишком скромна в объемах для подобных воспоминаний. Кира Николаевна со свойственной ей словоохотливостью готова была бесконечно описывать свои впечатления. Многие, даже крохотные эпизоды, эпизоды из жизни Головко оказывались связанными с легендарными людьми, несли в себе колорит эпохи. Судьба словно нарочно сделала ее жизнь не просто легендой, а собранием легенд. Станиславский, Немирович-Данченко, Москвин, Качалов, Тарасова, Степанова, Книппер-Чехова и многие-многие легендарные мхатовцы словно на колеснице времени проплывают перед читателями.
Впрочем, не только мхатовцы стали героями этих мемуаров. В беседах с Головко как-то само собой всплыло имя поэта Серебряного века Вячеслава Иванова – родственника актрисы, потом Станиславского и, наконец, любимого мужа Арсения Головко – адмирала, всю войну командовавшего Северным флотом. На вопрос «почему вы не пишете мемуары?» Кира Николаевна ответила с некоторым кокетством: «Не хочу подчеркивать возраст». И все-таки вскоре запись воспоминаний началась (ниже приводим пару фрагментов из книги).
Редакция журнала «Театрал» желает Кире Головко, отметившей в этом году свое 93-летие, крепкого здоровья и благодарит издательство «Искусство XXI век», а также МХТ имени Чехова за проявленный интерес к рукописи и последовавшее за этим плодотворное сотрудничество.
БАСНЯ «ЛИСА И ГРЕНАДА»Осенью 1937 года я из окна трамвая увидела объявление о наборе во МХАТ — во вспомогательный состав. Выскочила на остановке и перечитала пять раз, потому что от волнения не могла ничего понять. Говорилось, что в Художественном театре пройдёт смотр молодых артистов. Позже выяснилось, что объявления были расклеены по всему городу, и МХАТу требовалось всего четыре человека (одна женщина и трое мужчин), чтобы дать им роли в массовке. Для того чтобы набрать этих четырёх человек, в просмотре участвовало всё руководство театра, кроме Станиславского, который болел и не выходил из дому. Объявления вызвали невероятный ажиотаж — 637 человек на место. Вся улица перед МХАТом была наполнена людьми. Запомнились очень красивые женщины, среди них было много актрис, которых я знала по ролям в кино (например, рядом со мной стояла артистка Антонина Максимова, только что сыгравшая в фильме «Зори Парижа»). Я смотрела на них, как заворожённая и понимала, что на их фоне я просто серая мышь.
Кстати, среди первых красавиц была и внучатая племянница Станиславского Лёля Алексеева. Рассказывали, что время от времени Константин Сергеевич звонил в приёмную комиссию — интересовался, как её дела. Но дела были неважны. Брать Девушку не хотели, хотя в то же время боялись обидеть Станиславского.
Наконец этот круг разорвал Иван Михайлович Москвин. Когда Станиславский в очередной раз позвонил в театр, Москвин ему сказал:
— Мы закрепили за труппой Киру Николаевну Иванову.
Конечно, я не была свидетельницей того телефонного разговора, но много позже эту историю рассказал мне артист Иван Кудрявцев.
Батюшки, как я волновалась при поступлении! Решила читать монолог Катерины из «Грозы», басню Крылова «Лиса и виноград» и стихотворение Светлова «Гренада». Накануне экзамена подошла к Массальскому и поинтересовалась, правильно ли подобрала репертуар. Павел Владимирович выкатил глаза:
— Вашего Светлова никто не знает. Вместо «Гренады» читать нужно классику.
Но что-то менять было уже поздно. И перед входом в аудиторию у меня задрожали коленки:
— Я прочту монолог Катерины, басню Крылова «Лиса» и… «Гренаду».
Наступила мёртвая тишина. И легендарный мхатовский педагог Василий Григорьевич Сахновский, обращаясь к Топоркову, сказал:
— Васька, ты знаешь такую басню Крылова «Лиса и Гренада»?
Приёмная комиссия рассмеялась, и мне стало не так страшно.
Успела прочитать только половину, и услышала:
— Достаточно. Вы свободны.
Что значит «свободны»? Вовсе я не свободна без своего МХАТа! Но улыбнулась и постаралась без лишних движений, степенно пройти к двери. Так же степенно я прошла мимо огромной очереди претендентов, спустилась в переулок, дошла до Тверской и тут мне сделалось плохо. Всё кончено: они даже басню не послушали.
Не помню, как вернулась домой. Ревела сутки напролёт, ничего не ела…
Мама, которая в ту пору из-за болезни сердца уже не работала, не могла спокойно смотреть на мои страдания. На третий день она попросила у знакомой модные шляпку, перчатки и поехала в театр — узнать, будет ли набор в следующем году. А когда вернулась, швырнула шляпку в угол и сказала:
— Дура ты, дура, чего ревёшь? Тебя приняли!
Оказывается, мама встретила Массальского — подошла к нему поинтересоваться, есть ли смысл пытаться поступать в театральный институт, а он у неё спросил:
— Как зовут вашу дочь?
— Кира Иванова…
— Так мы ведь приняли вашу Киру. Кстати, куда она пропала? Вскоре я получила письмо от заведующего молодёжной секцией МХАТа Василия Александровича Орлова. Он писал, что на работу во МХАТ я должна прийти 8 сентября 1938 года. До назначенного срока оставалось около десяти месяцев. И я решила закончить первый курс ИФЛИ, а параллельно стала ещё чаще ходить на спектакли во МХАТ, читать театральную прессу, покупать книги — присматриваться к будущей жизни.
«КОГДА ВЫ СТАНЕТЕ БОЛЬШОЙ АКТРИСОЙ…»Весной 1939 года мне поручили создавать в «Трёх сёстрах» закулисные шумы. А когда состоялась премьера и спектакль прочно вошёл в репертуар, за кулисами однажды появился Немирович-Данченко: заканчивался антракт, и он со своей бессменной секретаршей Ольгой Сергеевной Бокшанской спешил в зал. Вдруг Владимир Иванович остановился напротив меня и спросил:
— Вы кто?
Я растерялась и сказала:
— Я по… пожар, Владимир Иванович.
Бокшанская вмешалась в разговор:
— Это Кира — Кира Иванова, молодая артистка. Идёмте, Владимир Иванович, иначе я не успею усадить вас, как следует.
Немирович-Данченко засмеялся, погладил бороду и сказал:
— Как занятно. Когда вы станете большой актрисой, обязательно напишите в мемуарах о нашей встрече и главное, что вы в моём спектакле «Три сестры» играли Пожар.
Бокшанская не унималась:
— Ну, идёмте же скорее, Владимир Иванович.
И они ушли… Это было единственное моё личное общение с великим стариком. Хотя я несколько раз бывала на собраниях труппы, когда выступал Немирович-Данченко. В частности, в январе 1939 года он встречался с молодёжью, отвечал на вопросы. Я помню, что эти беседы были очень интересными. Вроде бы шла речь о сложных вещах, но всё воспринималось легко. Возвращалась домой и перечитывала классику, о которой так глубоко и свободно рассуждал Немирович-Данченко. Прошло 70 лет, и сегодня я, разумеется, не вспомню, что именно говорил Владимир Иванович. Лентяйка, надо было записи делать! Но помню, для меня стали открытием его рассуждения о свободном отношении к пьесе и роли. Долгое время я ими руководствовалась.
Когда шли репетиции, прямых указаний Владимир Иванович мне, конечно, не давал, а лишь говорил своему ассистенту Иосифу Моисеевичу Раевскому:
— Здесь хорошо бы дать звук летящих журавлей.
И дальше Раевский обращался к Попову, а тот занимался со мной. В сценах, где звуки не требовались, я тихонько спускалась в зал и смотрела, как Владимир Иванович работает над спектаклем. Каждый раз я боялась, что он спросит, почему в зале посторонние.
Поэтому, едва объявляли перерыв, я выбегала в туалет и запиралась там до начала репетиции. Потом я ужасно жалела, что застенчивость и робость не позволили мне садиться ближе к режиссёрскому столику, поскольку свои замечания Владимир Иванович делал тихо, и я с трудом могла их расслышать. Но тем не менее, на моих глазах рождалась, например, роль Тузенбаха у Хмелёва, когда репетиции спектакля шли уже в декорациях. Николай Павлович работал с мучительным напряжением. Был недоволен собой, часто прекращал играть, подходил к рампе и долго слушал, присев на корточки, то, что терпеливо и подробно говорил ему Немирович-Данченко. Например, трудно выстраивалась сцена четвёртого акта перед уходом Тузенбаха на дуэль. Хотя мне, наблюдавшей за этим из зрительного зала и с колосников, казалось, что всё уже сделано, что Хмелёв напрасно мучает Ангелину Степанову (Ирину) и Немировича-Данченко.
Но теперь я понимаю, что Хмелёв просто выверял свой актёрский путь к «чуду». Никогда не забуду, как уходил Тузенбах по берёзовой аллее и, главное, его медленный поворот головы и негромкий трагический зов:
— Ирина!
Это и было чудо…
Вскоре я стала свидетельницей одной забавной истории. На генеральную репетицию Владимир Иванович пришёл с больным зубом, поднялась температура, но прекращать работу он не стал. Наш знаменитый доктор Алексей Люцианович Иверов (с 1923 по 1967 год — заведующий медицинской частью МХАТа. — В.Б.) принёс ему лекарственный раствор и ватную палочку, чтобы Немирович-Данченко макал ватку в раствор и прикладывал к зубу. Так он и делал на протяжении действия, а когда зажёгся свет, оказалось, что вместо баночки с лекарством он макал ватку в стоявшую рядом чернильницу.
Борода стала лиловой. Владимир Иванович расхохотался, прибежал парикмахер и во время перерыва пытался чернила смыть, но поскольку следы ещё оставались, часть бороды пришлось выстричь.
