Важное часто выглядит буднично. Сантехник звонит в дверь в Рождество. Проверяет стыки труб, почему-то заходит в комнаты, интересуется у хозяев наличием детей и картин на стенах. Нет ни того, ни другого. Суетливо размахивая руками и неся околесицу, уходит. Мало ли чудаков. «Рождество. Я ничего не чувствую», - говорит Отец, хозяин квартиры (Евгений Миллер), и накрывает лицо газетой. Его симпатичная подружка изучает заголовки как увеличенные мимические морщины и вдруг целует один из заголовков свеженакрашенным ртом: «Смотри, пропал Эдгар Вибо, твой сын!»
И начинается путешествие отца к сыну. Фатально запоздавшее, но начинается.
Режиссер Василий Бархатов, последовательно захватывающий новые пространства для интерпретации бунтарских философий, после авторского проекта по поддержке молодой оперной режиссуры выпустил в МХТ спектакль по тексту восточногерманского писателя Ульриха Пленцдорфа, жестоко названного критиками автором одного романа – «Новые страдания юного В.» о гдровском пареньке 1970-х, переживающего семейную драму на фоне развенчания коммунистических идеалов, которые для молодежи ГДР 1970-х – что-то вроде романтизма гетевского времени, контекст и горизонт. Играет мхатовская молодежь: в небольших послужных списках указаны выпуски из театральных вузов Москвы – 2010, 2011, 2012. А кому еще играть постромантизм, нового Вертера (Александр Молочников), когда еще можно с полным правом сказать «Джинсы не брюки, а жизненная философия», и висеть они должны на стройных, вечно голодных бедрах?
Политический контекст Пленцдорфа сглажен редакцией драматурга Михаила Дурненкова, в спектакле на первом плане история невстречи отца и сына и их тайная, разрастающаяся на наших глазах связь, неискоренимый разлукой диалог. Отца, ушедшего из семьи, когда ребенку было 5: в маленьком Миттенберге, видишь, художнику трудно быть понятым, и потому только Берлин, только он, и никаких отцовских обязательств. Ну и что, что после ухода из семьи покинуло вдохновение и кисти заброшены навсегда. Некогда рисовать, вокруг большой город, много других хлопот. Сын всю жизнь считал себя художником, «как папа», самовнушение плюс кураж 18-ти лет – и вот готов побег из дома. Не жди меня, мама, хорошего сына, донесения о свободной жизни будут записаны на катушечный портативный магнитофон, пленки вместо писем доставит почта другу Вилли. Ну да, на треках подходящие к случаю фрагменты из «Страданий юного Вертера», а не подробные отчеты о реальной жизни Эдгара, но кто знает, где она, эта реальная жизнь, к тому же Гете так складно описал внутренний мир Вертера, Робинзона Крузо, Холдена Колфилда, Эдгара Вибо, его текстом удобно пользоваться, примерять на себя, скрываться в нем. Не учиться в Берлине рисунку, а делать вид, что рисуешь, выводя черточки на картоне, не самому складывать слова, а наговаривать от своего имени знаменитый текст. Не долюбили, не доучили, не поняли – и увольте от учебы на заводе, сочиненной мамой бюргерской карьеры, провинциального распорядка жизни. Будем самостоятельно мучиться бездельем в большом городе, не маленькие. Разложенная на полсцены в форме креста картонная коробка Эдгару и кровать, и холст, и навес от непогоды.
Бездомная аскеза большой любви не помеха. Любовь зовут Шарли (почти вертеровская Шарлотта, Нина Гусева), она носит ультракороткую юбку и работает воспитателем в детском саду рядом с захваченной Эдгаром заброшенной хибарой на выселках. Детсадовцам Эдгар и Шарли устраивают самый лучший из возможных урок рисования – отдают малышне на откуп веранду для прогулок. Детсад скоро снесут, и да здравствуют каля-маля пятилеток, самые лучшие в мире фрески!
«Я хочу стать тем, кем отец не стал». Воплотить собой идеального, вымышленного Отца – вот о чем внешнее безделье Эдгара. Обрести внутреннюю свободу и обосновать перед собой право делать что хочешь, найти общий язык с детьми (ну а кто же еще спрашивал про детей под видом рождественского сантехника), любить прекрасную незнакомку, ну и пусть она выйдет замуж за армейского карьериста, она нуждалась в дурачествах и рисунках и он видел ее глаза в тот момент, когда «рисовал» - обводил фломастером контур ее тела по картону.
Отец может ответить на это услышанное наконец стремление сына только желанием наконец что-то знать о нем. По возможности всё знать. Отцу хочется успеть узнать быт и мысли бесконечно дорогого ему незнакомца, его сына, прежде чем поймет, что со вспышкой желания узнать будет нарастать осознание, что встреча невозможна. Что он не успел. И в этом будет фатальная, непоправимая разница. Крошка-сын к отцу пришел. Было Рождество. А отец не чувствует ничего. И только осознав невозвратное, пытается догнать и найти неслучившуюся общую жизнь.
…А модернизировать работу покрасочного баллона для друзей-строителей было хорошей идеей. Собираешь детали как винтовку, заряжаешь краской, красишь стену и, пока не залил цветом полотно стены, рисуешь что хочешь, ты художник, ты маляр, и ты свободен. Жаль, с подачей тока и форсункой что-то не заладилось. Напряжение получилось слишком высоким.
Зато получилось повидать отца и не продолжать обман, имитацию и фальшивую жизнь после 18.
Режиссер Василий Бархатов, последовательно захватывающий новые пространства для интерпретации бунтарских философий, после авторского проекта по поддержке молодой оперной режиссуры выпустил в МХТ спектакль по тексту восточногерманского писателя Ульриха Пленцдорфа, жестоко названного критиками автором одного романа – «Новые страдания юного В.» о гдровском пареньке 1970-х, переживающего семейную драму на фоне развенчания коммунистических идеалов, которые для молодежи ГДР 1970-х – что-то вроде романтизма гетевского времени, контекст и горизонт. Играет мхатовская молодежь: в небольших послужных списках указаны выпуски из театральных вузов Москвы – 2010, 2011, 2012. А кому еще играть постромантизм, нового Вертера (Александр Молочников), когда еще можно с полным правом сказать «Джинсы не брюки, а жизненная философия», и висеть они должны на стройных, вечно голодных бедрах?
Политический контекст Пленцдорфа сглажен редакцией драматурга Михаила Дурненкова, в спектакле на первом плане история невстречи отца и сына и их тайная, разрастающаяся на наших глазах связь, неискоренимый разлукой диалог. Отца, ушедшего из семьи, когда ребенку было 5: в маленьком Миттенберге, видишь, художнику трудно быть понятым, и потому только Берлин, только он, и никаких отцовских обязательств. Ну и что, что после ухода из семьи покинуло вдохновение и кисти заброшены навсегда. Некогда рисовать, вокруг большой город, много других хлопот. Сын всю жизнь считал себя художником, «как папа», самовнушение плюс кураж 18-ти лет – и вот готов побег из дома. Не жди меня, мама, хорошего сына, донесения о свободной жизни будут записаны на катушечный портативный магнитофон, пленки вместо писем доставит почта другу Вилли. Ну да, на треках подходящие к случаю фрагменты из «Страданий юного Вертера», а не подробные отчеты о реальной жизни Эдгара, но кто знает, где она, эта реальная жизнь, к тому же Гете так складно описал внутренний мир Вертера, Робинзона Крузо, Холдена Колфилда, Эдгара Вибо, его текстом удобно пользоваться, примерять на себя, скрываться в нем. Не учиться в Берлине рисунку, а делать вид, что рисуешь, выводя черточки на картоне, не самому складывать слова, а наговаривать от своего имени знаменитый текст. Не долюбили, не доучили, не поняли – и увольте от учебы на заводе, сочиненной мамой бюргерской карьеры, провинциального распорядка жизни. Будем самостоятельно мучиться бездельем в большом городе, не маленькие. Разложенная на полсцены в форме креста картонная коробка Эдгару и кровать, и холст, и навес от непогоды.
Бездомная аскеза большой любви не помеха. Любовь зовут Шарли (почти вертеровская Шарлотта, Нина Гусева), она носит ультракороткую юбку и работает воспитателем в детском саду рядом с захваченной Эдгаром заброшенной хибарой на выселках. Детсадовцам Эдгар и Шарли устраивают самый лучший из возможных урок рисования – отдают малышне на откуп веранду для прогулок. Детсад скоро снесут, и да здравствуют каля-маля пятилеток, самые лучшие в мире фрески!
«Я хочу стать тем, кем отец не стал». Воплотить собой идеального, вымышленного Отца – вот о чем внешнее безделье Эдгара. Обрести внутреннюю свободу и обосновать перед собой право делать что хочешь, найти общий язык с детьми (ну а кто же еще спрашивал про детей под видом рождественского сантехника), любить прекрасную незнакомку, ну и пусть она выйдет замуж за армейского карьериста, она нуждалась в дурачествах и рисунках и он видел ее глаза в тот момент, когда «рисовал» - обводил фломастером контур ее тела по картону.
Отец может ответить на это услышанное наконец стремление сына только желанием наконец что-то знать о нем. По возможности всё знать. Отцу хочется успеть узнать быт и мысли бесконечно дорогого ему незнакомца, его сына, прежде чем поймет, что со вспышкой желания узнать будет нарастать осознание, что встреча невозможна. Что он не успел. И в этом будет фатальная, непоправимая разница. Крошка-сын к отцу пришел. Было Рождество. А отец не чувствует ничего. И только осознав невозвратное, пытается догнать и найти неслучившуюся общую жизнь.
…А модернизировать работу покрасочного баллона для друзей-строителей было хорошей идеей. Собираешь детали как винтовку, заряжаешь краской, красишь стену и, пока не залил цветом полотно стены, рисуешь что хочешь, ты художник, ты маляр, и ты свободен. Жаль, с подачей тока и форсункой что-то не заладилось. Напряжение получилось слишком высоким.
Зато получилось повидать отца и не продолжать обман, имитацию и фальшивую жизнь после 18.
