Парад планет

О предстоящем формате вечера споров было много. Концерт? Презентация? Чествование? Монологи артистов о времени и о судьбе? Но расположение Эльдара Рязанова взяло-таки верх: раз мэтр читает «Театрал», то почему бы не сделать для него и для зрителей встречу в формате живого выпуска журнала.

Поэтому мы пригласили артистов и режиссеров, которые поднимались на сцену, а дальше в порядке интервью отвечали на вопросы главного редактора журнала Валерия Якова и обозревателя «Эхо Москвы» Ксении Лариной (в 2005–2008 годах работала шеф-редактором «Театрала»). Но были, конечно, и музыкальные номера, и кинофрагменты, и экспромты…

Традицию подобных вечеров «Театрал» будет продолжать. А пока публикуем отрывки бесед, прозвучавших во время встречи со зрителями.

«Легенда сцены»

Светлана Немоляева

В 2012 году Светлана Немоляева получила премию «Звезда Театрала» в номинации «Легенда сцены», поэтому первый вопрос…

– Когда 53 года назад вы пришли в Театр Маяковского, кто был для вас легендой сцены?

– Бабанова.

– А где вы ее видели, в каких спектаклях?

– Я ее видела, когда была еще совсем маленькой девочкой. Я ведь родилась и выросла на Плющихе, и оттуда в центр Москвы ходил 55-й автобус. Я покупала билеты по принципу, какое название больше заинтригует. И однажды попала в Театр Маяковского (тогда он назывался Театром драмы) на спектакль «Таня». Сидела в амфитеатре на каком-то далеком ряду. Открылся занавес, вышла Бабанова. И когда она сказала первые слова, у меня по спине пошел холодок. Я застыла и на всю жизнь запомнила это потрясение. Я поняла тогда, что увидела актрису, о которой пишут воспоминания. Мне было лет 14.

– Недавно в Театре Маяковского вышел спектакль «Таланты и поклонники». А в годы вашей молодости тоже ставилась эта пьеса, и вы там играли Негину. А кто была вашей мамой в том спектакле?

– Вера Марковна Орлова. Причем наша встреча с ней состоялась не сразу, ведь Гончаров долгое время не подпускал меня к этому спектаклю. А дело так было. Сначала Негину играла молодая замечательная актриса, которая рано ушла из жизни. Я робко попросила: «Андрей Александрович, не дадите мне Негину?» Он рассердился: «Нет, зачем тебе это!» Потом к нам в театр пришла Катя Градова. Она была безумно хороша, невероятно красива и тут же получила Негину – играла ее года два и тоже ушла из театра. Тогда я опять робко спросила: «Андрей Александрович, ну вот теперь, может, вы мне разрешите?» – «Да отстань ты от меня, ты такие роли играешь – зачем тебе это». Он вообще к этому спектаклю относился без особого восторга. Потом пришла Наташа Вилькина, тоже очень интересная актриса, получила роль. Играла полтора года и тоже ушла. Я снова пошла к Гончарову и снова получила ответ: «Я тебе сказал нет, и не приставай ко мне». Затем в театр взяли Ларису Наумкину и дали Негину ей. Она поиграла ее восемь месяцев и ушла из театра. Тогда я пришла к Гончарову: «Ну, теперь-то вы мне дадите?» И снова тот же результат. А в это время до Марии Осиповны Кнебель дошло то, что я клянчу у Гончарова эту роль. Она меня не любила и роль давать не хотела. Она пришла к нему и сказала: «Андрей Александрович, я не хочу, чтобы Немоляева играла Негину». – «Ах так, – сказал он. – Это мне решать, кто и что будет играть». И я играла дольше всех, потому что из театра не уходила – играла до тех пор, пока шел спектакль.

– А сейчас в «Талантах…» вы играете Домну Пантелеевну. В этот спектакль к Карбаускису вы тоже просились?

– Нет, он сам предложил. В тяжелые минуты моей жизни подошел и сказал: «Я хотел бы, чтобы Домну Пантелеевну сыграли вы». Я расплакалась от счастья. И стала репетировать с ним, но поначалу делала это со всеми своими штампами, что его не устроило. И когда в одной из сцен я завопила не своим голосом, Карбаускис закрыл рукой глаза: «Светлана Владимировна, только не это». И я поняла, что мне надо перестраиваться.

«Перо и сцена»

Александр Ширвиндт

После трогательной Немоляевой на сцену вышел Александр Ширвиндт и сходу покритиковал видеоролик, предваряющий его выступление: «Было ощущение, что не я за кулисами, а мой гроб». По ходу интервью Александр Анатольевич не изменял своей лениво-ироничной манере, чем в очередной раз подтвердил: одним словом он способен уложить весь зал.

– Вы рекордсмен по числу интервью. А приходилось обижаться на прессу?

– Обижаться нет, но забавно, когда журналисты, особенно по молодости, путали мою фамилию. Ну что такое Ширвиндт? Это ведь для русского слуха очень трудно. Три согласные подряд. Как только меня не называли. И Шервал и Шифрин. На конце у меня дт, и на всякий случай пишут ШирвинУт. А Державин издевается, что его-то ни с чем не перепутаешь. Но однажды мы выступали с шефским концертом в военном госпитале под Ашхабадом, и на палаточке была пришпилена бумажка: сегодня у нас в гостях артисты Театра сатиры Дарвин и Равенглот. Ну почему я Равенглот – понятно, но как тот Дарвином оказался…. Имели большой успех.

Ну, спроси что-нибудь пикантное.

– Есть ли у вас театральный критик, которому вы полностью доверяете?

– Если говорить серьезно, то я действительно по старости застал Рудницкого, Бояджиева, Крымову. Я терпеть не могу брюзжания: «Вот в наше время, в наше время». Но, тем не менее, раньше было больше свободного времени любить друг друга. А сейчас не успеваем. И поэтому читаешь критиков, которым доверяешь.

Сколько лет я знаю Ксюшу Ларину. Тысячу лет. Я ее просто обожаю, потому что острее, ироничнее и трагичнее фигуры в театроведении трудно себе представить. И при встрече она может сказать мне много правды о текущем репертуаре. Но, когда мы расстаемся, все кончается, и начинаются ведомственные дела. Поэтому лучше быть все время в сцепке, тогда меньше друг друга обсираем.

– Театр сатиры вы возглавляете уже десять лет. А нет ли усталости, ведь проблем в любом театре хватает?

– Мы старые, старые, старые – чего говорить. Но этот конклав московских художественных руководителей приближается к Ватикану. И против него не попрешь. Это спидометр, счетчик. А что делать? Поэтому молодая поросль сострадательно-стыдливо ждет, когда мы подохнем. А мы злобно говорим: «Надо создать совет старейших, как в нормальных странах было когда-то. И с этим вот кланом вымирающих монстров советоваться. Это было всегда. Я помню, как мы, 23-летние, с пеной у рта орали на молодежной секции Дома актера: «Доколе это старье будет руководить театрами!» И все такое. Сейчас я вспоминаю об этом с ужасом. Прошло сто лет. Теперь я сижу здесь в качестве такого же старика и читаю в глазах у молодых: «Доколе».

Но это жизнь. А на самом деле, нужно создать совет старейшин. Ты будешь подавать блюда. И твоим замечательным бархатным тембром мирить поколения.

– А на критику вы обижаетесь?

– Совершенно нет. Алексей Николаевич Арбузов никогда не читал рецензии. Ему говорили: «Ой, тут тебя разносят». Он спрашивал одно: «Уважают?» – «Уважают, но дико несут». Он брал билет и улетал в Англию на футбол. Этим он отвечал на критику.

«Серебряный век»

Кирилл Серебренников

Под следующего гостя придумали специальную рубрику – «Серебряный век». Кирилл Серебренников оказался в разговоре не менее ироничным, чем Ширвиндт. Рассказывая о первом театре в своей жизни, посетовал, что в детстве ему испортили вкус:

– С родителями я ходил на все оперетты. Ночью меня разбуди – спою любую арию. Женщины в зеленых париках и шляпах с перьями – это мои детские кошмары.

– А первый театр, который вас поразил?

– «Кот в сапогах» в ростовском ТЮЗе. Там был такой трехголовый дракон, и мне хотелось понять, как это все устроено. Поэтому я пролез за кулисы, посмотрел – и оказалось, что внутри него сидит не очень трезвый артист. Это было отчасти травмой. У артистов все начинается с разочарования, а у режиссеров – с травмы.

– Вы ведь окончили физфак Ростовского университета. А почему изменили физике?

– Была смешная ситуация. Я всегда хотел заниматься кино, но в Ростове кино не было, а был театр. И мои родители сказали: «Нет, это все ерунда, никакой театр тебя не прокормит – пойди в университет учиться». Я школу закончил с золотой медалью. Поступил на физфак и попал на военный завод – секретный ящик. Поработал месяц, но это было начало девяностых и первыми, как вы помните, закрылись военные заводы. Тогда работа в театре стала меня кормить. Я начал делать спектакли. Сначала студийный театр организовал, потом в ТЮЗе, потом в Театре драмы – все время шел на повышение. И когда принес родителям первый гонорар, они сказали: «Ну ладно, наверное, тебя это как-то прокормит». До конца не верили, что это все возможно.


– К этому моменту вы большой путь прошли: наконец появилась возможность открыть свое театральное дело. А сегодняшний театр он про что, для чего и для кого?

– Еще несколько лет назад я был таким «экстремистом». Вот как Александр Анатольевич говорил: стариков разогнать, а молодежь допустить. Но то ли старею, то ли меняется взгляд, я стал понимать: театр прекрасен именно потому, что он разный. Нельзя говорить: это современный, а это несовременный театр. Все это и есть современный театр. Только он разный.

– Очень разные жанры представлены в «Гоголь-центре» – там и выставки проходят, и танцевальные проекты, и перформансы. Это ноу-хау Кирилла Серебренникова или вы что-то брали за основу?

– Отчасти, конечно, мы изобретаем велосипед. Хотя есть такой театр «ХАУ» в Германии и вообще театры, в которых драматический и музыкальный жанр существуют параллельно друг с другом. В том же берлинском театре «Фольксбюне» я пришел, купил билет и попал на панк-концерт легендарной группы. Старые панки специально объединились для концерта. Это было в театре – полный зал прекрасной публики.

– Есть достаточно консервативные зрители, которые не воспринимает фамилию Серебренников. Такое отношение раздражает или, напротив, бодрит?

– Во-первых, их не так много. Вы сейчас маханули. А во-вторых, у нас в «Гоголь-центре» очень хорошая публика. У меня много друзей. А количество врагов – это сопутствующий товар любого человека, который что-то делает. Если нет врагов, это даже подозрительно. Ну, кому-то не нравится твое творчество – это не важно. Главное, что мы делаем живое дело. И билеты у нас раскуплены вперед, что очень приятно. Вы же знаете, какая ситуация была в Театре Гоголя до этого.

«Дети Арбата»

Александр Збруев

Окончательно «растопить» возрастного зрителя удалось трем артистам «Седьмой студии» Кирилла Серебренникова. После «Богемской рапсодии», которую они спели не менее талантливо, чем группа Queen, зал взорвался криками «Браво!» Громкий восторг сменился тихим: монолог Александра Збруева слушали, затаив дыхание.

– Александр Викторович, вы помните, как поступали в Щукинское театральное училище?

– Ну а как же. Тогда была мода шпанская. Я носил высокие сапоги, которые назывались прохаря, и белый шарфик. А мой брат Евгений Федоров (у него другая фамилия, поскольку отцы у нас разные) в то время уже работал в Театре Вахтангова и привез мне костюм из Польши. Поэтому брюки от костюма я заправил в прохаря и в таком виде отправился на экзамены.

– А что читали?

– Сон Пети из «Войны и мира». Выглядел я смешно, потому что никакого отношения к выбранному «репертуару» не имел. Но все же меня приняли, и я воспринимал это как должное, ведь ничего другого не умел – никуда и не стремился поступать, потому что вырос на Арбате, а Театр Вахтангова посещал с малолетства. Да к тому же многие вахтанговские артисты приходили к нам в дом – к моему брату, устраивали застолья.

У нас была одна комната, и в ней все собирались. Дом был буквально через 50 метров от Театра Вахтангова, и там я впервые повстречал Ульянова, Кацынского, Дадыко – не буду перечислять…

Мы все живем в прошлом, потому что о будущем никто не знает, а о настоящем иногда лучше не говорить. И вот я вспоминаю, как семилетним мальчишкой впервые попал на спектакли Театра Вахтангова (здание на Арбате в войну было разрушено бомбой, и артисты работали в помещении нынешнего ТЮЗа). И я смотрел «Много шуму из ничего», где играли Рубен Николаевич Симонов и Цецилия Львовна Мансурова. Это было что-то необыкновенное. На меня спектакль произвел настолько сногсшибательное впечатление, что не хотелось больше ничего.

А с учебой у меня было плохо. Я пару раз оставался на второй год, потому что очень любил улицу, голубей, гитару, бегал в кино, ведь на Арбате было пять кинотеатров. Это часть моей родины. Сегодня она претерпела существенные изменения – нет знаменитой Собачьей площадки, о которой теперь никто не вспоминает, нет многих арбатских переулков, где можно было бесконечно бродить, играть на гитаре. Это та часть города, которая сегодня могла бы стать историей Москвы. Но случилось так, что все вырубили – остались вялые корешки.

– Вы помните, как Калининский проспект строили?

– Да, я помню. И даже помню статью Константина Симонова, который восхвалял этот проспект. Но сегодня проспект выглядит просто безобразно. И никуда от этого не денешься. Время есть время. Оно накатывает на нас так, что уберечься от него невозможно, а может быть и не нужно.

– В «Ленком» вы пришли раньше Марка Захарова. Когда его назначили главным режиссером, как вы это восприняли?

– Очень трудно, потому что до Захарова был Анатолий Васильевич Эфрос. А Эфрос – это… Да что говорить! Театралы, конечно, знают и любят этого великого режиссера, который стоит в ряду Мейерхольда, Станиславского, Вахтангова и так далее. Можно было заслушаться во время репетиций! Кстати говоря, он никогда не сидел в кресле, он все время стоял рядом с актерами или показывал что-то или объяснял совершенно невообразимые действия. Он делал открытый урок: туда приходили актеры разных театров. Давал задание и тут же объяснял задачу. Кто, что, чего, какие взаимоотношения должны быть на сцене. Невозможно было оторваться.

И когда пришел Марк Анатольевич, трудно было. Два абсолютно разных человека по своему таланту, по-разному воспринимающие сценическую площадку, драматургию – все, что связано со словом «театр». И перестроиться я долго не мог. Но когда нашел в Захарове свое «я», когда смог играть то, что он предлагает, я стал получать удовольствие.

…Я заметил, что когда на любом творческом вечере актеры выходят на сцену, то начинают чуть-чуть играть. Что-то из себя чуть-чуть представляют. Но самое сложное, мне кажется, оставаться самим собой. Найти то, что в тебе еще не открыто.

В нас очень много разного – и хорошего и плохого. И если для этой роли требуются определенные качества, значит, нужно их в себе искать, ведь тебя выбрал режиссер – он знает, что в тебе это есть. И не важно – отрицательный это персонаж или положительный. Мы порой и не знаем о своих внутренних качествах – они проявляются только в экстремальной ситуации. А какая ситуация экстремальна? Она для каждого разная. Почему-то дочь долго не звонит – ты нажимаешь на кнопки, она не отвечает. И тут ты начинаешь дергаться, сердце начинает биться. Ты начинаешь по всем знакомым звонить: не видели, не слышали?

– А если радостная ситуация?

– Это еще хуже. Твой друг имеет колоссальный успех, а ты стоишь рядом с ним – ему дают букеты цветов, к нему подходят – просят автограф, а ты стоишь в стороне. Это тоже для тебя экстремальная ситуация, как ты останешься человеком в этот момент… Это трудно, кстати говоря. В каждом есть и тщеславие, и честолюбие. И когда говорит актер «во мне этого нет», это неправда – оно здесь. Оно в подсознании все равно существует.

«Бородинское поле»

Алексей Бородин

Завершил «Звездный вечер» Алексей Бородин, который убежден, что театр всегда должен быть молодым:

– Именно в молодости заключается суть театра. Мы пытаемся сохранить интерес к жизни. И жизнь нам дает силы даже тогда, когда тяжело.

– А вы сами верите в те чудеса, о которых рассказываете со сцены?

– Нет, я знаю, что чудес не будет и рассчитывать не на что. Но, несмотря на это, человек хочет пройти сквозь ветры, бури, ураганы и идти-идти, зная, что достичь желанного берега не дано. В этом наш оптимизм.

– Какой театр вы любите больше – тот, который говорит депрессивную правду со сцены, или тот, который предлагает зрителю правильный выход?

– Ответ очевиден: конечно, театр, на мой взгляд, должен предлагать зрителю выход, должен поднимать человека над суровой действительностью. А депрессивность – это то, что нас губит. И с ней нужно бороться. Для этого театр и существует.

– В «Береге утопии» вы пытаетесь разобраться, с чего в XIX веке начинались споры демократов и к чему в итоге мы пришли. Это лишнее подтверждение тому, что история нас ничему не учит. Почему?

– Вы знаете, это поразительно, как все замыкается на тот же самый круг. Драматург Том Стопард – молодец: он показал, что наш народ всегда пытается преодолеть немыслимые преграды, ставит перед собой слишком высокие утопии. И в этом заключается парадокс: мы все равно стремимся к чему-то сверхсправедливому, сверхчестному. В каждую эпоху человек хочет ощущать себя свободным. А драма как раз в том и заключается, что все оборачивается ровно наоборот. Россия – удивительное место на земле. Какую эпоху ни возьми – одни и те же мечты о свободе.

И понимаешь это благодаря театру: он становится тем местом, где могут встретиться люди, связанные одними нашими проблемами.

– Когда Олега Ефремова в конце жизни попросили назвать свою любимую роль, он называл Димку-невидимку Центрального детского театра. Чем вы можете это объяснить?

– Это была его первая режиссерская работа на нашей сцене. И потом он играл еще Ивана-дурака в «Коньке-горбунке», которого тоже всегда вспоминал. Вообще память о Ефремове в нашем театре жива. Мы стараемся сохранять его традиции и, надеюсь, развили их. Если прийти в пустой театр ночью, то слышишь дыхание прежних эпох, понимаешь, для чего тут был Михаил Чехов, для чего был Ефремов, Кнебель, Розов и многие другие.

– Ваш театр – настоящий рекордсмен по количеству премьер за один театральный сезон. В чем смысл?

– Смысла нет никакого. Главное, чтобы артистам было очень интересно работать. А если им будет интересно, то тогда будет интересно и зрителям.

Поэтому рождаются бесчисленные проекты, одно на другое накладывается. Это сумасшествие, конечно. Но я вижу, с какой радостью артисты бегут с одной репетиции на другую. У них появляется азарт, без которого энергия театра становится вялой.