Юрий Стоянов: «У мамы потрясающее чувство юмора»

Я учился в школе, где преподавала, а потом и была заместителем директора моя мама Евгения Леонидовна. Так что, можно сказать, постоянно находился под надзором.
 
Учился я вполне прилично и школу окончил всего с двумя «четверками», но вот хорошим поведением не отличался никогда. Я вечно кривлялся, передразнивал учителей. Но когда мама с отцом начинали меня отчитывать, то их злость быстро сменялась улыбкой, потому что при наказании надо было сформулировать — почему они так рассердились. И в момент формулировки они начинали хохотать.
 
Знакомые говорили так: «родители красивые, чего не скажешь о мальчике».
 
Крым. 1965 г. Мой самый жесткий розыгрыш был такой. Однажды я узнал, что директора школы нет на месте, прокрался в радиорубку и его голосом объявил, что сегодня проводится тематический урок «За что я люблю Одессу», а потому все учащиеся с 8-го по 10-й класс отправляются на пляж.
— Просьба педагогов подготовить учеников к выходу, — подытожил я и таким образом, отправил на пляж человек 250.
Позже, когда все прояснилось, разразился страшный скандал. Для меня это было баловство, дуракаваляние. Но мамина репутация страдала. Как она меня ругала! Тогда впервые она прокричала:
— Я тебя убью! Выброшу с балкона!
Потом эта фраза повторялась не раз. Я ей отвечал:
— Не убивай! Ты еще будешь мной гордиться.
 
Впрочем, о своих взаимоотношениях с мамой я еще расскажу. Сначала надо сделать короткое отступление о мамином детстве.
 
Дело в том, что когда началась война, она с родителями, бабушкой и младшим братом жила в Сталинграде. Родители работали на военном заводе, который вскоре эвакуировали в Ташкент и в дороге началась жуткая бомбежка: сотни близких людей потеряли друг друга. Пятилетняя мама осталась с маленьким братом. Ужас!
 
В Ташкенте было место, где развешивались фотографии потерявшихся или найденных детей. И возле этих стен ежедневно собирались люди. Это была единственная возможность друг друга найти. Таким образом, с помощью бумажек и объявлений на заборе, семья в течение нескольких дней воссоединилась.
 
Как и большинство эвакуированных, мамину семью приютили узбеки, которые отдали русским единственную в доме кровать, единственную наволочку, подушку и одеяло (а сами устроились на полу). Они не давали голодать русским. И фактически спасли мою маму.
 
В Ташкенте мама пошла в школу. Рассказывала, как из каких-то штор ей сшили платье.
 
В моем любимом фильме «Человек у окна» есть монолог, который я произношу от себя. Когда в милиции узбеков назвали «чурками», я говорил:
— Может быть, ты не в курсе, что когда такие, как твоя бабушка или моя мама во время войны оказывались в Ташкенте, то эти «чурки» отдавали русским детям и бабам единственную простыню с матрасом, а сами на земляном полу спали. Так что мы с ними сначала войну выиграли, а потом страну отстроили. Поэтому заткнись и закрой рот. После этого ко мне в Узбекистане подходили на рынке и говорили:
— Спасибо тебе, брат, за эти чурки-мурки. Я не сразу сообразил, о чем речь, а потом понял, что они благодарны за этот маленький монолог, который длится меньше минуты.
 
Потом прошли годы, мама выросла и родила меня. Жили мы в заводском районе под Одессой. Место сырое, удобства во дворе, но близость моря, три куста винограда и собственная комната делали его потрясающе привлекательным. У нас была корова, собака, куры, кролики. Занимались этим хозяйством бабушки, поскольку родители очень много работали.
 
Кстати, в этом плане у родителей была прекрасная взаимовыручка. Например, в свое время мама и папа моего отца специально перебрались в Одессу, чтобы помочь ему получить высшее образование. Благодаря им он блестяще закончил школу, а затем мединститут. То же самое было и в судьбе моей мамы. Ее родители очень опекали. Да и, наверное, беспокоились за ее судьбу, ведь мама всегда была очень красивой: мало ли кому она приглянется?
 
Потемкинская лестница. В верхнем ряду справа — Николай Георгиевич и Евгения Леонидовна Стояновы. Одесса 1956 г. Но все сложилось хорошо. Она, студентка филфака Одесского университета, встретила моего отца. К тому моменту он заканчивал мединститут и стоял перед выбором: либо сразу идти в аспирантуру, либо ехать в село. И, как подвижник, выбрал захолустье — украинское село Бородино.
 
Мама стала работать в сельской школе, а отец — оперировать. Вообще-то он был гинекологом, но в селе не было хирурга. Да что там хирурга! Электричества тоже не было. Так что если операция выпадала на вечернее время, мама бежала к нему в операционную и освещала рабочее место керосиновой лампой.
 
Пока они трудились, со мной возилась нянька, которая готовилась поступать на филологический факультет и все время читала мне «Евгения Онегина». Года в четыре это произведение я знал уже почти наизусть. Так что можно сказать, я, как и Хлестаков, с Пушкиным на дружеской ноге.
 
У нас в семье был культ работы. Мама всегда была чудовищно занята. Вначале работала в школе, а затем создала в Одессе педагогическое училище, которое потом стало колледжем. Оно выпускало педагогов начальной школы. Я не знаю примеров, чтобы женщины так много работали. При этом она прекрасно готовила и болгарские, и русские, и украинские блюда, и узбекский плов.
 
Воспитывали меня нестрого. У нас была огромная библиотека, и маме было важно видеть меня с книгой. Читал я с удовольствием. И прозу, и поэзию, а еще обожал альбомы живописи — разглядывал полотна Тициана, Рубенса, Гойи, Леонардо да Винчи. Когда впервые оказался в Лувре, то понял, что спокойно смогу провести экскурсию.
 
Сколько себя помню, я даже не сомневался, что стану артистом. У меня не было никакой альтернативы. Я не помню проблемы выбора. Я даже не рассматривал что-то еще. Не хотел быть ни космонавтом, ни летчиком, ни подводником. При этом театр как таковой я не любил. Как страшный сон, запомнил посвящение в пионеры. Церемония проходила в ТЮЗе, и красные галстуки нам вручал… вышедший из-за кулис Ленин. У него был плохо приклеен нос, не поглажены брюки и грязная рубашка. Потом за кулисами я увидел, что мама дает ему 30 рублей. Я был в шоке. Мятый, неухоженный халтурщик, да еще и деньги за это получает. Он надолго отбил мое желание ходить в театр.
 
Зато с безграничной охотой я посещал кино. Бабушка работала билетером в кинотеатре, и я мог смотреть все что хочу. Конечно, я пересмотрел все картины Чаплина, классиков неореализма. Можно сказать, я вырос в кино.
 
Когда я заявил, что буду поступать в театральный, мама отнеслась к этому, как к неизбежности. Поехать со мной в Москву она не смогла — у нее были выпускные экзамены. А папа поехал. Меня приняли в ГИТИС, и в неполных 17 лет я оказался вне дома. Жил в общежитии. Мама приезжала ко мне несколько раз. Как-то привезла два чемодана книг. Но увидев, как мы живем, в следующий раз привезла только чистящие средства и кастрюли. Впрочем, в общежитии я жил недолго — папа снял мне квартиру.
 
После института меня сразу пригласили в БДТ. Конечно, родители приезжали на мои спектакли, но поводы для гордости я давал им нечасто.
 
Жизнь у меня была неуспешная, тяжелая. Родители верили, что в этом есть какая-то большая несправедливость, переживали и помогали мне. Проживая со мной мою жизнь, они, конечно же, сокращали свою. Я получал в БДТ зарплату, на которую невозможно было жить. Мои родители делали все, чтобы я соответствовал высокому статусу театра, в котором работал. Благодаря им я всегда был прилично одет, смог переехать из общежития — они купили мне хорошую кооперативную квартиру. Помогали мне очень-очень много — до тех пор, пока я параллельно с работой в театре не стал вести телепрограмму «Адамово яблоко». Тогда наконец родители смогли вздохнуть. Я, не стесняясь, говорю, что состоялся только благодаря им.
 
У мамы потрясающе чувство юмора. В Петербурге у меня была вторая свадьба. Моя будущая жена сказала моей маме:
— Евгения Леонидовна, нам пора собираться в ЗАГС, вы приведите себя в порядок.
На что мама спокойно ответила:
— Вы знаете, солнышко, я в этот день, как правило, выгляжу очень хорошо.
Она дала понять, что это не в первый и, скорее всего, не в последний раз. Обнадежила невесту.
 
Кстати, мама всегда терпимо относилась к частым переменам в моей личной жизни, поскольку и сама выросла в семье, в которой трое детей от трех разных пап (мама самая старшая из них). У моей бабушки, Тамары Владимировны, жизнь была яркая. Так что ее биография прикрывала мою.
 
Маме, конечно, хотелось гордиться мной. И это произошло, когда появился «Городок». Как-то, в 90-е годы, мы поехали в Прагу на Новый год. Я заказал лучший отель. А в это время на чешском телевидении «Городок» был самой популярной передачей. Меня узнавали на улицах, в ресторанчиках, кафешках. Просили автографы. Мешками приносили письма. Мама была счастлива.
 
В «Городке», а еще раньше в «Адамовом яблоке», я иногда играл женщин. Естественно, я использовал и какие-то мамины черты. Она мне потом пеняла:
— Как надоело, что на педсоветах говорят: «Видели, видели вчера Юрочку — опять вас играл». Юра, а ты не мог заметить во мне какие-то черты, которые говорят, что я женщина и что какое-то количество людей меня еще любят?
Я ей отвечал:
— Мама, я заложник жанра.
Она возражала:
— Теперь в заложниках оказалась и я.

Мама по-прежнему живет в Одессе. Я много раз уговаривал ее переехать и в Петербург, и в Москву, но она постоянно отказывается. Понимает, что если переедет ко мне, то станет мамой Юры Стоянова. А в Одессе все по-другому. Там она педагог Евгения Леонидовна.

Не проходит и дня, чтобы у нее кто-нибудь не побывал в гостях. К ней приходят довольно молодые люди — ее ученики, коллеги, товарищи. Все намного младше. Приходят, потому что с ней интересно. С ней всегда весело. Она очень легкий человек в общении, с большим чувством юмора, добрый, принципиальный, умный. У нее можно попросить совета. Я спокоен за нее.