Актриса МХТ им. Чехова Ирина Пегова говорит, что лучшие роли в ее жизни всегда рождались в атмосфере доверия и свободы. Такой стала и Люська в «Беге» Сергея Женовача, за которую Ирина получила символ зрительского признания – премию «Звезда Театрала».
– Ирина, под занавес 2019 года вы стали лауреатом премии «Звезда Театрала». Каково это получать награду, когда за твою работу зрители отдали тысячи голосов.
– Это всегда приятно и неожиданно. Никогда на знаешь, какая работа «прозвучит», а какая останется незамеченной: природа театра непредсказуема. Но все же мне кажется, роль Люськи в спектакле «Бег», действительно, выигрышная. И неважно, второго она или десятого плана. Люська – это не роль, а подарок. Причем при первом прочтении этого не понимаешь, но Сергей Васильевич Женовач так её разобрал, что она стала характерной, обрела «объем» и, конечно, судьбу.
– Кстати, а как Сергей Женовач репетирует? Он деспотичен в работе?
– Сергей Васильевич со всеми работает одинаково. Сначала, как обычно, мы читаем пьесу вслух, потом долго ее разбираем. Уже к началу работы он, как правило, имеет своё определённое видение каждого персонажа. Женовач очень много показывает сам, у меня в телефоне есть множество записей, которые я сохранила с репетиций, там все роли сначала он играет сам. Это гениально. Было бы очень круто посмотреть его моноспектакль «Бег». Никто из нас так пока не может, поэтому спектакль получился не таким, как его задумывал Сергей Васильевич.
– К какому типу актрис вы относитесь – импровизирующим, или четко выполняющим поставленные режиссером задачи?
– Это зависит от материала и от режиссёра. Если режиссёр чётко знает, что хочет, и я ему абсолютно доверяю, то сделаю все, что он просит, понимая, что это стопроцентное попадание.
Петр Наумович Фоменко, например, просил повторять до нотки все его интонации, и это было самым точным прочтением. У него в театре есть спектакль «Одна абсолютно счастливая деревня», я начала в ней играть с 2000 года, и сейчас, спустя двадцать лет, если прийти в театр, те же актеры делают все точно так же, как и тогда, как по нотам. Я могу и сейчас сыграть этот спектакль за всех, и рисунок роли получится точно таким же, каким был при Петре Наумовиче. Там нет места для импровизации. Всё выстроено вплоть до движения мизинца и до моргания. А есть постановки, где никакой жёсткой формы нет, ты импровизируешь, как хочешь, это зависит от режиссёра.
– А у Миндаугаса Карбаускиса какой стиль работы с актерами? Имеет ли значение то, что вы вместе когда-то учились в ГИТИСе?
– Он тоже работает с жесткими формами, и мне это очень нравится. Я считаю подарком, когда режиссер создает жёсткий рисунок, в котором я могу внутренне купаться. Постепенно я этот рисунок наполняю своим видением персонажа, который начинает жить вне зависимости от меня.
С Миндаугасом мне работать очень комфортно. Его нужно знать и доверять, но это понимание пришло несколько позже. Конечно, имеет значение, что мы однокурсники и когда-то жили в общаге на одном этаже. Мы нередко ругались в процессе репетиций, а после «Дяди Вани» вообще поклялись, что больше никогда в жизни не будем работать вместе. Мы многое друг про друга знаем, и у него иные требования ко мне, я должна лучше других понимать и чувствовать то, о чем он думает. Это, как, если бы я сейчас начала репетировать со своей дочерью, то я бы требовала от нее невозможного.
– Вы очень темпераментный по натуре человек, случались ли слезы у вас в процессе репетиций?
– Я знаю артистов, их немалое количество, которые реально уходят, сбегают, психуют, ломают стулья, дерутся. Я не такая. Если бы я была мужчиной, может быть, я бы так себя и вела, но это путь в никуда. Это абсолютная внутренняя распущенность, я в этом смысле умею себя держать в рамках. Да и такого, чтобы я зарыдала и убежала с репетиции, пока не было, но меня можно легко задеть. Я люблю только пряники, не люблю кнуты. Когда в процессе репетиций на меня воздействуют кнутом, я зажимаюсь и ничего не могу сделать. Перестаю работать и хочу сбежать домой, чтобы больше не было никогда никакого театра в моей жизни. Начинаю думать, зачем мне всё это нужно? Поэтому ко мне нужен только один подход – хвалить и поддерживать. Репетиционный процесс, как рождение ребёнка, проходит несколько этапов. Если я чувствую, что режиссёр начинает сомневаться в том, что я это сыграю и нервничает, почему я ему результат не даю сразу, я зажимаюсь, и ничего хорошего из этого не получается. Существует только один путь для того, чтобы я могла свернуть горы и сделать свою работу, это полное доверие и любовь.
– Вас не смущает, что Петр Наумович однажды сказал про вас, что амплуа Пеговой «девушка из народа»?
– Он сказал немного иначе: «Я тебя обрекаю, что ты будешь играть одно и то же – девочек-прислуг, камеристок и так далее». Но сам, тем не менее, меня взял в свой театр и старался давать разные роли. В «Войне и мире» я играла и Лизу Болконскую вторым составом с Ксюшей Кутеповой, и Соню. Хотя, конечно, я из народа. Откуда же еще?
Мне достаются разнообразные, разноплановые роли: и бабушек, и тётушек, и девиц, и не девиц, и козу, много всего. Слава Богу мой репертуар не ограничивается моей народной мордой, все получается гораздо шире. Хотя, я искренне считаю, что половине моих ролей внешне я не соответствую, поэтому особенно счастлива, что они попались мне в руки. Некоторые из них, кстати, я сама выпросила у режиссёров в процессе репетиций. Бывало, что меня распределили на одну роль, а я методом убеждения, внутреннего желания сумела доказать режиссёру, что должна играть другую роль. Так было со спектаклем «Пьяные» Виктора Рыжакова, такое возможно только в ситуации, когда есть доверие и нормальная творческая дружба. Я очень ценю и люблю Виктора Анатольевича, как режиссера и по-человечески, но он порой видит меня однобоко и даёт мне соответствующие роли, которые мне играть скучно. Для этого мне не надо несколько месяцев репетиций, это я сделаю почти сразу, но иногда я и сама ошибаюсь. В «Пьяных» он дал мне играть Салли, и я была в ужасе. Нас с Кристиной Бабушкиной по очереди распредели на эту роль, и мы обе месяц ходили и плакали. Мне было это делать скучно, неинтересно, и я говорила об этом Виктору Анатольевичу сто раз: «Что мне делать, если я ее не чувствую и не понимаю?» А потом начался процесс работы, и я влюбилась в свой персонаж, она стала для меня самой лучшей ролью в этой пьесе. Два года назад этот спектакль сняли с репертуара, и мне безумно жаль, что больше нет такой роли.
– Как вы чувствуете момент, когда роль получилась?
– Степень успешности спектакля никогда не поймёшь до прихода зрителей, хотя и мнение зрителей обманчиво, нельзя идти у них на поводу. Есть и были спектакли, в которых трудно играть, и это не физически, просто отсутствует вера в магию спектакля, понимание, что спектакль несовершенен или, что он мог бы быть лучше. На такие пьесы нет желания приглашать друзей, бывает неловко за свою работу. А потом раз, и вдруг этот спектакль на фоне других выстраивается, и становится прекрасным. Всё относительно. Я недавно была в одном театре на очень плохом спектакле. Он был просто чудовищным по музыке, по оформлению, по костюмам, по художественной части, по актёрскому исполнению. Короче, всё в массе было очень дурно. Провинциальный театр лет тридцать назад. Но искушенный московский зритель не ушёл в антракте, и я тоже не ушла. Сидела и смотрела до конца, потому что хотела это увидеть до самого финала. Зритель стоял и кричал «браво» и долго аплодировал, как и в любом другом театре.
Там было много зрителей, которые ходят и к нам во МХТ, вот в чём ужас, ты никогда не узнаешь правду, никогда.
– Если вдруг карьера актрисы для вас закончится, чем станете заниматься?
– Я давно и часто думаю об этом. В прошлом году мне много раз звонили люди из разных городов и говорили: «Приезжайте к нам со своим моноспектаклем, или со своим концертом». Я отвечала, что, у меня нет никакого моноспектакля и никакого концерта. И так много раз, и не только из России, но и из-за границы. «Ничего себе. – подумала я, есть люди, которые хотят меня увидеть не только в МХТ, но и с сольным репертуаром, как в добрые советские времена» Прошлым летом я приняла решение делать что-то свое. Я люблю поэзию, но не читаю стихов вслух, потому что не умею этого делать и комплексую по этому поводу. Лишь недавно я смогла это в себе побороть и осмелилась начать читать стихи со сцены, при этом понимаю, что это другая профессия, другое отношение к себе. Нужно любить и доверять себе, чтобы выходить и читать стихи. В нашем театре существует такой жанр, как МХАТовские вечера, так вот я ни разу в них не принимала участие. Меня даже туда не приглашают, потому что все, включая меня саму, убеждены, что стихи, это не мое. И вот недавно, я начала искать материал, чтобы это изменить. В течение полугода сочинялся текст, придумывалась композиция, Леша Айги писал музыку, и вот уже у нас получается кое какая форма. Такой маленький моноспектаклик, в котором, кроме меня, учувствуют три-четыре музыканта и танцор. Мне предстоит сложный процесс выучивания стихов в огромном количестве. И это очень непросто, не знаю, что из этого выйдет, но мне очень хочется, чтобы это получилось. Я уже договорилась, что осенью сыграю его на Кипре, потом в Екатеринбурге, а еще позже в Бельгии. К сожалению, у меня мало времени, чтобы этим всем заниматься. И это еще не все. Я всю жизнь мечтала писать картины, но не срослось, за то моя дочь Татьяна учится в художественной школе. Мы реализовываем в своих детях то, что самим не удалось, хотя в период моей работы в мастерской Фоменко, я карандашом писала портреты артистов. Они до сих пор у меня сохранились. Мне это очень нравилось. Я даже как-то их выставляла на Facebook.
– Мыслей заняться режиссурой у вас никогда не было?
– Нет, нет. Одно дело – режиссура в кино, вот с ней я думаю, что справилась бы, а в театре – нет. Это должно быть какое-то образное мышление. Я могу чем-нибудь помочь, подсказать, но не создавать все с нуля и придумывать весь спектакль.
– Профессия режиссера, это не только спектакль, это еще и микроклимат, каким стал МХТ при Женоваче?
– Театр не может остаться прежним, если им руководит другой человек. Это нормальное явление. Сейчас есть, допустим, театр СТИ. Убери оттуда Женовача и поставь кого-нибудь другого, и это будет, безусловно, другой театр. Как Мастерская Фоменко стала другим театром после ухода Петра Наумовича. Это нормальное течение событий.
Сергей Васильевич пришёл в МХТ и сразу дал мне роль, к тому же с уходом некоторых людей из театра, там стало более комфортно, хотя что-то анализировать можно только спустя много лет.
– У каждого актера есть перечень ролей, которые по разным причинам не суждено сыграть, есть ли такой список у вас?
– В каждой пьесе есть такая роль. Сейчас в театре репетируют спектакль «Месяц в деревне», я бы с удовольствием сыграла Наталью Петровну. Она мне и по возрасту подходит и вообще близка, но не срослось. Уже почти готова к выпуску «Чайка», где я бы с удовольствием сыграла Аркадину. Но тоже не получилось. Всё это дико интересно. Тем более я не избалована ролями, я понимаю, что большой режиссёр из любой маленькой несущественной роли может сделать потрясающую работу. Я сама через это проходила. И в «Безумной из Шайо» у Фоменко крошечная ролюшка посудомойки Ирмы стала блистательной. Даже в «Белых ночах» слепая бабушка была мне очень интересна. Мне много чего хочется делать в любой пьесе. Сейчас Сергей Васильевич репетирует «В окопах Сталинграда, но там нет женских ролей, не развернёшься. Я жадная до новых ролей, и мне все это интересно. Ко мне на Родину в Выксу мы везём новый поэтический спектакль «Культурное вторжение». Лишь один раз мы его показывали на Красной площади, и это было очень мощно. Для меня вызов самой себе. Один раз прочитала – плохо, опозорилась. Второй раз что-то нащупала – тоже нехорошо. А потом раз на четвёртый, на пятый я поняла, как это делать. Когда-то давно я оказалась на съёмочной площадке с Михаилом Михайловичем Казаковым, у нас было два или три совместных съемочных дней. Это был фильм «Зоя Фёдорова». Он круглые сутки читал стихи, и просто купался во всем этом. А я все думала про себя: «Как можно столько запоминать? Как он помнит это всё?». Такой же феноменальной памятью, кстати, обладал и Сергей Юрьевич Юрский. А вот у меня очень плохая память, я никогда ничего не помню, чтобы это преодолеть, заставляю себя больше учить, учить, учить, учить, чтобы потом в старости было чем заняться.
– Ирина, под занавес 2019 года вы стали лауреатом премии «Звезда Театрала». Каково это получать награду, когда за твою работу зрители отдали тысячи голосов.
– Это всегда приятно и неожиданно. Никогда на знаешь, какая работа «прозвучит», а какая останется незамеченной: природа театра непредсказуема. Но все же мне кажется, роль Люськи в спектакле «Бег», действительно, выигрышная. И неважно, второго она или десятого плана. Люська – это не роль, а подарок. Причем при первом прочтении этого не понимаешь, но Сергей Васильевич Женовач так её разобрал, что она стала характерной, обрела «объем» и, конечно, судьбу.
– Кстати, а как Сергей Женовач репетирует? Он деспотичен в работе?– Сергей Васильевич со всеми работает одинаково. Сначала, как обычно, мы читаем пьесу вслух, потом долго ее разбираем. Уже к началу работы он, как правило, имеет своё определённое видение каждого персонажа. Женовач очень много показывает сам, у меня в телефоне есть множество записей, которые я сохранила с репетиций, там все роли сначала он играет сам. Это гениально. Было бы очень круто посмотреть его моноспектакль «Бег». Никто из нас так пока не может, поэтому спектакль получился не таким, как его задумывал Сергей Васильевич.
– К какому типу актрис вы относитесь – импровизирующим, или четко выполняющим поставленные режиссером задачи?
– Это зависит от материала и от режиссёра. Если режиссёр чётко знает, что хочет, и я ему абсолютно доверяю, то сделаю все, что он просит, понимая, что это стопроцентное попадание.
Петр Наумович Фоменко, например, просил повторять до нотки все его интонации, и это было самым точным прочтением. У него в театре есть спектакль «Одна абсолютно счастливая деревня», я начала в ней играть с 2000 года, и сейчас, спустя двадцать лет, если прийти в театр, те же актеры делают все точно так же, как и тогда, как по нотам. Я могу и сейчас сыграть этот спектакль за всех, и рисунок роли получится точно таким же, каким был при Петре Наумовиче. Там нет места для импровизации. Всё выстроено вплоть до движения мизинца и до моргания. А есть постановки, где никакой жёсткой формы нет, ты импровизируешь, как хочешь, это зависит от режиссёра.
– А у Миндаугаса Карбаускиса какой стиль работы с актерами? Имеет ли значение то, что вы вместе когда-то учились в ГИТИСе?– Он тоже работает с жесткими формами, и мне это очень нравится. Я считаю подарком, когда режиссер создает жёсткий рисунок, в котором я могу внутренне купаться. Постепенно я этот рисунок наполняю своим видением персонажа, который начинает жить вне зависимости от меня.
С Миндаугасом мне работать очень комфортно. Его нужно знать и доверять, но это понимание пришло несколько позже. Конечно, имеет значение, что мы однокурсники и когда-то жили в общаге на одном этаже. Мы нередко ругались в процессе репетиций, а после «Дяди Вани» вообще поклялись, что больше никогда в жизни не будем работать вместе. Мы многое друг про друга знаем, и у него иные требования ко мне, я должна лучше других понимать и чувствовать то, о чем он думает. Это, как, если бы я сейчас начала репетировать со своей дочерью, то я бы требовала от нее невозможного.
– Вы очень темпераментный по натуре человек, случались ли слезы у вас в процессе репетиций? – Я знаю артистов, их немалое количество, которые реально уходят, сбегают, психуют, ломают стулья, дерутся. Я не такая. Если бы я была мужчиной, может быть, я бы так себя и вела, но это путь в никуда. Это абсолютная внутренняя распущенность, я в этом смысле умею себя держать в рамках. Да и такого, чтобы я зарыдала и убежала с репетиции, пока не было, но меня можно легко задеть. Я люблю только пряники, не люблю кнуты. Когда в процессе репетиций на меня воздействуют кнутом, я зажимаюсь и ничего не могу сделать. Перестаю работать и хочу сбежать домой, чтобы больше не было никогда никакого театра в моей жизни. Начинаю думать, зачем мне всё это нужно? Поэтому ко мне нужен только один подход – хвалить и поддерживать. Репетиционный процесс, как рождение ребёнка, проходит несколько этапов. Если я чувствую, что режиссёр начинает сомневаться в том, что я это сыграю и нервничает, почему я ему результат не даю сразу, я зажимаюсь, и ничего хорошего из этого не получается. Существует только один путь для того, чтобы я могла свернуть горы и сделать свою работу, это полное доверие и любовь.
– Вас не смущает, что Петр Наумович однажды сказал про вас, что амплуа Пеговой «девушка из народа»? – Он сказал немного иначе: «Я тебя обрекаю, что ты будешь играть одно и то же – девочек-прислуг, камеристок и так далее». Но сам, тем не менее, меня взял в свой театр и старался давать разные роли. В «Войне и мире» я играла и Лизу Болконскую вторым составом с Ксюшей Кутеповой, и Соню. Хотя, конечно, я из народа. Откуда же еще?
Мне достаются разнообразные, разноплановые роли: и бабушек, и тётушек, и девиц, и не девиц, и козу, много всего. Слава Богу мой репертуар не ограничивается моей народной мордой, все получается гораздо шире. Хотя, я искренне считаю, что половине моих ролей внешне я не соответствую, поэтому особенно счастлива, что они попались мне в руки. Некоторые из них, кстати, я сама выпросила у режиссёров в процессе репетиций. Бывало, что меня распределили на одну роль, а я методом убеждения, внутреннего желания сумела доказать режиссёру, что должна играть другую роль. Так было со спектаклем «Пьяные» Виктора Рыжакова, такое возможно только в ситуации, когда есть доверие и нормальная творческая дружба. Я очень ценю и люблю Виктора Анатольевича, как режиссера и по-человечески, но он порой видит меня однобоко и даёт мне соответствующие роли, которые мне играть скучно. Для этого мне не надо несколько месяцев репетиций, это я сделаю почти сразу, но иногда я и сама ошибаюсь. В «Пьяных» он дал мне играть Салли, и я была в ужасе. Нас с Кристиной Бабушкиной по очереди распредели на эту роль, и мы обе месяц ходили и плакали. Мне было это делать скучно, неинтересно, и я говорила об этом Виктору Анатольевичу сто раз: «Что мне делать, если я ее не чувствую и не понимаю?» А потом начался процесс работы, и я влюбилась в свой персонаж, она стала для меня самой лучшей ролью в этой пьесе. Два года назад этот спектакль сняли с репертуара, и мне безумно жаль, что больше нет такой роли.
– Как вы чувствуете момент, когда роль получилась?
– Степень успешности спектакля никогда не поймёшь до прихода зрителей, хотя и мнение зрителей обманчиво, нельзя идти у них на поводу. Есть и были спектакли, в которых трудно играть, и это не физически, просто отсутствует вера в магию спектакля, понимание, что спектакль несовершенен или, что он мог бы быть лучше. На такие пьесы нет желания приглашать друзей, бывает неловко за свою работу. А потом раз, и вдруг этот спектакль на фоне других выстраивается, и становится прекрасным. Всё относительно. Я недавно была в одном театре на очень плохом спектакле. Он был просто чудовищным по музыке, по оформлению, по костюмам, по художественной части, по актёрскому исполнению. Короче, всё в массе было очень дурно. Провинциальный театр лет тридцать назад. Но искушенный московский зритель не ушёл в антракте, и я тоже не ушла. Сидела и смотрела до конца, потому что хотела это увидеть до самого финала. Зритель стоял и кричал «браво» и долго аплодировал, как и в любом другом театре.
Там было много зрителей, которые ходят и к нам во МХТ, вот в чём ужас, ты никогда не узнаешь правду, никогда.
– Если вдруг карьера актрисы для вас закончится, чем станете заниматься?– Я давно и часто думаю об этом. В прошлом году мне много раз звонили люди из разных городов и говорили: «Приезжайте к нам со своим моноспектаклем, или со своим концертом». Я отвечала, что, у меня нет никакого моноспектакля и никакого концерта. И так много раз, и не только из России, но и из-за границы. «Ничего себе. – подумала я, есть люди, которые хотят меня увидеть не только в МХТ, но и с сольным репертуаром, как в добрые советские времена» Прошлым летом я приняла решение делать что-то свое. Я люблю поэзию, но не читаю стихов вслух, потому что не умею этого делать и комплексую по этому поводу. Лишь недавно я смогла это в себе побороть и осмелилась начать читать стихи со сцены, при этом понимаю, что это другая профессия, другое отношение к себе. Нужно любить и доверять себе, чтобы выходить и читать стихи. В нашем театре существует такой жанр, как МХАТовские вечера, так вот я ни разу в них не принимала участие. Меня даже туда не приглашают, потому что все, включая меня саму, убеждены, что стихи, это не мое. И вот недавно, я начала искать материал, чтобы это изменить. В течение полугода сочинялся текст, придумывалась композиция, Леша Айги писал музыку, и вот уже у нас получается кое какая форма. Такой маленький моноспектаклик, в котором, кроме меня, учувствуют три-четыре музыканта и танцор. Мне предстоит сложный процесс выучивания стихов в огромном количестве. И это очень непросто, не знаю, что из этого выйдет, но мне очень хочется, чтобы это получилось. Я уже договорилась, что осенью сыграю его на Кипре, потом в Екатеринбурге, а еще позже в Бельгии. К сожалению, у меня мало времени, чтобы этим всем заниматься. И это еще не все. Я всю жизнь мечтала писать картины, но не срослось, за то моя дочь Татьяна учится в художественной школе. Мы реализовываем в своих детях то, что самим не удалось, хотя в период моей работы в мастерской Фоменко, я карандашом писала портреты артистов. Они до сих пор у меня сохранились. Мне это очень нравилось. Я даже как-то их выставляла на Facebook.
– Мыслей заняться режиссурой у вас никогда не было?
– Нет, нет. Одно дело – режиссура в кино, вот с ней я думаю, что справилась бы, а в театре – нет. Это должно быть какое-то образное мышление. Я могу чем-нибудь помочь, подсказать, но не создавать все с нуля и придумывать весь спектакль.
– Профессия режиссера, это не только спектакль, это еще и микроклимат, каким стал МХТ при Женоваче?
– Театр не может остаться прежним, если им руководит другой человек. Это нормальное явление. Сейчас есть, допустим, театр СТИ. Убери оттуда Женовача и поставь кого-нибудь другого, и это будет, безусловно, другой театр. Как Мастерская Фоменко стала другим театром после ухода Петра Наумовича. Это нормальное течение событий.
Сергей Васильевич пришёл в МХТ и сразу дал мне роль, к тому же с уходом некоторых людей из театра, там стало более комфортно, хотя что-то анализировать можно только спустя много лет.
– У каждого актера есть перечень ролей, которые по разным причинам не суждено сыграть, есть ли такой список у вас?– В каждой пьесе есть такая роль. Сейчас в театре репетируют спектакль «Месяц в деревне», я бы с удовольствием сыграла Наталью Петровну. Она мне и по возрасту подходит и вообще близка, но не срослось. Уже почти готова к выпуску «Чайка», где я бы с удовольствием сыграла Аркадину. Но тоже не получилось. Всё это дико интересно. Тем более я не избалована ролями, я понимаю, что большой режиссёр из любой маленькой несущественной роли может сделать потрясающую работу. Я сама через это проходила. И в «Безумной из Шайо» у Фоменко крошечная ролюшка посудомойки Ирмы стала блистательной. Даже в «Белых ночах» слепая бабушка была мне очень интересна. Мне много чего хочется делать в любой пьесе. Сейчас Сергей Васильевич репетирует «В окопах Сталинграда, но там нет женских ролей, не развернёшься. Я жадная до новых ролей, и мне все это интересно. Ко мне на Родину в Выксу мы везём новый поэтический спектакль «Культурное вторжение». Лишь один раз мы его показывали на Красной площади, и это было очень мощно. Для меня вызов самой себе. Один раз прочитала – плохо, опозорилась. Второй раз что-то нащупала – тоже нехорошо. А потом раз на четвёртый, на пятый я поняла, как это делать. Когда-то давно я оказалась на съёмочной площадке с Михаилом Михайловичем Казаковым, у нас было два или три совместных съемочных дней. Это был фильм «Зоя Фёдорова». Он круглые сутки читал стихи, и просто купался во всем этом. А я все думала про себя: «Как можно столько запоминать? Как он помнит это всё?». Такой же феноменальной памятью, кстати, обладал и Сергей Юрьевич Юрский. А вот у меня очень плохая память, я никогда ничего не помню, чтобы это преодолеть, заставляю себя больше учить, учить, учить, учить, чтобы потом в старости было чем заняться.
