«Бутусов. Король Лир. Backstage»

Премьера Юрия Бутусова – главного режиссера Театра Вахтангова – «уравнение с десятью неизвестными»: говорить о замыслах заранее никто не мог, казалось, вся постановочная команда – под подпиской о неразглашении: «На репетициях всё очень хрустально, очень хрупко. Бережём это…» Рискнул один Артур Иванов – исполнитель роли короля Лира.          

– За что можно любить и не любить репетиции Юрия Бутусова?

– Репетиции с Бутусовым позволяют раскрыть себя, познать себя, раскопать в себе нечто новое. Он дает артисту абсолютную свободу. Это колоссальная возможность, которая творчески двигает вперед. И, надо сказать, у Юрия Николаевича есть какая-то особенная «чуйка» – он артиста никогда не подставит. В итоге это всегда выйдет хорошо.

Главная сложность состоит в том, что ты должен, опять же, копаться в себе, изыскивать в себе новые возможности. Артисты же привыкли, что есть некое предложение от режиссера. Не то чтобы им роль на блюдечке приносят, но все равно обычно говорят, какие задачи надо выполнять. Здесь же другая система – бесконечные пробы, повторы, проверки. Это просто физически тяжело.

– Почему наше время Бутусов называет новой «Бурей» и в единственном комментарии по поводу премьеры именно на слове «буря» делает акцент?

– Нынешнее время «бури» отличает то, что всё смешалось, перепутались все понятия: где плохое, а где хорошее, кто прав, а кто виноват – не разобрать. В «Лире» есть момент, когда он говорит: «Посмотри, вот судья, а вот преступник. Я сейчас досчитаю до трех и всё перемешаю. А теперь угадай: кто есть кто?» В бурю ничто не стоит на месте – всё крутится, сдвигается с основ, всё переворачивается вверх дном. И в головах сейчас порядка нет, а соответственно и в жизни нет порядка. Непонятно, есть ли вообще в мире столпы, за которые можно держаться, которые не продадут, не предадут. Религия, государство, семья? Даже семейные ценности не надежны. Наверно, это сродни буре. Но после, как обычно, обещает быть затишье. Посмотрим.

– Недавно на мастер-классе Бутусов говорил, что мучается сейчас ощущением разрушения театра-дома и потери отца в глобальном смысле. Эта тема звучит в вашем спектакле?

– Тема безотцовщины? Бутусов постоянно о ней говорит, об отношении родителей и детей. Но она еще звучит, как некий «глас свыше», а материальные ощущения пока нащупаны не до конца. Мы очень быстро перешли к этюдам, то есть читали мало и говорили не особо много. Начали сразу пробовать. Слова зачастую излишни, потому что Юрий Николаевич старается набрать в работу единомышленников, людей, которые с ним более или менее на одной волне. Мы делаем роль, спектакль по своим ощущениям, по «чуйке» своей, которая выводит нас в итоге на решение – на интуитивном, на чувственном уровне. Основательно не проговариваем.

– Прошлого бутусовского «Лира» играли на обломках мира, обломках культуры. Это был «рухнувший театр, рухнувший дом», где нечего особенно делить. В каком пространстве будете играть вы?

– Это пространство абсолютно абстрактное. Есть колонны, есть доски, есть шары. Мы пытаемся рассказать историю вне времени. Это трагедия не Лира, а людей вообще, трагедия человечества. Одни живут без отцовской любви, в классическом понимании, других дети предают – и всё это закручено в историю распада семьи, глобального распада. Мы не понимаем до конца, насколько нам дороги родители, пока они от нас не уйдут. Когда лишаемся их, начинаем ценить. И здесь ничего не поделать: так почему-то устроен наш мир.

– В вашей версии «Лира» Бог есть – с его заветами, запретами, любовью? Или Бога нет?

– Я думаю, что в нашей версии есть сомнение. Как в жизни мы часто сомневаемся в наличии высшего разума, смысла, справедливости, так и здесь.

– Любил ли вообще Лир своих дочерей?

– Любил по-своему. Любовь, она же вообще относительна, а в «Лире» еще искажена псевдопонятиями о жизни и правде, конфликтом поколений. Лир, Глостер, Кент – это старое поколение, для которых произнесенное слово было неоспоримо, а для нового поколения слова не важны. Старшие дочери могут говорить «я люблю», а на самом деле держат фигу в кармане. Но Лиру принципиально важно это услышать, а если младшая меняет «порядок слов» – незачёт, и разбираться в нюансах уже нет смысла.

–  Про Лира есть одно очень точное, по-моему, замечание: «как и зачем поделишь, так потом и сыграешь». Многое зависит от того, как решена первая «проклятая» сцена. Как оправдываете уход короля от власти и раздел королевства?

– Лир устал – и как человек, склонный к порывам, решил в общем-то на старость лет просто покутить и избавиться от дел. Чтобы потом не было никаких споров за наследство, думал всё разделить и уйти на пенсию. Это, как говорится, первая пенсия в истории мировой литературы. Ушел – и вот, что получил по итогу.

– Король Лир – безумен? Или он только хочет сойти с ума, потому что смертельно устал от мира?

– Точно не хочет, но приходит к безумию. Потому что с глаз срываются «шоры» – и Лиру открываются отношения с собственной жизнью, обнажаются все несовпадения и «пустоты». Он остается «голым», «неприкрытым» посреди бури – но не в прямом смысле. Это метафорический момент. Человек жил по уже сложившимся устоям, по определенным правилам и знал, что дети должны почитать своих родителей, а он все-таки отец – дочерям, поданным, всем. Но тут оказывается, что мир-то изменился – и Лир новому миру не у дел.

С одной стороны, он как бы сходит с ума, но с другой – наоборот, трезвеет и видит, как сместились понятия, как всё обстоит на самом деле. Ему, кажется, наверно, что это сумасшествие, а, в сущности, это наша жизнь.

– Герои Шекспира у Бутусова всегда перебираются в плоскость абсурда. Как, по-вашему, поведение Лира абсурдно?

– Наверно, нет. Если приглядеться и пофилософствовать, то выяснится, что абсурд – часть нашей жизни, он «прорастает» изнутри, а Лир не хочет это видеть и понимать. Потому что, не зная правды, зачастую легче жить. Специально смещаться в плоскость абсурда мы не стремимся, но, возможно, это получается само собой.

–  В вашей работе нашлось место клоунаде, из которой вырос культовый бутусовский спектакль «В ожидании Годо»? Много ли будет в «Лире» клоунской краски?

–  Она будет, безусловно. Клоунада – это очень любопытный срез искусства, который скрывает в себе и смех, и слезы. Поэтому да, все мы – клоуны.

– Как вам это дается, как соотносится с вашей театральной школой?

– С Бутусовым я уже работал, поэтому уже не так сложно, как было на первом этапе. Естественно, со школой Щукинского училища это разнится. Мы выходим оттуда «на классике»: режиссер пришел, развел мизансцены, рассказал, что и как играть – теперь исполняем. Но в процессе понимаешь: четыре года ты учился органично разговаривать, а это – просто капля в море. И в течение минимум десяти лет продолжаешь учиться. Потом уже опыт работы с разными режиссерами тебя немножко разминает, и ты только начинаешь становиться артистом.

– Бутусов известен тем, что не ищет причин и следствий, чтобы объяснить персонажа, а ищет логику парадокса. С вашим Лиром было так же?

– Да. На репетициях мы исходим из того, что сцена происходит здесь и сейчас. И уже потом, когда этюды, сцены набираются в спектакль, пытаемся проследить логику, которая есть в пьесе. Классических разборов, подробных разговоров о том, откуда Лир пришел и куда он идет, не было: актеры у Бутусова делают это сами. Сколько угля накидаешь репетиционную в топку, столько и получишь. Поэтому все читают разные переводы, литературоведов и историков театра, общаются по поводу Шекспира с просвещенными людьми. Самообразованием занимаются. Это всегда любопытно.

– Одна из загадок «Короля Лира» – это Шут, который приходит ниоткуда, а потом пропадает в никуда. Почему Шута у Бутусова снова против обыкновения играет не актер, а актриса?

– Изначально, судя по историческим источникам, роль Шута и Корделии, младшей дочери короля, играл один артист. Нам видится глубокий смысл в том, что, возможно, шут – это отражение самого Лира, что он вообще разговаривает сам с собой. И дочь Корделия – тоже его отражение, на самом деле. Но четкого определения «Корделия – это Шут» у нас, конечно, нет, поскольку театр Бутусова предполагает двойственное звучание. То ли это Лир с ума сошел с самого начала и общается со своим шутовским «я», то ли это Корделия становится Шутом, чтобы следовать за отцом.

В оригинале шекспировской трагедии на староанглийском есть одна любопытная фраза: когда Лир выходит с мертвой Корделией на руках, он говорит: «Мой бедный шут повешен». Трактоваться она может по-разному, но, тем не менее, в тексте это есть. И сам король Лир в нашей версии – шут, клоун.

– И что происходит с Шутом после «бури»? Он исчезает, как у Шекспира, или остается?

– Шут присутствует, но не физически. Он остается в голове Лира, то есть, по сути, остается с ним до конца. Еще знающие люди говорят, что шут умирает в трагедии Шекспира в тот момент, когда перестает быть нужным Лиру, потому что король сам становится шутом. То есть они соединяются в одно целое. Эта метафора присутствует, но говорить до премьеры очень сложно, потому что у Бутусова все может поменяться за один день.

–  Вы бы согласились с утверждением, что наш мир, как и Лир, познает себя через страдания?

– Абсолютно. Я в свое время думал: для того, чтобы понять себя, прийти к своей сути или шагнуть на новую ступень развития, нужна большая беда. Например, когда случаются глобальные катастрофы и войны, где гибнет много людей, происходит перезагрузка сознания. В этом смысле, конечно, страдание – это некий «катаклизм», который очищает человека от всего лишнего и оставляет наедине с самим собой. Так и здесь – Лир остается с собой один на один, «голый человек на голой земле».

– Можно ли выйти обновленными из безумия? В итоге это ведет к освобождению от иллюзий, к «прояснению»?

– Это ведет к «не-ответу» на вопросы. Мы говорили с Бутусовым о том, что эта история без конца, без финала. То есть никто не даст ответ на вопрос, как нужно жить и в чем смысл жизни, кто прав, а кто виноват. Не то чтобы у нашего «Лира» открытый финал, но «точки», где происходит раскаяние или прощение, нет и, возможно, не будет.