Дмитрий Крымов поставил со своим художником Марией Трегубовой, своим композитором Кузьмой Бодровым, свою пьесу – с «чужими» актерами, которые стали своими. Актеры разных поколений Театра Фоменко, кажется, мгновенно превратились в Лабораторию Крымова.
Итак, театр в ожидании приезда Мэтра на генеральную репетицию. Все службы на взводе. Знакомый предрепетиционный ажиотаж. Помреж (Тагир Рахимов) руководит последними приготовлениями – осталось поставить в зале стол и кресло для режиссера. С первого раза не удается. Так трудно выбрать правильный стол, и правильное кресло, ведь постановщик – звезда мирового уровня и привередлив не на шутку. Кстати, с первого раза не удается сделать ничего. Ни исполнить оперную арию, ни выбрать лучших исполнителей, ни покинуть сцену. Всё здесь, в театре, можно повторить и сделать точнее. И больнее.
В вошедшем в зал старом «европейском» режиссере невозможно узнать Евгения Цыганова, сколько ни читай в программке, что это он. Не только потому что маска и грим, но и голос, и пластика – всё другое! Этот собирательный образ вобрал в себя черты многих, великих и ужасных, и каждый зритель найдет немало своих ассоциаций.
Вскоре становится ясно, что это и есть уставший, вальяжный, состарившийся Дон Жуан. Он здесь ненадолго, завтра уже должен лететь в Афины, где будет ставить Вагнера. Признанный и востребованный, он возвращается в свой театр спустя тридцать лет, чтобы мимоходом, между зарубежными постановками, снова поставить ту оперу Моцарта, которую когда-то запретили, видимо, за ее экспериментальность. Ту скандальную постановку многие помнят, и самого режиссера здесь помнят и любят. Особенно женщины.
А ему уже всё осточертело и порой так хочется убить этих бездарных лицедеев, точно, как герою Мастрояни у Феллини в «8 ½» хотелось убить, наконец, сценариста. Хорошо всё-таки, что реквизиторы всё заранее приготовили, даже кольт.
Непрерывно звонит у режиссера мобильный телефон, невозможно сосредоточиться на репетиции, тем более, что декорации, как всегда не готовы, их привезут только вечером. Есть только гениальные эскизы художника, но что в них толку! И хочется порвать эти листы, взорвать весь этот балаган и разбить эту помпезную, хрустальную люстру, которая сияет напрасно, если никто здесь не может петь как следует.
Впрочем, не все так бездарны, есть еще кто-то в этом театре, кто споет так, как надо режиссеру, хоть он и капризен, и, может быть, возомнил себя Дзеффирелли или Антониони. Жаль только, что времени у него мало, ведь, буквально, завтра он должен быть уже в другой стране, на репетиции другой оперы, в другом театре…
Да, маски, парики, весь этот «корабль уродов», весь этот джаз – это буффонада, комедия дель арте – всё, что угодно, но над всем этим музыка. Моцарта, Вагнера, Пьяццоллы, советских композиторов или бурятское горловое пение… Переплетаются и сталкиваются музыкальные темы, на итальянскую оперную партию накладываются русские субтитры, где текст порой больше соответствует мыслям артистов о тиране-режиссере, чем оригиналу.
Вместо декораций для сцены на кладбище бутафоры приносят пока то, что есть под рукой – это просто побеленные вещи, валявшиеся на складе, в запасниках, на чердаке. Всё это из разных периодов советского детства, юности, всей жизни режиссера, которая прошла здесь, среди этих предметов. Среди этих бестолковых, но любимых людей, в этом дурацком театре, из которого невозможно уйти или уехать, потому что он в тебе самом. Это и есть – возмездие за ветреность и легкомыслие. Это и есть твой Командор.
Но этот Дон Жуан всё же будет спасен. Оправдан музыкой Моцарта, спектаклем Крымова, любовью артистов. И не проваливается в тартарары, а светящимся экраном телефона, сквозь тьму, летит душа ввысь. Прощайте, Дон Джованни!
Итак, театр в ожидании приезда Мэтра на генеральную репетицию. Все службы на взводе. Знакомый предрепетиционный ажиотаж. Помреж (Тагир Рахимов) руководит последними приготовлениями – осталось поставить в зале стол и кресло для режиссера. С первого раза не удается. Так трудно выбрать правильный стол, и правильное кресло, ведь постановщик – звезда мирового уровня и привередлив не на шутку. Кстати, с первого раза не удается сделать ничего. Ни исполнить оперную арию, ни выбрать лучших исполнителей, ни покинуть сцену. Всё здесь, в театре, можно повторить и сделать точнее. И больнее. В вошедшем в зал старом «европейском» режиссере невозможно узнать Евгения Цыганова, сколько ни читай в программке, что это он. Не только потому что маска и грим, но и голос, и пластика – всё другое! Этот собирательный образ вобрал в себя черты многих, великих и ужасных, и каждый зритель найдет немало своих ассоциаций.Вскоре становится ясно, что это и есть уставший, вальяжный, состарившийся Дон Жуан. Он здесь ненадолго, завтра уже должен лететь в Афины, где будет ставить Вагнера. Признанный и востребованный, он возвращается в свой театр спустя тридцать лет, чтобы мимоходом, между зарубежными постановками, снова поставить ту оперу Моцарта, которую когда-то запретили, видимо, за ее экспериментальность. Ту скандальную постановку многие помнят, и самого режиссера здесь помнят и любят. Особенно женщины.
А ему уже всё осточертело и порой так хочется убить этих бездарных лицедеев, точно, как герою Мастрояни у Феллини в «8 ½» хотелось убить, наконец, сценариста. Хорошо всё-таки, что реквизиторы всё заранее приготовили, даже кольт. Непрерывно звонит у режиссера мобильный телефон, невозможно сосредоточиться на репетиции, тем более, что декорации, как всегда не готовы, их привезут только вечером. Есть только гениальные эскизы художника, но что в них толку! И хочется порвать эти листы, взорвать весь этот балаган и разбить эту помпезную, хрустальную люстру, которая сияет напрасно, если никто здесь не может петь как следует. Впрочем, не все так бездарны, есть еще кто-то в этом театре, кто споет так, как надо режиссеру, хоть он и капризен, и, может быть, возомнил себя Дзеффирелли или Антониони. Жаль только, что времени у него мало, ведь, буквально, завтра он должен быть уже в другой стране, на репетиции другой оперы, в другом театре…
Да, маски, парики, весь этот «корабль уродов», весь этот джаз – это буффонада, комедия дель арте – всё, что угодно, но над всем этим музыка. Моцарта, Вагнера, Пьяццоллы, советских композиторов или бурятское горловое пение… Переплетаются и сталкиваются музыкальные темы, на итальянскую оперную партию накладываются русские субтитры, где текст порой больше соответствует мыслям артистов о тиране-режиссере, чем оригиналу.
Да, режиссер – монстр и самодур, но что-то он знает об этой музыке и об этой жизни, что заставляет артистов подчиняться его замыслу, женщин всех возрастов любить его, а музыку звучать по мановению его руки. И как в музыке Моцарта – от смешного до высокой трагедии один шаг, а то и вовсе неуловимая грань.
Вместо декораций для сцены на кладбище бутафоры приносят пока то, что есть под рукой – это просто побеленные вещи, валявшиеся на складе, в запасниках, на чердаке. Всё это из разных периодов советского детства, юности, всей жизни режиссера, которая прошла здесь, среди этих предметов. Среди этих бестолковых, но любимых людей, в этом дурацком театре, из которого невозможно уйти или уехать, потому что он в тебе самом. Это и есть – возмездие за ветреность и легкомыслие. Это и есть твой Командор.
Но этот Дон Жуан всё же будет спасен. Оправдан музыкой Моцарта, спектаклем Крымова, любовью артистов. И не проваливается в тартарары, а светящимся экраном телефона, сквозь тьму, летит душа ввысь. Прощайте, Дон Джованни!
