Еще пару лет назад Римас Туминас предложил актеру Эльдару Трамову самостоятельно поставить спектакль на вахтанговской сцене. Но тогда, что называется, «не срослось». Теперь же мастер пригласил его ассистировать в спектакле «Война и мир», премьера которого стала самым громким событием юбилейного сезона.
– Эльдар, каково быть правой рукой Римаса Туминаса?
– Это великое счастье и любовь, потому что человека большего сердца, который настолько любит людей, я еще никогда не встречал.
– Будучи актером, в «Войне и мире» вы стали ассистентом режиссера. Как это произошло?
– Когда еще только проходили читки, меня пригласили на одну из ролей в этом спектакле. И, работая над образом своего героя, я пытался найти уже существующие инсценировки «Войны и мира», какие-то дополнительные материалы, касающиеся романа. И все свои находки приносил Римасу Владимировичу, желая ему таким способом помочь. Не более того: я был увлечен своей актерской работой. А незадолго до закрытия сезона у нас состоялось несколько разговоров, в одном из которых маэстро предложил стать его ассистентом. Это было неожиданно. Но я согласился, хотя плохо понимал, что представляет из себя эта работа.
– Ассистент режиссера в одном спектакле и ассистент режиссера в другом спектакле – это совершенно разный круг обязанностей. Чем занимались вы?
– Так как я не понимал, что конкретно должен делать, то пытался заниматься всем, чтобы могло бы сделать процесс репетиций максимально комфортным для всех. Донести до артистов какую-то мысль режиссера, ускорить постановку декораций, быстро принести реквизит или тут же достать костюм, который срочно нужен, – я решил, что все это входит в мои обязанности.
– Вы как ассистент советовали Римасу Владимировичу что-то добавить в спектакль или, наоборот, убрать? Есть в «Войне и мире» какие-то ваши находки?
– Когда ты поглощен общим делом, нет времени думать: «Ой, а я вот это внес». Нет. Просто делаешь и все. Если ко мне подходили коллеги с вопросами, то я им помогал и говорил свое мнение. Им очень часто это помогало, что меня радует. Кроме того, всегда первично то, что делает и говорит режиссер. Спектакль – это его творение. Другое дело, что я мог где-то ускорить процесс и во время паузы объяснить артисту, чего именно хочет маэстро. Вы знаете, Римас Владимирович никогда не советуется, он проверяет свои задумки на нас. У него настолько парадоксальное мышление, что даже мы, артисты, еще ничего не понимаем, а он уже все знает наперед. Такому режиссеру нужно максимально доверять. Вот он предложил ту или иную интонацию, тот или иной жест, то или иное пластическое решение сцены – и надо сразу следовать за ним. Маэстро иногда спрашивал у меня: «Как думаешь?» А мне и думать не приходилось, потому что я ему слепо верю и признаю, что он большой художник.
– Вашей первой работой с Римасом Туминасом была постановка «Улыбнись нам Господи», где вы репетировали одну из ролей. Тогда вам было сложно понять идеи и язык мастера. Сейчас вы впервые были его помощником в создании спектакля. В этот раз взаимопонимание пришло сразу?
– Да. В этом, наверное, состоит и мой личностный, профессиональный рост, и парадокс Римаса. Я пришел репетировать спектакль «Улыбнись нам Господи» в свой первый год в театре. И совершенно не понимал, чего от меня хочет маэстро. Не понимал его особого языка, манеры ведения репетиций. Он мыслит образами, картинами, ассоциациями, запахами. И находит болевую точку артиста, которая может быть не связана ни со спектаклем, ни с ролью. Если точка найдена, то он уже знает, как играть эту сцену. Тогда мне это было очень сложно понять. К тому же, не все рады молодым коллегам – это тоже меня зажимало. Поэтому первый опыт не получился. Потом у нас были репетиции «Минетти», и мне казалось, что я его понимал и больше не боялся. Но настоящее наше знакомство произошло на спектакле «Царь Эдип», где я играю Креонта. И именно на тех репетициях я понял, что значит его язык. Мне стало очень легко. Такого счастья от репетиций я раньше не испытывал. Когда пришел помогать Римасу Владимировичу на «Войне и мире», у меня не было никаких трудностей понимания, чего и как он хочет. У нас даже связь невербальная установилась: когда маэстро начинал предложение, я уже знал, что он скажет.
– Быть ассистентом режиссера – это ответственная миссия. Вы чувствовали доверие Римаса Туминаса к вам?
– Без доверия невозможно ничего создать. Поэтому, конечно, чувствовал. Думаю, он мне доверяет как минимум по двум причинам. Первая: я очень четко фиксировал и продолжаю фиксировать все его пожелания. Вторая: я не присваивал его предложений. Когда работаешь с мастером, тебе может казаться, что нужно к его идеям добавить какие-то свои трактовки. Нет. Единственное, что ты должен делать – это очень внятно, деликатно и точно требовать от артистов и постановочной группы именно того, что нужно мастеру. Без своих взглядов на это.
– У других артистов вы пользовались авторитетом как помощник режиссера, или они, как прежде, воспринимали вас как своего коллегу?
– Если бы я, подходя к артистам с замечаниями, думал, считают ли они меня нужным и важным, то ничего бы не получилось. Спектакль выпускался в атмосфере такой всеобщей заинтересованности, деликатного отношения друг к другу, что мыслей про то, кто тут кому нос утирает, ни у кого не было. Знаете, как сказано в «Евангелии»: если хочешь быть господином над другими, то должен быть всем слугой. Вот это важная вещь. Я в данном случае занимался одним: хотел принести максимальную пользу спектаклю. Думаю, мои коллеги это понимали. А если бы я хотел самоутвердиться, тогда у них началось бы отторжение и они не захотели бы слушать и понимать меня. Как артист, я видел, когда коллегам трудно по определенной причине сделать то, что хочет маэстро. И понимал, в чем состоит сложность. Поэтому, донося мысли Римаса, я разговаривал с ними не как режиссер с актерами, а как коллега с коллегами – на языке, который понятен им.
– Вы уже сказали, что с момента первого спектакля у Туминаса выросли и как артист, и как личность. Что почерпнули для себя из работы над «Войной и миром»?
– Наверное, «вырос» – это неправильное слово. Произошло некое взросление, углубление в театр, в профессию. Я смог многому научиться, расширить свой кругозор.
– Чему конкретно вы научились?
– Во-первых, я развил в себе внимание. Потому что сидел и записывал пошаговые пожелания Римаса Владимировича, параллельно фиксируя в голове партитуру спектакля. Это большое умение, которому надо учиться. Во-вторых, трудоспособность, потому что всегда надо было «включаться» в процесс. Если артист сыграл сцену и ушел за закулисы, то ты отдохнуть не можешь, потому что от тебя зависит весь спектакль. Конечно, перенимал духовный опыт. Если взять с улицы человека, который не имеет отношения к театру, и посадить на репетицию к Римасу Владимировичу, то он уйдет совершенно другим, будто ему взяли и «раздвинули» мозги. Потому что маэстро как стихия: его можно слушать, как смотреть на падающий снег, – бесконечно. Он просто и доступно доносит истины, не превращая их в нравоучения. А еще у него безупречный вкус. Я таких людей, наверное, и не встречал. Его вкусу театральному, сценическому, вкусу жеста и интонации многие могут поучиться. Он видит любую мелочь и моментально чувствует безвкусицу, пошлость, легковесность и желание обмануть.
– А какую роль вы репетировали в «Войне и мире»?
– Я даже не репетировал, а только читал роль Мортемара, когда была иная версия инсценировки с огромным монологом на три печатных листа про Наполеона и ситуацию в Париже. Такое редко встречается в театре, если это не сольная художественная программа. На первой читке я пошутил: «Нашли мастера монологов!» Прочел текст по просьбе Римаса Владимировича трижды – на этом мои репетиции закончились.
– Жалеете, что не участвуете в спектакле как актер?
– Если я выскажусь о роли, которую хотел бы сыграть в этом спектакле, то это будет некорректно по отношению к моим коллегам и ни к чему кроме смущения не приведет. Если бы была моя судьба сыграть какую-то роль – я бы ее сыграл. А так, пусть будет, как есть. Я считаю, что в этой постановке я честно отдал маэстро Туминасу все, что мог: свою душу, свое сердце, свои мысли и физические возможности.
– В «Войне и мире» есть сложная сцена, к которой долго не могли подобрать решение?
– Мы очень долго бились над сценой второго салона Шерер, которой начинается третий акт спектакля. Много думали про сам салон, где происходит действие. И вдруг Римас Владимирович зацепился за фразу о том, что матушка-императрица просит всех эвакуироваться в Казань. Так появилась идея: герои должны быть в дороге, и Шерер должна вести их так, как Моисей вел по пустыне иудейский народ. Пробовали по-разному решить эту сцену. Один из вариантов – по пути они проходят разные республики и одеваются в национальные костюмы тех или иных народностей. Но от этого позже отказались, оставив только дорогу. Кстати, начинается их путь тоже совершенно гениально: Шерер и завсегдатаи салона снимают с себя все и остаются в исподнем, жертвуя одежду на нужды армии.
– Режиссура вас «зацепила»? Есть желание дальше работать в этом направлении и выпустить свой спектакль?
– На мой взгляд, режиссер – профессия мировоззрения. Она для тех, у кого есть о чем поговорить с этим миром. Ей нельзя научить и научиться. Как сказал один европейский режиссер, чтобы стать режиссером надо окончить три высших образования: филологическое, психологическое и философское. Я у Римаса Владимировича очень многому научился, в том числе – мировоззренческим вещам. Если во мне что-то зародится, то буду развиваться и дальше. Почему нет.
– Римас Владимирович же увидел в вас задатки режиссера еще два года назад, когда предлагал поставить спектакль на вахтанговской сцене?
– Да. Тогда он предложил мне соединить разные сцены из мировой драматургии и сделать спектакль про взаимоотношения матери и сына. У нас был готов эскиз и написана инсценировка, когда грянула пандемия. А потом в театре, пока я выпускал спектакль «Танго между строк», вышел прекрасный по актерским работам спектакль «Обещание на р ассвете», где раскрыта тема отношений матери и сына. Так что наш материал до сих остается для меня желанным, поскольку затрагивает мое личное отношение к этому вопросу. Буду рад, если худруки его прочтут и позовут меня в какой-нибудь московский театр. А здесь, в Вахтанговском театре, мы будем воплощать какой-нибудь другой план.
– Эльдар, каково быть правой рукой Римаса Туминаса?
– Это великое счастье и любовь, потому что человека большего сердца, который настолько любит людей, я еще никогда не встречал.
– Будучи актером, в «Войне и мире» вы стали ассистентом режиссера. Как это произошло?
– Когда еще только проходили читки, меня пригласили на одну из ролей в этом спектакле. И, работая над образом своего героя, я пытался найти уже существующие инсценировки «Войны и мира», какие-то дополнительные материалы, касающиеся романа. И все свои находки приносил Римасу Владимировичу, желая ему таким способом помочь. Не более того: я был увлечен своей актерской работой. А незадолго до закрытия сезона у нас состоялось несколько разговоров, в одном из которых маэстро предложил стать его ассистентом. Это было неожиданно. Но я согласился, хотя плохо понимал, что представляет из себя эта работа.
– Ассистент режиссера в одном спектакле и ассистент режиссера в другом спектакле – это совершенно разный круг обязанностей. Чем занимались вы?
– Так как я не понимал, что конкретно должен делать, то пытался заниматься всем, чтобы могло бы сделать процесс репетиций максимально комфортным для всех. Донести до артистов какую-то мысль режиссера, ускорить постановку декораций, быстро принести реквизит или тут же достать костюм, который срочно нужен, – я решил, что все это входит в мои обязанности.
– Вы как ассистент советовали Римасу Владимировичу что-то добавить в спектакль или, наоборот, убрать? Есть в «Войне и мире» какие-то ваши находки?
– Когда ты поглощен общим делом, нет времени думать: «Ой, а я вот это внес». Нет. Просто делаешь и все. Если ко мне подходили коллеги с вопросами, то я им помогал и говорил свое мнение. Им очень часто это помогало, что меня радует. Кроме того, всегда первично то, что делает и говорит режиссер. Спектакль – это его творение. Другое дело, что я мог где-то ускорить процесс и во время паузы объяснить артисту, чего именно хочет маэстро. Вы знаете, Римас Владимирович никогда не советуется, он проверяет свои задумки на нас. У него настолько парадоксальное мышление, что даже мы, артисты, еще ничего не понимаем, а он уже все знает наперед. Такому режиссеру нужно максимально доверять. Вот он предложил ту или иную интонацию, тот или иной жест, то или иное пластическое решение сцены – и надо сразу следовать за ним. Маэстро иногда спрашивал у меня: «Как думаешь?» А мне и думать не приходилось, потому что я ему слепо верю и признаю, что он большой художник.
– Вашей первой работой с Римасом Туминасом была постановка «Улыбнись нам Господи», где вы репетировали одну из ролей. Тогда вам было сложно понять идеи и язык мастера. Сейчас вы впервые были его помощником в создании спектакля. В этот раз взаимопонимание пришло сразу?
– Да. В этом, наверное, состоит и мой личностный, профессиональный рост, и парадокс Римаса. Я пришел репетировать спектакль «Улыбнись нам Господи» в свой первый год в театре. И совершенно не понимал, чего от меня хочет маэстро. Не понимал его особого языка, манеры ведения репетиций. Он мыслит образами, картинами, ассоциациями, запахами. И находит болевую точку артиста, которая может быть не связана ни со спектаклем, ни с ролью. Если точка найдена, то он уже знает, как играть эту сцену. Тогда мне это было очень сложно понять. К тому же, не все рады молодым коллегам – это тоже меня зажимало. Поэтому первый опыт не получился. Потом у нас были репетиции «Минетти», и мне казалось, что я его понимал и больше не боялся. Но настоящее наше знакомство произошло на спектакле «Царь Эдип», где я играю Креонта. И именно на тех репетициях я понял, что значит его язык. Мне стало очень легко. Такого счастья от репетиций я раньше не испытывал. Когда пришел помогать Римасу Владимировичу на «Войне и мире», у меня не было никаких трудностей понимания, чего и как он хочет. У нас даже связь невербальная установилась: когда маэстро начинал предложение, я уже знал, что он скажет.
– Быть ассистентом режиссера – это ответственная миссия. Вы чувствовали доверие Римаса Туминаса к вам?
– Без доверия невозможно ничего создать. Поэтому, конечно, чувствовал. Думаю, он мне доверяет как минимум по двум причинам. Первая: я очень четко фиксировал и продолжаю фиксировать все его пожелания. Вторая: я не присваивал его предложений. Когда работаешь с мастером, тебе может казаться, что нужно к его идеям добавить какие-то свои трактовки. Нет. Единственное, что ты должен делать – это очень внятно, деликатно и точно требовать от артистов и постановочной группы именно того, что нужно мастеру. Без своих взглядов на это.
– У других артистов вы пользовались авторитетом как помощник режиссера, или они, как прежде, воспринимали вас как своего коллегу?
– Если бы я, подходя к артистам с замечаниями, думал, считают ли они меня нужным и важным, то ничего бы не получилось. Спектакль выпускался в атмосфере такой всеобщей заинтересованности, деликатного отношения друг к другу, что мыслей про то, кто тут кому нос утирает, ни у кого не было. Знаете, как сказано в «Евангелии»: если хочешь быть господином над другими, то должен быть всем слугой. Вот это важная вещь. Я в данном случае занимался одним: хотел принести максимальную пользу спектаклю. Думаю, мои коллеги это понимали. А если бы я хотел самоутвердиться, тогда у них началось бы отторжение и они не захотели бы слушать и понимать меня. Как артист, я видел, когда коллегам трудно по определенной причине сделать то, что хочет маэстро. И понимал, в чем состоит сложность. Поэтому, донося мысли Римаса, я разговаривал с ними не как режиссер с актерами, а как коллега с коллегами – на языке, который понятен им.
– Вы уже сказали, что с момента первого спектакля у Туминаса выросли и как артист, и как личность. Что почерпнули для себя из работы над «Войной и миром»?
– Наверное, «вырос» – это неправильное слово. Произошло некое взросление, углубление в театр, в профессию. Я смог многому научиться, расширить свой кругозор.
– Чему конкретно вы научились?
– Во-первых, я развил в себе внимание. Потому что сидел и записывал пошаговые пожелания Римаса Владимировича, параллельно фиксируя в голове партитуру спектакля. Это большое умение, которому надо учиться. Во-вторых, трудоспособность, потому что всегда надо было «включаться» в процесс. Если артист сыграл сцену и ушел за закулисы, то ты отдохнуть не можешь, потому что от тебя зависит весь спектакль. Конечно, перенимал духовный опыт. Если взять с улицы человека, который не имеет отношения к театру, и посадить на репетицию к Римасу Владимировичу, то он уйдет совершенно другим, будто ему взяли и «раздвинули» мозги. Потому что маэстро как стихия: его можно слушать, как смотреть на падающий снег, – бесконечно. Он просто и доступно доносит истины, не превращая их в нравоучения. А еще у него безупречный вкус. Я таких людей, наверное, и не встречал. Его вкусу театральному, сценическому, вкусу жеста и интонации многие могут поучиться. Он видит любую мелочь и моментально чувствует безвкусицу, пошлость, легковесность и желание обмануть.
– А какую роль вы репетировали в «Войне и мире»?
– Я даже не репетировал, а только читал роль Мортемара, когда была иная версия инсценировки с огромным монологом на три печатных листа про Наполеона и ситуацию в Париже. Такое редко встречается в театре, если это не сольная художественная программа. На первой читке я пошутил: «Нашли мастера монологов!» Прочел текст по просьбе Римаса Владимировича трижды – на этом мои репетиции закончились.
– Жалеете, что не участвуете в спектакле как актер?
– Если я выскажусь о роли, которую хотел бы сыграть в этом спектакле, то это будет некорректно по отношению к моим коллегам и ни к чему кроме смущения не приведет. Если бы была моя судьба сыграть какую-то роль – я бы ее сыграл. А так, пусть будет, как есть. Я считаю, что в этой постановке я честно отдал маэстро Туминасу все, что мог: свою душу, свое сердце, свои мысли и физические возможности.
– В «Войне и мире» есть сложная сцена, к которой долго не могли подобрать решение?
– Мы очень долго бились над сценой второго салона Шерер, которой начинается третий акт спектакля. Много думали про сам салон, где происходит действие. И вдруг Римас Владимирович зацепился за фразу о том, что матушка-императрица просит всех эвакуироваться в Казань. Так появилась идея: герои должны быть в дороге, и Шерер должна вести их так, как Моисей вел по пустыне иудейский народ. Пробовали по-разному решить эту сцену. Один из вариантов – по пути они проходят разные республики и одеваются в национальные костюмы тех или иных народностей. Но от этого позже отказались, оставив только дорогу. Кстати, начинается их путь тоже совершенно гениально: Шерер и завсегдатаи салона снимают с себя все и остаются в исподнем, жертвуя одежду на нужды армии.
– Режиссура вас «зацепила»? Есть желание дальше работать в этом направлении и выпустить свой спектакль?
– На мой взгляд, режиссер – профессия мировоззрения. Она для тех, у кого есть о чем поговорить с этим миром. Ей нельзя научить и научиться. Как сказал один европейский режиссер, чтобы стать режиссером надо окончить три высших образования: филологическое, психологическое и философское. Я у Римаса Владимировича очень многому научился, в том числе – мировоззренческим вещам. Если во мне что-то зародится, то буду развиваться и дальше. Почему нет.
– Римас Владимирович же увидел в вас задатки режиссера еще два года назад, когда предлагал поставить спектакль на вахтанговской сцене?
– Да. Тогда он предложил мне соединить разные сцены из мировой драматургии и сделать спектакль про взаимоотношения матери и сына. У нас был готов эскиз и написана инсценировка, когда грянула пандемия. А потом в театре, пока я выпускал спектакль «Танго между строк», вышел прекрасный по актерским работам спектакль «Обещание на р ассвете», где раскрыта тема отношений матери и сына. Так что наш материал до сих остается для меня желанным, поскольку затрагивает мое личное отношение к этому вопросу. Буду рад, если худруки его прочтут и позовут меня в какой-нибудь московский театр. А здесь, в Вахтанговском театре, мы будем воплощать какой-нибудь другой план.
