Fulcro образовался в 2020 году, собственно, в разгар пандемии. «Летом мы с выпускниками Вениамина Фильштинского поняли, что никуда нам друг от друга особо не деться. Но это стандартное начало истории любого независимого театра», – рассказывает куратор Fulcro Дарья Шамина.
– Как за полгода вы стали городской сенсацией, несмотря на пандемию? О каких слагаемых успеха можно говорить?
– Я думаю, это большая удача. Мы нашли очень важных партнёров в лице завода «Степан Разин», у нас была очень давно собранная во всех смыслах команда, к нам вовремя присоединилось административное крыло. Плюс, ну это мне так кажется, люди истосковались за время пандемии (ха, пандемия… что это?) друг по другу, по какой-то жизни что ли. Наверное, мы просто оказались в нужное время в нужном месте.
Экс-завод Степана Разина – это первый пункт нашего везения. Второй пункт – знакомство с очень классной продюсерской командой в Москве. Это Евгения Петровская и Дарья Вернер, независимые продюсеры (работали с Мастерской Дмитрия Брусникина и «Июльансамблем» Виктора Рыжакова – «Т»). Мы пошли к ним фактически сразу, как только договорились с сокурсниками, что хотим свой театр: «Поможете? – Ну, давайте попробуем». И спустя два месяца мы отрылись первыми небольшими спектаклями.
– В начале пути вы договаривались о конвенциях вашего общего существования? Пытались сформулировать собственные темы, понять, «про что мы»?
– Думаю, заранее выстраивать железные договорённости – насилие. Главная наша договорённость, что наше дело – живое. Оно будет расти, взрослеть и меняться вместе с нами. Ещё, но это уже не про договорённости, а по умолчанию, мы знали, что будем делать только то, что хотим. Не то, что «велено», не то, что «надо». Что мы будем, если хотите, эгоистами, и будем честно заниматься тем, что нам интересно и важно. Поэтому мы оказались немножко «неправильными». Ну и хорошо.
– Как вам удалось выбраться из финансовой дыры, когда выяснилось, что актер Fulcro Сергей Горошко, вложившись в стартап, должен буквально всем друзьям?
– Ну, это вы немного вырываете из контекста. Это не «выяснялось». В какой-то момент у театра пропал инвестор, а все процессы были уже запущены. Часть покрывалась собственными средствами, часть – взятыми в долг деньгами. Когда мы начали сотрудничать с Региональным еврейским конгрессом, у театра случился своего рода перезапуск (мы перенесли на завод спектакль «Наш класс»), и вскоре мы вышли на самоокупаемость. «Дебетовые» средства достаточно быстро покрыли долговые обязательства, даже раньше, чем это было предусмотрено договорами.
– Одна из главных проблем негосов – отсутствие своей площадки и высокая аренда. На каких условиях существуете в технопарке St. Razin?
– На партнёрских. Мы – резиденты, арендаторы завода, но во многих вопросах завод идёт навстречу. Это невероятно круто, что пространство заинтересовано в развитии театра у себя под крышей. Нам несказанно повезло иметь такую поддержку.
Экс-завод Степан Разин (бывший поставщик пива для Императорского Двора) – это уникальное место на территории Петербурга, с совершенно потрясающими владельцами, которые включены в культурную жизнь города и очень хотят на территории завода сформировать арт-кластер. То, что мы встретили друг друга, обусловило нашу дальнейшую деятельность – мы стали заниматься жанром сайт-специфик, исследовать место, в котором оказались – и многие наши спектакли продиктованы самой площадкой. Каждый раз это разговор с пространством, независимо от того, какой материал мы используем.
– Какие вызовы вам бросило индустриальное пространство в 1500 квадратных метров и какие дало преимущества?
– Пространство очень самобытное. Оно – живое. С ним надо считаться. У завода есть «гений», мы не могли это игнорировать. Технически не всегда просто было, но мы достаточно быстро научились работать в бывших пивоваренных цехах.
– Какие они по атмосфере, по внешнему антуражу, новый и старый цех? Как всё это соотносится с темами и с форматами ваших проектов?
– Уф, это не вопрос ведь, это тема для большой работы. Не знаю, как ответить коротко. Большая сцена расположена в здании, построенном в середине XX века и сейчас находящемся в процессе реставрации, там очень-очень красиво. Она превращает «Наш класс» в послевоенную Варшаву, а «Цветы» – в довоенный Берлин. Здание XVII века с одной стороны, «уютнее», с другой – сложнее. «Шутка» – это кабаре в ГУЛАГе. Эту мысль также надиктовало нам пространство, «малая» сцена.
– Как Fulcro удалось включить в театральный процесс аудиторию нетеатральную? Чем можете объяснить это массовое включение?
– Удача, огромная личная популярность Серёжи Горошко, наша честность с публикой. Дело в том, что фильм «Майор Гром», в котором он снялся, попал на Netflix и имел выход на очень большую молодежную аудиторию. Я не совру, если скажу, что любой независимый, может быть, даже государственный театр, мечтает о том, чтобы привлечь новую публику. Используется множество сложных механизмов, чтобы люди, для которых театр не был сферой интересов, взяли и пришли на спектакли. С нами это случилось само собой, по чудесному стечению обстоятельств. Fulcro зацепил очень много молодых, увлеченных искусством людей. Они пришли и остались. Лояльная аудитория, благодаря которой наш театр существует, это колоссальная ответственность.
– Чем вызвано ваше желание быть не только театром, но и междисциплинарной площадкой?
– Тем, что мы живем уже почти в середине XXI века. Никакого «священнодействия на театре» не существует. Нам просто хочется нормальных здоровых интересных отношений друг с другом и с миром. Иногда это не про театр, а про совершенно другие практики. Но вот говорю сейчас всё это, и понимаю, какая утопия, с учётом того, что мы с вами говорим из этой жуткой весны 2022.
– С какими режиссерами, художниками планируете коллаборации? Какой проект запускаете с Семеном Александровским?
– Мы уже ничего не планируем, мы просто наблюдаем. Проект с Семёном – большая классная работа по текстам Дмитрия Данилова. Но где и как она будет реализована – время покажет.
– Ближайшая премьера – «Бесприданница». Островский через призму начала 2020-х, о чем он будет? На чем делает акцент режиссер Марина Бурдинская?
– На том, что время в России остановилось. И это, блин, абсолютная правда. Имеем то, что имеем. Я сейчас вообще думаю, что оно не просто остановилось, а движется назад – это ужасно страшно.
– «Мы находимся сейчас на том же этапе, на котором находилась Германия 20-30-х годов. Мы на грани катастрофы», – говорили вы в связи с циклом «Кабаре «Тридцать шестой год». Премьера «Третье Кабаре» продолжит эту вашу мысль?
– Мне кажется, про катастрофу мыслящим людям всё понятно. К огромному сожалению, что-то, что висело в воздухе, и из чего мы собирали Кабаре, оказалось правдой. «Цветы» и «Шутка» – предзнаменование. Чем будет «Третье Кабаре»? Констатацией, наверное.
– Почему Fulcro планирует осваивать онлайн-формат работы: создать мобильное приложение и записывать свои подкасты?
– Потому что мы должны выработать новые форматы работы с аудиторией. Мне бы хотелось, чтобы мы создали ресурс, который, независимо от географической локации автора и зрителя, смог бы объединять людей.
Fulcro, как мы однажды неосторожно сказали, работает с темой катастрофы. Сейчас мы живем внутри катастрофы. Да, безусловно, это влияет на то, что мы делаем. Вернее, прямо сейчас гораздо больше влияет на то, чего мы не делаем. Мы не нашли в себе сил делать вид, что «ничего не происходит» и дали себе возможность думать, как жить дальше.
Мы, как я говорила выше, условились, что говорим только честно, даём себе это право. В марте мы оказались в ситуации тотальной самоцензуры, это адское ощущение для нашей команды, абсолютно разрушительное. Улицкая недавно сказала, я неточно цитирую, что театр всегда выживет, найдёт, чем заниматься, чтобы не задевать острые углы. Но природа нашего проекта – вообще не в иносказании. То есть, мы привыкли называть вещи своими именами, это и есть приглашение к дискуссии. Мне почти 32 года, и я первое поколение, выросшее вне СССР, наши актёры – следующее. Я не видела того – но я не хочу учиться говорить «не вслух», оглядываться.
Мы решили попробовать создать цифровое пространство, в котором сможем безопасно продолжать разговор с нашими зрителями. Несколькими путями – от подкастов (которые в моем воображении будут авторскими высказываниями членов команды о том моменте времени, в котором мы находимся прямо сейчас, это, если коротко, наши разговоры с разными людьми, где бы они ни находились) до, собственно, цифровых спектаклей (аудио, дополненная реальность, здесь множество путей, в каждом из которых мы абсолютные неофиты). Я сейчас спасаюсь тем, что сижу в архиве одного уникального человека. Может быть, этот опыт поможет не только мне, если придумать, как им поделиться.
– Пишут, что Fulcro в скором времени станет в Петербурге «пространством взаимопомощи» с инклюзивными и детскими проектами. Эти направления помогут получить от города гранты? Не боитесь впасть в зависимость от господдержки?
– Простите, эта деятельность вообще никак не связана, слава богу, с грантами и государством. Мы меняем жизнь. Сегодня, по-моему, невозможно делать вид, что ничего не происходит, поэтому мы пересматриваем свою реальность. Пересматриваем корневым образом. И хотим, чтобы то, что у нас было, оказалось полезным тем, кому это особенно необходимо. А просто «делать театр», как мы шутили прежде, больше невозможно. Что-то другое нас ждёт.
– В чем главные бенефиты работы в независимом театре, а не в государственном?
– Ты можешь говорить правду. До определённой поры. Сегодня никакая независимость этого, кажется, уже не обеспечивает.
– Театр – это творчество и работа за идею? Или все-таки театр – это коммерческий успех?
– Сегодня, весной 2022 года, я понятия не имею, как отвечать на этот вопрос. Пару месяцев назад я бы сказала, что да, мы выстраиваем равновесную модель, где мы одновременно создаём независимый художественный проект и успешный бизнес. Сегодня нет ни независимости, ни бизнеса, какими мы их видели раньше. Я думаю, мы найдём новый путь. Где и как – посмотрим. Пока я сама лично просто переживаю травму, но мне ужасно стыдно даже говорить об этом – сами понимаете, почему.
– Вы верите в торжество междисциплинарных горизонтальных отношений?
– В России – сегодня нет. В принципе – да.
– Как за полгода вы стали городской сенсацией, несмотря на пандемию? О каких слагаемых успеха можно говорить?
– Я думаю, это большая удача. Мы нашли очень важных партнёров в лице завода «Степан Разин», у нас была очень давно собранная во всех смыслах команда, к нам вовремя присоединилось административное крыло. Плюс, ну это мне так кажется, люди истосковались за время пандемии (ха, пандемия… что это?) друг по другу, по какой-то жизни что ли. Наверное, мы просто оказались в нужное время в нужном месте.
Экс-завод Степана Разина – это первый пункт нашего везения. Второй пункт – знакомство с очень классной продюсерской командой в Москве. Это Евгения Петровская и Дарья Вернер, независимые продюсеры (работали с Мастерской Дмитрия Брусникина и «Июльансамблем» Виктора Рыжакова – «Т»). Мы пошли к ним фактически сразу, как только договорились с сокурсниками, что хотим свой театр: «Поможете? – Ну, давайте попробуем». И спустя два месяца мы отрылись первыми небольшими спектаклями.
– В начале пути вы договаривались о конвенциях вашего общего существования? Пытались сформулировать собственные темы, понять, «про что мы»?
– Думаю, заранее выстраивать железные договорённости – насилие. Главная наша договорённость, что наше дело – живое. Оно будет расти, взрослеть и меняться вместе с нами. Ещё, но это уже не про договорённости, а по умолчанию, мы знали, что будем делать только то, что хотим. Не то, что «велено», не то, что «надо». Что мы будем, если хотите, эгоистами, и будем честно заниматься тем, что нам интересно и важно. Поэтому мы оказались немножко «неправильными». Ну и хорошо.
– Как вам удалось выбраться из финансовой дыры, когда выяснилось, что актер Fulcro Сергей Горошко, вложившись в стартап, должен буквально всем друзьям?– Ну, это вы немного вырываете из контекста. Это не «выяснялось». В какой-то момент у театра пропал инвестор, а все процессы были уже запущены. Часть покрывалась собственными средствами, часть – взятыми в долг деньгами. Когда мы начали сотрудничать с Региональным еврейским конгрессом, у театра случился своего рода перезапуск (мы перенесли на завод спектакль «Наш класс»), и вскоре мы вышли на самоокупаемость. «Дебетовые» средства достаточно быстро покрыли долговые обязательства, даже раньше, чем это было предусмотрено договорами.
– Одна из главных проблем негосов – отсутствие своей площадки и высокая аренда. На каких условиях существуете в технопарке St. Razin?
– На партнёрских. Мы – резиденты, арендаторы завода, но во многих вопросах завод идёт навстречу. Это невероятно круто, что пространство заинтересовано в развитии театра у себя под крышей. Нам несказанно повезло иметь такую поддержку.
Экс-завод Степан Разин (бывший поставщик пива для Императорского Двора) – это уникальное место на территории Петербурга, с совершенно потрясающими владельцами, которые включены в культурную жизнь города и очень хотят на территории завода сформировать арт-кластер. То, что мы встретили друг друга, обусловило нашу дальнейшую деятельность – мы стали заниматься жанром сайт-специфик, исследовать место, в котором оказались – и многие наши спектакли продиктованы самой площадкой. Каждый раз это разговор с пространством, независимо от того, какой материал мы используем.
– Какие вызовы вам бросило индустриальное пространство в 1500 квадратных метров и какие дало преимущества?– Пространство очень самобытное. Оно – живое. С ним надо считаться. У завода есть «гений», мы не могли это игнорировать. Технически не всегда просто было, но мы достаточно быстро научились работать в бывших пивоваренных цехах.
– Какие они по атмосфере, по внешнему антуражу, новый и старый цех? Как всё это соотносится с темами и с форматами ваших проектов?
– Уф, это не вопрос ведь, это тема для большой работы. Не знаю, как ответить коротко. Большая сцена расположена в здании, построенном в середине XX века и сейчас находящемся в процессе реставрации, там очень-очень красиво. Она превращает «Наш класс» в послевоенную Варшаву, а «Цветы» – в довоенный Берлин. Здание XVII века с одной стороны, «уютнее», с другой – сложнее. «Шутка» – это кабаре в ГУЛАГе. Эту мысль также надиктовало нам пространство, «малая» сцена.
– Как Fulcro удалось включить в театральный процесс аудиторию нетеатральную? Чем можете объяснить это массовое включение?
– Удача, огромная личная популярность Серёжи Горошко, наша честность с публикой. Дело в том, что фильм «Майор Гром», в котором он снялся, попал на Netflix и имел выход на очень большую молодежную аудиторию. Я не совру, если скажу, что любой независимый, может быть, даже государственный театр, мечтает о том, чтобы привлечь новую публику. Используется множество сложных механизмов, чтобы люди, для которых театр не был сферой интересов, взяли и пришли на спектакли. С нами это случилось само собой, по чудесному стечению обстоятельств. Fulcro зацепил очень много молодых, увлеченных искусством людей. Они пришли и остались. Лояльная аудитория, благодаря которой наш театр существует, это колоссальная ответственность.
– Чем вызвано ваше желание быть не только театром, но и междисциплинарной площадкой?– Тем, что мы живем уже почти в середине XXI века. Никакого «священнодействия на театре» не существует. Нам просто хочется нормальных здоровых интересных отношений друг с другом и с миром. Иногда это не про театр, а про совершенно другие практики. Но вот говорю сейчас всё это, и понимаю, какая утопия, с учётом того, что мы с вами говорим из этой жуткой весны 2022.
– С какими режиссерами, художниками планируете коллаборации? Какой проект запускаете с Семеном Александровским?
– Мы уже ничего не планируем, мы просто наблюдаем. Проект с Семёном – большая классная работа по текстам Дмитрия Данилова. Но где и как она будет реализована – время покажет.
– Ближайшая премьера – «Бесприданница». Островский через призму начала 2020-х, о чем он будет? На чем делает акцент режиссер Марина Бурдинская?
– На том, что время в России остановилось. И это, блин, абсолютная правда. Имеем то, что имеем. Я сейчас вообще думаю, что оно не просто остановилось, а движется назад – это ужасно страшно.
– «Мы находимся сейчас на том же этапе, на котором находилась Германия 20-30-х годов. Мы на грани катастрофы», – говорили вы в связи с циклом «Кабаре «Тридцать шестой год». Премьера «Третье Кабаре» продолжит эту вашу мысль?
– Мне кажется, про катастрофу мыслящим людям всё понятно. К огромному сожалению, что-то, что висело в воздухе, и из чего мы собирали Кабаре, оказалось правдой. «Цветы» и «Шутка» – предзнаменование. Чем будет «Третье Кабаре»? Констатацией, наверное.
– Почему Fulcro планирует осваивать онлайн-формат работы: создать мобильное приложение и записывать свои подкасты?– Потому что мы должны выработать новые форматы работы с аудиторией. Мне бы хотелось, чтобы мы создали ресурс, который, независимо от географической локации автора и зрителя, смог бы объединять людей.
Fulcro, как мы однажды неосторожно сказали, работает с темой катастрофы. Сейчас мы живем внутри катастрофы. Да, безусловно, это влияет на то, что мы делаем. Вернее, прямо сейчас гораздо больше влияет на то, чего мы не делаем. Мы не нашли в себе сил делать вид, что «ничего не происходит» и дали себе возможность думать, как жить дальше.
Мы, как я говорила выше, условились, что говорим только честно, даём себе это право. В марте мы оказались в ситуации тотальной самоцензуры, это адское ощущение для нашей команды, абсолютно разрушительное. Улицкая недавно сказала, я неточно цитирую, что театр всегда выживет, найдёт, чем заниматься, чтобы не задевать острые углы. Но природа нашего проекта – вообще не в иносказании. То есть, мы привыкли называть вещи своими именами, это и есть приглашение к дискуссии. Мне почти 32 года, и я первое поколение, выросшее вне СССР, наши актёры – следующее. Я не видела того – но я не хочу учиться говорить «не вслух», оглядываться.
Как сегодня это осуществить – простую прямоту, не поставив под удар себя, дело и близких – вопрос, на который у меня нет однозначного ответа.
Мы решили попробовать создать цифровое пространство, в котором сможем безопасно продолжать разговор с нашими зрителями. Несколькими путями – от подкастов (которые в моем воображении будут авторскими высказываниями членов команды о том моменте времени, в котором мы находимся прямо сейчас, это, если коротко, наши разговоры с разными людьми, где бы они ни находились) до, собственно, цифровых спектаклей (аудио, дополненная реальность, здесь множество путей, в каждом из которых мы абсолютные неофиты). Я сейчас спасаюсь тем, что сижу в архиве одного уникального человека. Может быть, этот опыт поможет не только мне, если придумать, как им поделиться.
– Пишут, что Fulcro в скором времени станет в Петербурге «пространством взаимопомощи» с инклюзивными и детскими проектами. Эти направления помогут получить от города гранты? Не боитесь впасть в зависимость от господдержки?
– Простите, эта деятельность вообще никак не связана, слава богу, с грантами и государством. Мы меняем жизнь. Сегодня, по-моему, невозможно делать вид, что ничего не происходит, поэтому мы пересматриваем свою реальность. Пересматриваем корневым образом. И хотим, чтобы то, что у нас было, оказалось полезным тем, кому это особенно необходимо. А просто «делать театр», как мы шутили прежде, больше невозможно. Что-то другое нас ждёт.
– В чем главные бенефиты работы в независимом театре, а не в государственном?– Ты можешь говорить правду. До определённой поры. Сегодня никакая независимость этого, кажется, уже не обеспечивает.
– Театр – это творчество и работа за идею? Или все-таки театр – это коммерческий успех?
– Сегодня, весной 2022 года, я понятия не имею, как отвечать на этот вопрос. Пару месяцев назад я бы сказала, что да, мы выстраиваем равновесную модель, где мы одновременно создаём независимый художественный проект и успешный бизнес. Сегодня нет ни независимости, ни бизнеса, какими мы их видели раньше. Я думаю, мы найдём новый путь. Где и как – посмотрим. Пока я сама лично просто переживаю травму, но мне ужасно стыдно даже говорить об этом – сами понимаете, почему.
– Вы верите в торжество междисциплинарных горизонтальных отношений?
– В России – сегодня нет. В принципе – да.
