В петербургском Театре комедии имени Акимова представили премьеру спектакля «Лес» по одноименной пьесе Александра Островского к 200-летию со дня рождения автора.
Объективно этот спектакль стоит на трех китах (или на трех столпах, если угодно): режиссер, художник, актерский ансамбль (выдающийся драматург и его программное произведение не обсуждаются — это святое и для конкретного, и для русского театра).
Постановка художественного руководителя Театра комедии Татьяны Казаковой почтительна, грамотна и крепка. Изображение со всем тщанием выполнено густыми красками. Как экспонируемая в галерее большая картина известного художника.
Рассказ о незадачливой вдове-помещице Раисе Павловне Гурмыжской (харизматичная, многогранная Эра Зиганшина) переплетен с незадачливой же судьбиной бродячих артистов — трагика Несчастливцева (статный, горделивый, как вожак волчьей стаи Акела, Сергей Кузнецов) и комика Счастливцева (суетливый, ушлый, как гиена-подпевала, Виталий Кузьмин). Их жизнь, наблюдаемая зрителем, бывала и лучше, знавала и куда более прекрасные времена, однако теперь превращена в запутанную трагикомедию, на вид слегка водевильную, по сути же — в жестокую, почти шекспировскую — по его расхожей метафоре «весь мир — театр, а люди в нем — актеры» из комедии «Как вам это понравится» (собственно, с диалога комика и трагика и начинается спектакль, хоть у Островского мы знакомимся с этими персонажами лишь во втором явлении пьесы).
А разыгрывается эта история на сцене Театра комедии ровно, ритмично и складно, как по нотам. Благо здесь многие и поют (к слову, весьма недурственно): в спектакле, ненавязчиво обрамленном мягкими композициями Игоря Рогалева, дозированно, всегда к месту, звучат русские романсы (спекулятивно-искренний «На заре ты ее не буди» и ему подобные) или народные песенки (к примеру, псевдо-попсовая вещица «Среди-и доли-ины ро-овны-я-а»).
Волею художника-постановщика спектакля Александра Орлова уж коли лес — так сплошная зелень: травяного оттенка оформление лапидарно и предельно функционально. Зеленые прямые кулисы по правую и левую руку. Зеленая подушка сбоку-припеку (она же — пуф, бревно, кочка, козетка — в зависимости от мизансцены). Лес то надвигается на зал, то пятится, то кружит, угрожая героям перспективой «заблудиться в трех соснах». А сотворен лесной массив из пары десятков подвижных зеленых стволов-деревьев, подвешенных к колосникам и передвигающихся с едва уловимым присвистом, напоминающем звук ветра. Стволы эти ровнехоньки, как добротно оцилиндрованные бревна.
По ходу пьесы лес то угрожающе густеет, то беззаботно редеет. Деревья то скучиваются в непролазные дебри, то чинно выстраиваются во фрунт. А за этим условным, абстрактным лесом размещена на арьерсцене и обращена к залу зеркальная стена, что отражает и неприметно удваивает количество стволов — и проблем, а заодно как бы невзначай намекает на гоголевский эпиграф к «Ревизору»: на зеркало, дескать, неча пенять, коли рожа крива.
В каком-то «лесном», природном смысле перекликаются со сценографией и продуманные до ниточки, до стежочка, до крючочка, до пуговички костюмы художника Ирины Чередниковой. Ткани натуральны и качественны, цвета естественны и глубоки. Коричневый с черным — как сумрачная чаща. Вкрадчивый бежевый с насыщенным синим — будто уютные сумерки. Грубый неокрашенный лен косовороток и сарафанов дворовых мужиков и девок — словно сено-солома (разумеется, мешковатые штаны заправлены в грубованые сапоги, через плечо перекинуты косы до пояса, и да, рубахи подпоясаны). А ближе к развязке — ослепляющий шик-блеск шелков и бархата, когда того требует автор в интересах состояния отдельных персонажей.
В тон зеленому оттенку стволов-бревен — форменные жилет и кафтан у слуги Карпа (нюансно гармоничный, деликатный Валерий Никитенко). Зато Алексей Буланов (нарочито бесхитростный Владислав Несин) — пока не принимается «женихаться» с помещицей — одет мальчиком-зайчиком: скачет в гольфиках, коротких желтых штанишках и клетчатом пиджачке не по росту. Как бы «только что из гимназии», да которую так и не сподобился окончить; вроде бы вырос из этих несерьезных одежек, а ума так и не нажил; уже не мальчик, но еще не муж. Зато, когда готовится стать мужем, на глазах превращается во франта, учится носить щегольские белые костюмы в талию и двигаться размеренно-степенно.
Бесприданница Аксюша (органично гуттаперчевая Дария Лятецкая) в нежно-васильковом стойко ассоциируется с полевыми цветами и провинциальной наивностью, а в платье цвета омута («все мне вода представляется», «все меня в воду тянет») — с бедняжкой Офелией. Кавалер ее сердечка Петр Восмибратов (брутальный, собранный Александр Матвеев) из человека-прихвостня своего папаши, купца-лесоторговца Восмибратова (молодой Александр Корнеев искусно перевоплощается в размеренного старика) поначалу является на подмостки «для мебели» и молчаливо сидит сиднем либо стоит столбом, словно воды в рот набравши, но постепенно раскрепощается и раскачивается в страстного, импульсивного юношу со взором горящим.
Ключница Улита (Елена Мелешкова — фейерверк гротеска и буффонады) обладает аляповатой внешностью попугая, ужимками и прыжками мартышки, характером старухи Шапокляк — дамочки одинокой, жадной до внимания, маскирующей чувственность и тоску по лучшей доле за внешней грубоватостью и чудаковатостью. Снует туда-сюда, как юркий зверек, за барыней ухаживает сноровисто и заботливо, шашни с каждым встречным-поперечным крутит по-клоунски широко, прекраснодушно и бойко, покуривая папироску (неизменный атрибут куража как психологической защиты).
Наконец, Эра Гарафовна Зиганшина в образе Раисы Павловны Гурмыжской — мэтр, эталонно играющий незамысловатую приспособленку с замашками капризной барыни. При этом филигранно, набросками, штришок за штришком, актриса рисует подробнейший портрет одинокой женщины — беззащитной по правилам социума, хитроумной по законам бытовым. Она может быть властной и безапелляционной, а через минуту — несуразной и кроткой, по-мхатовски мощной — и одновременно хрупкой. Отменно владеет искусством как фундаментального, так и мгновенного, неуловимого перевоплощения. Щедрой россыпью демонстрирует самодостаточность и самокритику, иронию и сарказм (к примеру, реплику «Ах, как я еще душой молода!» произносит, немощно ползая на карачках). Неподражаемо носит корсеты и пышные юбки (точно отыгрывая каждую авторскую ремарку вроде «нарядно и молодо одетая»), кокетливо — роскошные золотые да алые атласные халаты, трогательно — батистовые ночные сорочки и домашние шерстяные носочки. Только что поигрывала веером и покачивала перьями на шляпах, что твоя фрейлина (а то и вдовствующая королева-мать), а вот жалобно и неуверенно скукожилась стареющей мамзель-стрекозель.
Гурмыжскую Зиганшиной всю дорогу натурально жалко (коллизия: сочувствия, по идее, обычно удостаивается неприкаянный Несчастливцев). Эдакая чудачка, которую грех не облапошить, а после хочется обнять. Но сидящий в ней чертенок непременно оттолкнет, а то и укусит обидчика. Так образ вдовы вышел центральным, главным и объемным. В нем две супротивные, независимые вроде бы части составляют одно смысловое целое: «милая моя, солнышко лесное» раз! — и оборачивается бабою-ягой. Такая внезапная, противоречивая вся. Настоящая женщина.
Объективно этот спектакль стоит на трех китах (или на трех столпах, если угодно): режиссер, художник, актерский ансамбль (выдающийся драматург и его программное произведение не обсуждаются — это святое и для конкретного, и для русского театра).
Постановка художественного руководителя Театра комедии Татьяны Казаковой почтительна, грамотна и крепка. Изображение со всем тщанием выполнено густыми красками. Как экспонируемая в галерее большая картина известного художника.
Рассказ о незадачливой вдове-помещице Раисе Павловне Гурмыжской (харизматичная, многогранная Эра Зиганшина) переплетен с незадачливой же судьбиной бродячих артистов — трагика Несчастливцева (статный, горделивый, как вожак волчьей стаи Акела, Сергей Кузнецов) и комика Счастливцева (суетливый, ушлый, как гиена-подпевала, Виталий Кузьмин). Их жизнь, наблюдаемая зрителем, бывала и лучше, знавала и куда более прекрасные времена, однако теперь превращена в запутанную трагикомедию, на вид слегка водевильную, по сути же — в жестокую, почти шекспировскую — по его расхожей метафоре «весь мир — театр, а люди в нем — актеры» из комедии «Как вам это понравится» (собственно, с диалога комика и трагика и начинается спектакль, хоть у Островского мы знакомимся с этими персонажами лишь во втором явлении пьесы).
А разыгрывается эта история на сцене Театра комедии ровно, ритмично и складно, как по нотам. Благо здесь многие и поют (к слову, весьма недурственно): в спектакле, ненавязчиво обрамленном мягкими композициями Игоря Рогалева, дозированно, всегда к месту, звучат русские романсы (спекулятивно-искренний «На заре ты ее не буди» и ему подобные) или народные песенки (к примеру, псевдо-попсовая вещица «Среди-и доли-ины ро-овны-я-а»).Волею художника-постановщика спектакля Александра Орлова уж коли лес — так сплошная зелень: травяного оттенка оформление лапидарно и предельно функционально. Зеленые прямые кулисы по правую и левую руку. Зеленая подушка сбоку-припеку (она же — пуф, бревно, кочка, козетка — в зависимости от мизансцены). Лес то надвигается на зал, то пятится, то кружит, угрожая героям перспективой «заблудиться в трех соснах». А сотворен лесной массив из пары десятков подвижных зеленых стволов-деревьев, подвешенных к колосникам и передвигающихся с едва уловимым присвистом, напоминающем звук ветра. Стволы эти ровнехоньки, как добротно оцилиндрованные бревна.
По ходу пьесы лес то угрожающе густеет, то беззаботно редеет. Деревья то скучиваются в непролазные дебри, то чинно выстраиваются во фрунт. А за этим условным, абстрактным лесом размещена на арьерсцене и обращена к залу зеркальная стена, что отражает и неприметно удваивает количество стволов — и проблем, а заодно как бы невзначай намекает на гоголевский эпиграф к «Ревизору»: на зеркало, дескать, неча пенять, коли рожа крива.
В каком-то «лесном», природном смысле перекликаются со сценографией и продуманные до ниточки, до стежочка, до крючочка, до пуговички костюмы художника Ирины Чередниковой. Ткани натуральны и качественны, цвета естественны и глубоки. Коричневый с черным — как сумрачная чаща. Вкрадчивый бежевый с насыщенным синим — будто уютные сумерки. Грубый неокрашенный лен косовороток и сарафанов дворовых мужиков и девок — словно сено-солома (разумеется, мешковатые штаны заправлены в грубованые сапоги, через плечо перекинуты косы до пояса, и да, рубахи подпоясаны). А ближе к развязке — ослепляющий шик-блеск шелков и бархата, когда того требует автор в интересах состояния отдельных персонажей.
В тон зеленому оттенку стволов-бревен — форменные жилет и кафтан у слуги Карпа (нюансно гармоничный, деликатный Валерий Никитенко). Зато Алексей Буланов (нарочито бесхитростный Владислав Несин) — пока не принимается «женихаться» с помещицей — одет мальчиком-зайчиком: скачет в гольфиках, коротких желтых штанишках и клетчатом пиджачке не по росту. Как бы «только что из гимназии», да которую так и не сподобился окончить; вроде бы вырос из этих несерьезных одежек, а ума так и не нажил; уже не мальчик, но еще не муж. Зато, когда готовится стать мужем, на глазах превращается во франта, учится носить щегольские белые костюмы в талию и двигаться размеренно-степенно.
Бесприданница Аксюша (органично гуттаперчевая Дария Лятецкая) в нежно-васильковом стойко ассоциируется с полевыми цветами и провинциальной наивностью, а в платье цвета омута («все мне вода представляется», «все меня в воду тянет») — с бедняжкой Офелией. Кавалер ее сердечка Петр Восмибратов (брутальный, собранный Александр Матвеев) из человека-прихвостня своего папаши, купца-лесоторговца Восмибратова (молодой Александр Корнеев искусно перевоплощается в размеренного старика) поначалу является на подмостки «для мебели» и молчаливо сидит сиднем либо стоит столбом, словно воды в рот набравши, но постепенно раскрепощается и раскачивается в страстного, импульсивного юношу со взором горящим.
Ключница Улита (Елена Мелешкова — фейерверк гротеска и буффонады) обладает аляповатой внешностью попугая, ужимками и прыжками мартышки, характером старухи Шапокляк — дамочки одинокой, жадной до внимания, маскирующей чувственность и тоску по лучшей доле за внешней грубоватостью и чудаковатостью. Снует туда-сюда, как юркий зверек, за барыней ухаживает сноровисто и заботливо, шашни с каждым встречным-поперечным крутит по-клоунски широко, прекраснодушно и бойко, покуривая папироску (неизменный атрибут куража как психологической защиты).
Наконец, Эра Гарафовна Зиганшина в образе Раисы Павловны Гурмыжской — мэтр, эталонно играющий незамысловатую приспособленку с замашками капризной барыни. При этом филигранно, набросками, штришок за штришком, актриса рисует подробнейший портрет одинокой женщины — беззащитной по правилам социума, хитроумной по законам бытовым. Она может быть властной и безапелляционной, а через минуту — несуразной и кроткой, по-мхатовски мощной — и одновременно хрупкой. Отменно владеет искусством как фундаментального, так и мгновенного, неуловимого перевоплощения. Щедрой россыпью демонстрирует самодостаточность и самокритику, иронию и сарказм (к примеру, реплику «Ах, как я еще душой молода!» произносит, немощно ползая на карачках). Неподражаемо носит корсеты и пышные юбки (точно отыгрывая каждую авторскую ремарку вроде «нарядно и молодо одетая»), кокетливо — роскошные золотые да алые атласные халаты, трогательно — батистовые ночные сорочки и домашние шерстяные носочки. Только что поигрывала веером и покачивала перьями на шляпах, что твоя фрейлина (а то и вдовствующая королева-мать), а вот жалобно и неуверенно скукожилась стареющей мамзель-стрекозель.
Гурмыжскую Зиганшиной всю дорогу натурально жалко (коллизия: сочувствия, по идее, обычно удостаивается неприкаянный Несчастливцев). Эдакая чудачка, которую грех не облапошить, а после хочется обнять. Но сидящий в ней чертенок непременно оттолкнет, а то и укусит обидчика. Так образ вдовы вышел центральным, главным и объемным. В нем две супротивные, независимые вроде бы части составляют одно смысловое целое: «милая моя, солнышко лесное» раз! — и оборачивается бабою-ягой. Такая внезапная, противоречивая вся. Настоящая женщина.
