Константин Богомолов бьет наотмашь. Никаких тебе фиг в кармане и натужных аллюзий. Нет, кулаки сжаты и словно бы выставлены напоказ. Подчас в них обнаруживаются пистолеты или заточки, и персонажи, включая Годунова и Отрепьева, ничтоже сумняшеся, отстреливают-закалывают неугодных.
Время иллюзий и аллюзий давно миновало. Великая пушкинская гармония еще не изжитого «золотого века» сшибается здесь с вызывающей дисгармоничностью нашего бытия, когда основой миропорядка становится неуправляемый хаос. И надо заново налаживать контакты с «нашим всем» под аккомпанемент негодующих криков ревнителей традиций. Традиция, на самом деле одна: суметь отразить в произведении свое время, не устраивая великим жесткую проверку на прочность, но приглашая к диалогу. По отношению к Пушкину, в российском театре не так давно был уже подобный опыт, весьма удачный и значимый: «Онегин» Тимофея Кулябина в новосибирском «Красном факеле». Теперь в «Ленкоме» появился «Борис Годунов», и Богомолов вновь будоражит умы и чувства просвещенных театралов.Вот не забыть бы и то, что Пушкин, перед тем как окончательно забронзоветь в восприятии потомков, в свое время на театре был великим реформатором и так же искал «новых форм», как ищут их сегодня наши авторы и режиссеры. А уж как от цензуры страдал, не чета нашим (тьфу-тьфу, чтоб не сглазить)! При жизни так и не увидел воплощенного «Бориса», отечественная сцена на это сподобилась только в 1870-м. И также вступал в диалоги с предшественниками или старшими современниками, сочиняя свою «историю государства российского», не менее значимую, чем официальная.
Сегодня Константин Богомолов занят отчасти тем же. И если новорожденный «Борис Годунов» может составить замечательную трилогию с мхатовскими «Идеальным мужем» и «Карамазовыми», то сама эта «история» начала сочиняться гораздо раньше, со спектаклей по Островскому и Тургеневу. Она нелинейна, переменчива по мере появления новых осмыслений, но в ней очень внятно в прошлом проступает настоящее. И наоборот.
«Борис Годунов» в «Ленкоме» уникален по степени концентрации знаковых реалий нашей сегодняшней жизни на единицу сценического времени, за которую примем спектакль. Такого у Богомолова еще не было, при всей узнаваемости отдельных режиссерских приемов и ходов. Только они становятся жестче и даже злее, если так можно сказать. Пушкинскую конструкцию взаимодействия «судьбы человеческой» и «судьбы народной», режиссер словно бы разбирает по косточкам, наполняя каждую «косточку» новым содержимым. В вечном проступает временное, сиюминутное, актуальное. Страшное до жути и жутко смешное. Оставив хрестоматийное название с его трагедийным восприятием, режиссер, конечно, помнит и о другом, раннем и сегодня, кажется, более близким: «комедия о настоящей беде Московскому государств, о царе Борисе и Гришке Отрепьеве». Правда, комедия наша черного свойства, близкая к гротесковому и площадному балагану. Зато беда настоящая.
И время здесь – категория сложная. Казалось бы, о чем речь: прими все это за злую пародию или, как любят у нас говорить о Богомолове, за злободневный «капустник», в жанре которого он большой мастер. И поводов предостаточно: тут тебе и Марина Мнишек (Мария Миронова) с косой вокруг головы, призывающая «убить побольше москалей и жидов», и проекции Сталина и Березовского, чьим «сыном» оказывается юный Курбский (Семен Шкаликов). И знаменитый одинокий кортеж в день инаугурации президента. И ток-шоу «У Познера в изгнании». И бесконечные гробы то ли с «русскими мальчиками», невинно убиенными на очередной войне, то ли с инакомыслящими, задушенными потихоньку. Много, много тут подобных вещей, не стоит раскрывать все секреты. И пространство Ларисы Ломакиной, с его холодными серыми стенами, мониторами и минимумом унифицированной мебели тоже явно «наше». И одеты все, понятное дело, не в боярские костюмы. Но не все так просто.
Сквозь все эти бьющие в глаза приметы явно проступает вечное российское безвременье. Вбирающее в себя как эту конкретную историю, так и много прочих. Стоит только вспомнить, со сколькими правителями при постановках спектаклей у нас ассоциировался царь Борис, как приводило это к разным цензурным казусам. Безвременье на самом-то деле страшнее любых конкретных, но преходящих проявлений. А центральной фигурой всей этой отечественной безнадеги странным образом становится «Царевич, сын Годунова, одним лицом с убиенным Димитрием» в практически безмолвном, но таком выразительном исполнении юной Марии Фоминой. Не отрок, но девушка с иконописным лицом – капля страдания, чуть-чуть непонимания, но больше усталой, все наперед знающей отрешенности. И белая рубашка в запекшейся крови. Она то лежит без движения, то поддается «вампирским» домогательствам Отрепьева (Игорь Миркурбанов), вожделенно слизывающего кровь «призрака», то просто стоит, словно выставленная на очередные торги, под жутковатый в данном контексте хит Глюкозы «Танцуй, Россия, и плачь, Европа». Почему девушка? Один из главных зрительских вопросов, переходящих в недоумение. Сколько версий было высказано: «русская идея» и «русская душа», а то и сама Россия, которая тоже ведь женского рода. А еще видится в ней некое «светлое будущее», то заколотое, то застреленное, то изнасилованное, а потому так никогда и не воплотившееся в настоящее.А вот чего в этом спектакле нет, так это знаменитого «народа». Вернее, его роль предлагается сыграть нам, зрителям, к которым то и дело прямо обращаются персонажи. Начальные пушкинские саркастические зарисовки народных ожиданий Богомолов заменяет весьма злыми ремарками, которые транслируются на мониторы многократно и довольно долго. Среди прочих титр: «Народ – тупое быдло». Это, конечно, момент провокационный, хотя режиссер обещал на сей раз обойтись без провокаций. Это, можно сказать, проверка на прочность пушкинских не слишком оптимистичных выводов. Народ в «Ленкоме» ерзает в креслах, оборачивается и переглядывается, но по-прежнему «безмолвствует». Пока, наконец, из середины зала не донесутся реплики «подсадного» актера, нещадно вскоре застреленного готовым принять трон царем. И тут вот подумалось: а что было бы, если б еще чуть-чуть продлить «провокацию»? А вдруг случился бы непроизвольный импровизационный контакт? По крайней мере, на исходе затянувшейся паузы дама в кресле рядом не выдержала и робко пискнула: «Бориску на царство!».
Зато в упомянутый диалог Пушкина с театром, городом и миром замечательно включаются актеры. И те, кто давно работает в команде Богомолова, и ленкомовские мастера во главе с Александром Збруевым, так точно, иронично и страстно сыгравшим Годунова, что дух захватывало. Да, он абсолютно органично синтезировал пушкинское и богомоловское, не поддавшись искушению как-то «конкретизировать» своего героя. Сыграл азартную наглость вседозволенности (как лихо стрелял, как виртуозно задушил в «келье» сестру свою Ирину, все не решавшуюся дать благословения на царство), сыграл ощущение превосходства над окружением, весьма далеким от идеала, сыграл жажду власти и страх ее потерять, сыграл попытки прозрения и финального не то чтобы смирения, но принятия происходящего, и даже слова о совести не были у него пустым звуком.
Отрепьев же Игоря Миркурбанова – партнер артисту и царю весьма достойный, хотя дуэтных сцен у них, понятное дело не существует. Но важно же подхватить нерв и накал сцены, повысить их или перевести в другой, именно сейчас необходимый регистр. Какой уж тут монастырь? Сегодняшний Отрепьев – демонический «каторжник», харизматичный «урка», не упустивший шанса схватить судьбу за хвост. И что с того, что пришлось заколоть меланхоличного Пимена (Дмитрий Гизбрехт), татуировавшего тела заключенных старославянскими буквами из «Повести временных лет»? Цель, увы, как нам давно уже известно, оправдывает средства. Комедиант, жонглирующий интонациями и манерами, он, конечно же, неотразим, причем не только для Марины Мнишек – Мироновой, дамы весьма практичной и политически ангажированной, но и для прочих «поляков», плетущих очередные «антироссийские» интриги. Но и у него вдруг проступит внезапная тревога: да что ж ты делаешь, Григорий, ведешь ведь брата на брата. Впрочем, Богомолов, подобно дирижеру, четко выдерживает интонационную партитуру этого действа, и возникший вдруг минутный пафос тут же «снижает» какой-нибудь ироничной ремаркой, проступающей на мониторе.
А уж коли заговорили о братьях, то как не вспомнить изумительного Виктора Вержбицкого, сыгравшего обоих Пушкиных, эмигранта и оставшегося на родине. Набросив старомодное пальто с роскошным мехом, он порой кажется пришедшим и впрямь из другого времени или мира. Он, один в двух лицах, продолжает любимую режиссером тему «интеллигента в разломе эпох», заблудившегося, потерявшегося, продолжающего много говорить, но уже начинающего и действовать, желательно с выгодой.
Здесь почти все актеры не просто играют, но откровенно комедиантствуют, меняя роли, маски, типажи. Иван Агапов то витийствует в качестве Патриарха, то вместе с клетчатым костюмом примеряет образ «поляка». Александр Сирин раздваивается между «европейским» Мнишеком и нашим нервическим Шуйским, которому в этой сценической версии поручено пристрелить царевича вместе со «светлым будущим». А как комичен и одновременно энергетически силен юный Курбский (Семен Шкаликов), словно пробующий на вкус и цвет пушкинские строки из совсем другой жизни.
Дебютный спектакль Константина Богомолова на ленкомовской сцене между тем отнюдь не покоробил эстетику этого театра и его мэтра Марка Захарова, спектакли которого, быть может, не были столь радикальны, но уж с точки зрения зрелищности и попадания во время всегда оставались на высоте. Вспомните хотя бы «Мистификацию» или «Плач палача», не говоря уж о других, более известных спектаклях. При этом вряд ли молодой амбициозный режиссер специально подбирался к этой эстетике. Нет, они просто совпали, и это заставляет ждать продолжения.
