Почти 700-страничный труд «Первая студия. Второй МХАТ», изданный «Новым литературным обозрением», посвящен рождению и взрослению 1-й Студии МХТ и судьбе МХАТ Второго – театра Михаила Чехова, возникшего из ее недр.
Восстановлением на «молекулярном» уровне спектаклей МХАТ-2, ликвидированного в 1936 году и полустертого из истории, Инна Соловьева занимается не одно десятилетие. Первая книга, фактически энциклопедия, так и называлась: «МХАТ 2-й. Опыт восстановления биографии». Но в ней узнаваемый голос Инны Натановны звучал в хоре приглашенных и вдохновленных ею исследователей. «Первая студия. Второй МХАТ» – это монография, также основанная на доскональном изучении архивов, но написанная в полном смысле слова от себя: по признанию Соловьевой, из примерно 800 человек, попавших в именной указатель, треть она знала лично.
О создании Первой студии Инна Соловьева пишет в контексте важной и для других своих работ темы – в отсвете отношений Станиславского и Художественного театра: «Станиславский и раз и другой захочет дистанцироваться от своего театра, каким тот вырастает. МХТ огорчительное для него желание учился уважать». Когда Константин Сергеевич решил, что условия театра не подходят для поисков и проб, что ему нужна для этого студия, в МХТ «не замедлили с его желанием согласиться».
На презентации книги в МХТ Инна Натановна много говорила об артистах – людях, вокруг которых «воздух светлеет»: «Мои бедные актеры, они ведь не знают, какие они прекрасные. Они ведь не могут сойти в зал и посмотреть, как они сегодня играли. Братцы, давайте стараться. Давайте будем все в какой-то степени актерами, давайте хотя бы не будем мрачными. И давайте получать наслаждение от того, что мы умеем думать. По-моему, самое прекрасное, что я поняла: думать – так же приятно как плавать. Как замечательно: думаешь как плаваешь! Давайте сохраним в себе эту радость. И любовь друг к другу. Это ужасно – не любить друг друга».
«Театрал» публикует несколько выступлений тех, кто прочитал книгу до публикации.
Олег Табаков, художественный руководитель МХТ им. А.П. Чехова:
– Мне везло в жизни с самого начала. Инна Соловьева и Вера Шитова – авторы первой статьи, которую я прочел о себе. Может быть, я был совсем молод и не мог поверить всерьез, что это про меня. И наверное, во многом я не соответствовал тому, что написано, ни как персонаж повествования, ни как субъект, которому надо так уж верить, но была в этом замечательная и почти вовсе нынче утраченная любовь к актеру. Утраченная просто за ненадобностью, «они и так проживут». У Инны Натановны эта непрекращающаяся нежность в адрес нашего цеха сохраняется на протяжении очень длительного времени. Мой учитель по актерскому ремеслу Василий Осипович Топорков как-то сказал, имея в виду Соловьеву: «Ты держись её!» И я вот думаю: «Как он мог предугадать?» И поскольку Инна Натановна верила в идею Олега Николаевича Ефремова, верила в то, что это едва ли не самый главный показатель живости древа, думаю, не будь этого, никогда бы я не решился собрать деньги, и теперь вот стоят эти двое (имеется в виду памятник Станиславскому и Немировичу-Данченко, установленный в 2014 году у МХТ, – «Т»), а за их спинами дело их жизни.
Алексей Бартошевич, театровед, профессор ГИТИСа:
– Это книга – о русской истории, о болях русской истории. И это книга о людях. Помимо замечательно вылепленного портрета Михаила Чехова, личность и судьба которого в соотношении с драмами реальной истории впервые раскрыта в ее величии и драматизме, в ней целая серия маленьких портретов тех, о которых, я по крайней мере, давно позабыл или вообще не слышал. Великий театр создается не только гениями, но и усилиями множества канувших в безвестность людей. Книга Соловьевой их нам возвращает. Это акт не только историко-театральной, но и человеческой справедливости.
Как мне кажется, одна из главных тем книги, открывающей самую суть искусства Михаила Чехова, – защита слабых, защита беззащитных, тех, кто был раздавлен шагами Командора истории. И это важно для осознания нравственной философии книги, принадлежащей, как мне кажется, не только к образцам науки о театре, но и к истории современной русской мысли.
У Фрэнсиса Бэкона сказано: истина – дитя времени. Как эту фразу понимать? С одной стороны, ясно, что истина узнается в процессе движения времени. Но с другой стороны, за этой фразой стоит совсем другая идея, – идея о том, что у каждого времени своя истина. То есть нет абсолютной истины, она всегда изменчива. Но труд Соловьевой основывается на том, что эта истина есть. Попутно, походя, не слишком сосредотачиваясь на внутритеатроведческой полемике, не снисходя до нее, книга опрокидывает много устоявшихся, за долгие годы ставших как бы истиной, театроведческих предрассудков. Нас всех учили, что в постановке «Потопа» сталкивались два взгляда. С одной стороны, Сулержицкий, для которого был важен второй акт, где люди объединяются перед лицом катастрофы, а третий акт, где они забывают об этом единении и «празднике мира» и снова возвращаются в свою гнусную буржуазную жизнь, был ключевым для социально чуткого Вахтангова. Оказывается, это предрассудок, рожденный понятным желанием историков прошедшей эпохи защитить Вахтангова, вписавши его в систему советских ценностей. Выясняется, что Вахтангов совсем не противостоял Сулержицкому, но напротив, готов был довести идею «праздника мира» до патетической крайности. И это доказано документами.
Вообще фигура Вахтангова раскрывается у Соловьевой по-новому, Вахтангова, которого преследует смерть (смерть не только в буквальном смысле этого слова), а смерть как часть бытия, смерть, как одна из главных тем не только русской, но и всякой культуры. Гамлетовская тема. Ведь до «Гамлета» Михаила Чехова были попытки Мейерхольда его поставить. Были попытки Вахтангова, о чем я, стыдно признаться, понятия не имел.
А какие всякий раз Соловьева находит точные слова! Какие найдены детали! Благодаря им история приобретает едва ли не физическую ощутимость. Вот лишь один пример. Речь идет об огромной теме «Толстой, толстовство и Художественный театр», которой естественно принадлежит в книге, особенно на страницах о Сулере, существенное место. Но я о другом. В 1898 году выходит статья Толстого «Что такое искусство?». В этом же году основывается Московский Художественный театр. И как только Станиславский получает экземпляр этой статьи, он ее начинает читать. И тут возникает совершенно удивительная по обаянию и точности деталь. Инна Натановна, которая привыкла писать, опираясь на безошибочность документа (а она держала в руках экземпляр, который читал Станиславский), заметила, что он начал читать раньше, чем доехал до дома. Потому что в этом экземпляре страницы не разрезаны ножом, а разъяты пальцем. Стало быть, Константин Сергеевич начал лихорадочно читать еще в дороге, на извозчике, пальцами разымая листы. Какая жизненная конкретность, и какая за ней стоит большая тема. Вот такие упоительные мелочи наполняют всю книгу. Они бросают свет на главное в ней – судьбу театра, судьба страны, судьбы людей.
Андрей Турков, критик, литературовед:
– У этой книги поразительная атмосфера, отчасти заимствованная у того театра, которому она посвящена. И когда окунаешься в нее, когда читаешь, как Станиславский вышучивает себя, как весь МХАТ Второй отличается непочтительностью к самому себе, то оказывается, это не только приятно читать, но и полезно. Это замечательно написано и замечательно почувствовано. Но все, что происходит в книге помимо вот этой веселости, необычайно серьезно и драматично. В ней сталкиваются два мира: страшноватый мир Реперткома, который нависает все больше над судьбой Чехова и всего театра, и рядом с этим, например, Станиславский, который пишет в последние дни Вахтангова: «это моя надежда умирает». Несмотря на все споры и противостояния, люди театра могут понять друг друга и понимают. И восхищаются друг другом. И эта живительная атмосфера прекрасно передана в книге.
Восстановлением на «молекулярном» уровне спектаклей МХАТ-2, ликвидированного в 1936 году и полустертого из истории, Инна Соловьева занимается не одно десятилетие. Первая книга, фактически энциклопедия, так и называлась: «МХАТ 2-й. Опыт восстановления биографии». Но в ней узнаваемый голос Инны Натановны звучал в хоре приглашенных и вдохновленных ею исследователей. «Первая студия. Второй МХАТ» – это монография, также основанная на доскональном изучении архивов, но написанная в полном смысле слова от себя: по признанию Соловьевой, из примерно 800 человек, попавших в именной указатель, треть она знала лично.
О создании Первой студии Инна Соловьева пишет в контексте важной и для других своих работ темы – в отсвете отношений Станиславского и Художественного театра: «Станиславский и раз и другой захочет дистанцироваться от своего театра, каким тот вырастает. МХТ огорчительное для него желание учился уважать». Когда Константин Сергеевич решил, что условия театра не подходят для поисков и проб, что ему нужна для этого студия, в МХТ «не замедлили с его желанием согласиться».
На презентации книги в МХТ Инна Натановна много говорила об артистах – людях, вокруг которых «воздух светлеет»: «Мои бедные актеры, они ведь не знают, какие они прекрасные. Они ведь не могут сойти в зал и посмотреть, как они сегодня играли. Братцы, давайте стараться. Давайте будем все в какой-то степени актерами, давайте хотя бы не будем мрачными. И давайте получать наслаждение от того, что мы умеем думать. По-моему, самое прекрасное, что я поняла: думать – так же приятно как плавать. Как замечательно: думаешь как плаваешь! Давайте сохраним в себе эту радость. И любовь друг к другу. Это ужасно – не любить друг друга».
«Театрал» публикует несколько выступлений тех, кто прочитал книгу до публикации.
Олег Табаков, художественный руководитель МХТ им. А.П. Чехова:– Мне везло в жизни с самого начала. Инна Соловьева и Вера Шитова – авторы первой статьи, которую я прочел о себе. Может быть, я был совсем молод и не мог поверить всерьез, что это про меня. И наверное, во многом я не соответствовал тому, что написано, ни как персонаж повествования, ни как субъект, которому надо так уж верить, но была в этом замечательная и почти вовсе нынче утраченная любовь к актеру. Утраченная просто за ненадобностью, «они и так проживут». У Инны Натановны эта непрекращающаяся нежность в адрес нашего цеха сохраняется на протяжении очень длительного времени. Мой учитель по актерскому ремеслу Василий Осипович Топорков как-то сказал, имея в виду Соловьеву: «Ты держись её!» И я вот думаю: «Как он мог предугадать?» И поскольку Инна Натановна верила в идею Олега Николаевича Ефремова, верила в то, что это едва ли не самый главный показатель живости древа, думаю, не будь этого, никогда бы я не решился собрать деньги, и теперь вот стоят эти двое (имеется в виду памятник Станиславскому и Немировичу-Данченко, установленный в 2014 году у МХТ, – «Т»), а за их спинами дело их жизни.
Алексей Бартошевич, театровед, профессор ГИТИСа:
– Это книга – о русской истории, о болях русской истории. И это книга о людях. Помимо замечательно вылепленного портрета Михаила Чехова, личность и судьба которого в соотношении с драмами реальной истории впервые раскрыта в ее величии и драматизме, в ней целая серия маленьких портретов тех, о которых, я по крайней мере, давно позабыл или вообще не слышал. Великий театр создается не только гениями, но и усилиями множества канувших в безвестность людей. Книга Соловьевой их нам возвращает. Это акт не только историко-театральной, но и человеческой справедливости.
Как мне кажется, одна из главных тем книги, открывающей самую суть искусства Михаила Чехова, – защита слабых, защита беззащитных, тех, кто был раздавлен шагами Командора истории. И это важно для осознания нравственной философии книги, принадлежащей, как мне кажется, не только к образцам науки о театре, но и к истории современной русской мысли.
У Фрэнсиса Бэкона сказано: истина – дитя времени. Как эту фразу понимать? С одной стороны, ясно, что истина узнается в процессе движения времени. Но с другой стороны, за этой фразой стоит совсем другая идея, – идея о том, что у каждого времени своя истина. То есть нет абсолютной истины, она всегда изменчива. Но труд Соловьевой основывается на том, что эта истина есть. Попутно, походя, не слишком сосредотачиваясь на внутритеатроведческой полемике, не снисходя до нее, книга опрокидывает много устоявшихся, за долгие годы ставших как бы истиной, театроведческих предрассудков. Нас всех учили, что в постановке «Потопа» сталкивались два взгляда. С одной стороны, Сулержицкий, для которого был важен второй акт, где люди объединяются перед лицом катастрофы, а третий акт, где они забывают об этом единении и «празднике мира» и снова возвращаются в свою гнусную буржуазную жизнь, был ключевым для социально чуткого Вахтангова. Оказывается, это предрассудок, рожденный понятным желанием историков прошедшей эпохи защитить Вахтангова, вписавши его в систему советских ценностей. Выясняется, что Вахтангов совсем не противостоял Сулержицкому, но напротив, готов был довести идею «праздника мира» до патетической крайности. И это доказано документами.
Вообще фигура Вахтангова раскрывается у Соловьевой по-новому, Вахтангова, которого преследует смерть (смерть не только в буквальном смысле этого слова), а смерть как часть бытия, смерть, как одна из главных тем не только русской, но и всякой культуры. Гамлетовская тема. Ведь до «Гамлета» Михаила Чехова были попытки Мейерхольда его поставить. Были попытки Вахтангова, о чем я, стыдно признаться, понятия не имел.
А какие всякий раз Соловьева находит точные слова! Какие найдены детали! Благодаря им история приобретает едва ли не физическую ощутимость. Вот лишь один пример. Речь идет об огромной теме «Толстой, толстовство и Художественный театр», которой естественно принадлежит в книге, особенно на страницах о Сулере, существенное место. Но я о другом. В 1898 году выходит статья Толстого «Что такое искусство?». В этом же году основывается Московский Художественный театр. И как только Станиславский получает экземпляр этой статьи, он ее начинает читать. И тут возникает совершенно удивительная по обаянию и точности деталь. Инна Натановна, которая привыкла писать, опираясь на безошибочность документа (а она держала в руках экземпляр, который читал Станиславский), заметила, что он начал читать раньше, чем доехал до дома. Потому что в этом экземпляре страницы не разрезаны ножом, а разъяты пальцем. Стало быть, Константин Сергеевич начал лихорадочно читать еще в дороге, на извозчике, пальцами разымая листы. Какая жизненная конкретность, и какая за ней стоит большая тема. Вот такие упоительные мелочи наполняют всю книгу. Они бросают свет на главное в ней – судьбу театра, судьба страны, судьбы людей.
Андрей Турков, критик, литературовед:
– У этой книги поразительная атмосфера, отчасти заимствованная у того театра, которому она посвящена. И когда окунаешься в нее, когда читаешь, как Станиславский вышучивает себя, как весь МХАТ Второй отличается непочтительностью к самому себе, то оказывается, это не только приятно читать, но и полезно. Это замечательно написано и замечательно почувствовано. Но все, что происходит в книге помимо вот этой веселости, необычайно серьезно и драматично. В ней сталкиваются два мира: страшноватый мир Реперткома, который нависает все больше над судьбой Чехова и всего театра, и рядом с этим, например, Станиславский, который пишет в последние дни Вахтангова: «это моя надежда умирает». Несмотря на все споры и противостояния, люди театра могут понять друг друга и понимают. И восхищаются друг другом. И эта живительная атмосфера прекрасно передана в книге.
