В октябре в США, Канаде, Великобритании и ряде других стран начнутся кинопоказы спектакля «Вишневый сад», поставленного Адольфом Шапиро в МХТ. В интервью «Театралу» Адольф Яковлевич рассказал о том, почему во все времена Чехов остается одним из самых популярных драматургов мира.
– Адольф Яковлевич, к «Вишневому саду» вы обращаетесь каждое десятилетие. Была постановка в Таллине в 1971 году. В восьмидесятых появился «Вишневый сад» в Латинской Америке. В 1993 году театралы говорили о «Вишневом саде» в БДТ с Крючковой-Раневской. Затем в 2004 году вышел «Вишневый сад» в МХТ. Чем это объяснить?
– Если бы мне предложили назвать пятерку лучших пьес мира, я обязательно включил бы в нее «Вишневый сад». Последняя пьеса Чехова сконцентрировала в себе взгляд уходящего человека, бесконечно любящего этот мир, взгляд сверху. Автор не рядом с персонажем, он – над ним. Он видит и смешное, и грустное, и печальное, и нелепое, и дурацкое. Чехов весь на пограничье чувств, на стыке комедии и трагедии, векового и будничного, каждодневного и вечного. Я очень люблю эту пьесу. Мне она не надоедает.
– Почему?
– Каждый раз находишь в ней что-то новое. Чехов ведь совсем не дидактичен. Он дает возможность разного взгляда. То, что в театре называется «разные трактовки» (не люблю это выражение, но иначе не скажешь). Этой пьесой Чехов, как и Шекспир «Гамлетом», задал большие загадки человечеству, которые до сих пор можно отгадывать по-разному. То, что критики называют освоением классики, – это множество ответов на одну и ту же загадку. Из этих ответов скапливается опыт работы. В театре есть такое понятие – «отставленная пьеса». Пьеса написана, ее поставили и нет смысла ставить второй раз. Она отставлена, то есть найдены ответы на достаточно простые вопросы. А Чехова отставить невозможно.
– В «Вишневом саде» вы находите новое вот уже четвертое десятилетие подряд…
– После успешного спектакля с блестящим актерским составом в Эстонии последующие постановки были вариациями одного и того же. В БДТ я пригласил Крючкову на роль Раневской. Кроме того, там очень хороши были Басилашвили, Лебедев, игравший Фирса, Андрей Толубеев, и все-таки это были вариации на одну и ту же тему. А в спектакле МХТ мне удалось (редко так бывает) принципиально уйти в сторону, по-другому посмотреть на пьесу... Я недавно удивился своему детскому открытию. Все пьесы Чехова состоят из отъездов и приездов, встреч и расставаний. Так ведь в конце концов сама жизнь – история потерь. Родителей, молодости, мечтаний. Хорошо, когда потеря может стать приобретением, когда ты смотришь на жизнь новым взглядом... Целое поле тем заключено в «Вишневом саде».
– Возможно, Рената Литвинова в роли Раневской помогла вам по-новому посмотреть на пьесу?
– Безусловно. История была такова. Лето 2002 года. Я нахожусь в Америке. Звонит Олег Табаков: «Знаешь, в 2004 году исполняется сто лет со дня первой постановки Станиславским «Вишневого сада». К столетию так звезды сходятся, что ты должен поставить новый «Вишневый сад». Я ему сказал: “Олег, отказаться от постановки я не могу, но не вижу той Раневской, которая мне сейчас нужна». – «Приедешь в Москву – поищем».
Мы искали долго и никого не находили. Как-то я сидел дома, смотрел телевизор, переключая каналы. И вдруг увидел Ренату. Она вела какую-то дурацкую передачу, в костюме наездницы рассказывала о лошадях. Меня она поразила. Я увидел, что Рената дурит, «стебается» и понял, что это она, моя Раневская. Я с ней встретился, рассказал о будущем спектакле. Рената сказала: «Все прекрасно, но я никогда не выходила на театральную сцену». Я предложил: «Давайте встретимся в воскресенье, и вы выйдете. Мы с вами походим по сцене». Так началась наша работа...
– Многие критики нашли в этом точное попадание в роль. Раневская приезжает из Парижа и кажется чужой среди всех. Точно так же и Литвинова – совершенно особая среди всех актеров.
– Да, инопланетянка. С ее приходом возникает тема спектакля в спектакле. Раневская настолько же чужда пространству Дома, как Литвинова – МХТ. Они обе живут не здесь, приехали сюда ненадолго, мало понимают в том, что происходит, их чувства далеки, они только вписаны в определенную ситуацию, которую надо пережить и вернуться туда, где привычнее: в Париж...
– Хорошо, Рената – инопланетянка. Но остальные актеры вам ведь давно известны, не так ли?
– Сергей Дрейден – один из моих любимых актеров. Я приглашал его в БДТ играть Счастливцева в пьесе Островского «Лес». Он и во втором московском спектакле у меня играет, в «451 по Фаренгейту» в театре Et cetera. Ездит из Питера специально... С Дусей Германовой до этого мы две роли сделали, с Андреем Смоляковым – тоже... Хорошая компания. Талантливые, странные, чудаковатые, со своими характерами люди. С ними приятно было работать... Спектакль получается, когда в нем есть что-то помимо текста. В нашем «Вишневом саде» был еще один пласт. Сценографом спектакля стал Давид Боровский, знаменитый художник «Таганки», мой старинный друг. Работа над «Вишневым садом» была для него последней работой. Он умер через год с небольшим после премьеры. Он был художником «Вишневого сада» несколько раз, в том числе соавтором спектакля Любимова в Афинах – макет его греческого «Сада» вошел во все театральные учебники. Мы стали думать, что нового мы можем внести в эту пьесу и родилась идея занавеса с парящей чайкой. В каком-то смысле «Вишневый сад» – это прощание с художественной идеей, которая оплодотворила российский, да и мировой театр. Идеей, подаренной МХТ Чеховым и воплощенной в неких знаках. Один из этих знаков – мхатовский занавес. Он является символом быстротечности жизни, ее изменчивости. Это не пространство жизни, в котором существуют герои пьесы, а пространство театра, сцены, в котором живут поэтические персонажи Чехова. В результате возникла идея трансформирующегося занавеса МХТ, как метафоры трансформации времени.
– Вспоминается и другой знаменитый занавес – занавес Боровского-Любимова в «Гамлете».
– Ну конечно! Но параллели здесь общие. Все другое: место действия, время, герои...
– Как вам кажется, американский зритель поймет «Вишневый сад»?
– Не знаю. Посмотрим. Американцы, которые были в Москве и смотрели спектакль, приняли его очень хорошо. Впрочем, еще не было зрителя, который бы после спектакля мне сказал: «Знаешь, ты такую дрянь поставил»...
Один из моих учителей Николай Павлович Акимов на протяжении многих лет сидел на своем спектакле «Тень» по Шварцу. Как-то раз я его спросил, зачем. Он ответил: «Каждый раз сижу и удивляюсь»... Это зависит от контекста времени, каких-то субъективных причин... Поймет – это не то слово. Включатся ли в спектакль? Иногда подходит человек, говорит самые прекрасные слова о спектакле, а ты смотришь в его глаза и понимаешь, что спектакль прошел мимо. Другой подойдет, чего-то промычит, и ты видишь, что он взволнован. Как говорится, спектакль в него «попал».
– Чеховские пьесы обычно «попадают» в зрителей...
– Интерес к Чехову – удивительное явление. Его имя известно во всем мире. Он самый европеизированный драматург, оказавший огромное влияние на развитие драматургии XX века, в том числе и на американскую драматургию. На Уильямса, Олби... Чехов уловил нечто такое, что трудно выразить словами. Воздух между репликами, пространство паузы, музыкальная структура. Вот, скажем, Корней Чуковский написал сказку «Муха-цокотуха». Уже сколько поколений людей читает ее своим детям. По этим же законам он написал сказку «Бибигон». Она известна гораздо меньше. Почему? Непонятно. Соединение слогов... Чехов умеет рассказать о драмах в мирной жизни. Постановки Чехова исчезают, когда начинаются войны. Ставят Шиллера, Шекспира. А Чехов уловил невероятную драму повседневности.
– Если бы сегодня вам предложили поставить «Вишневый сад», вы бы опять согласились?
– Не удержался бы.
– И это опять был бы другой спектакль?
– Наверняка. Мне нравится разгадывать загадки Чехова. Вот вам пример. В одной сцене пьесы Раневская слышит звуки музыки, прислушивается, а Гаев ей говорит: «Это наш знаменитый еврейский оркестр. Помнишь, четыре скрипки, флейта и контрабас». Зачем Чехову понадобился еврейский оркестр? Дворяне еврейский оркестр не приглашали к себе домой. И я вдруг понял. Разгадка – в вопросе Раневской: «Он еще существует?» Еврейский оркестр – часть уходящей жизни, как и «Вишневый сад». Тут Чехов пожертвовал правдой во имя художественности. Он это делал часто... Чехова упрекали за фамилию Раневская. Говорили, что таких дворянских имен не бывает. У дворян никогда не было вишневых садов – были яблоневые. Что тут скажешь? Бунин оставался великим прозаиком, когда стихи писал, а Чехов даже когда писал прозу, был поэтом.
– Читал, что ваш стиль построен на контакте с актерами, на импровизации. Вы не диктатор в работе?
– Как вам сказать... Нет ни одного режиссера, про которого не говорили бы, что он диктатор. В молодости я тоже прошел путь стремления к диктаторству. В основном, от страха, что ты не сможешь ответить, чего-то не знаешь, к чему-то не подготовлен... Любая диктатура возникает от чувства страха и неуверенности в себе. Но постепенно ты познаешь что-то другое и обретаешь свободу. В конце концов, конечная цель того, чем занимался Станиславский, - обрести свободу в творчестве. Мне кажется, во второй половине жизни я пришел к этому ощущению. Я не боюсь сейчас приехать в Японию или Китай, или Венесуэлу, встретить группу артистов и начать с ними репетировать. Знаешь, как себя вести. Конечно, я не представляю себе работы над спектаклем без создания некой общины, группы людей, объединенных общими устремлениями, эстетикой.
– Общины единомышленников?
– Скорее, общины коллег. Единомыслия требовать нельзя, но можно собрать людей, имеющих общую цель. Единомыслие иногда предполагает одинаковый путь для всех, а каждый по-своему ведет свою игру. При этом все ведут общую игру... Театр – странное дело. Он всегда стремится к успеху, и успех его губит. Русская пословица «от добра добра не ищут» противопоказана театру. Как только ты нашел добро, надо искать другое... Успех моей работы со студентами, так же, как и с артистами (я не разделяю педагогику и практику), состоит в том, чтобы после окончания занятий они стали немного другими. Успех – это не хорошие рецензии, аплодисменты, цветы. Настоящий успех – когда наша совместная работа становится частью биографии, частью судьбы. Театр переводит людей из состояния статики в состояние душевной динамики. В этом и есть задача театра.
– Как вас сегодня представлять? Как независимого режиссера?
Я прожил две большие режиссерские судьбы. Одну – тридцать лет со своим Рижским театром. Вторую – как независимый режиссер.
– Как вам живется сегодня? Комфортно?
– Достаточно комфортно, хотя любой ответ на этот вопрос будет глупым. Не может быть комфортно человеку, занимающемуся театром. Всегда «раздрызг», метания, неудовлетворенность. Когда режиссеру становится комфортно, значит, он умер. Театр любит крайности. Тридцать лет я провел только со своим театром, теперь я - свободный художник. Нельзя наполовину.
– Что лучше – иметь театр-дом или ставить в разных театрах?
– И там, и там есть свои достоинства и недостатки. Это необъятная тема...
– От одной необъятной темы - к другой. Что сегодня происходит с русским театром?
– Сейчас театр интересный. Он меняет свое лицо, он разноликий в отличие от советского времени. Как поэт в России больше, чем поэт, есть какое-то мессианское назначение в русском театре. Во всяком случае, его создатели так думают. Сколько людей погибло на войне, скольких сгноили в лагерях, скольких выслали или вынудили уехать, а все равно залы полны и театры живы. В России к театру особая любовь. Мощная энергетика есть в московской театральной жизни. Как в Лондоне, Берлине, Париже. Может быть, оттого, что реальная жизнь сложная, нестабильная, меняющаяся. Театр рождается из хаоса.
– Вы принимаете работу режиссеров нового поколения? Бутусова, Богомолова, Серебренникова?
– Абсолютно. Это очень талантливые люди. Они делают театр завтрашнего дня.
– Какие у вас планы на ближайшее будущее?
– Сейчас я репетирую в Большом театре оперу Пуччини «Манон Леско» с Анной Нетребко. Премьера будет в середине октября.
– Это новый для вас жанр, оперный?
– Когда-то в Риге я ставил ораторию Онеггера «Жанна Д’Арк на костре», семь лет назад – «Лючию ди Ламмермур» с Хиблой Герзмавой в Московском театре Станиславского и Немировича-Данченко. Так что жанр не совсем новый. Премьера в Большом театре намечена на 16 октября. А потом будем ждать новостей из Америки, как пройдут показы «Вишневого сада».
– Адольф Яковлевич, к «Вишневому саду» вы обращаетесь каждое десятилетие. Была постановка в Таллине в 1971 году. В восьмидесятых появился «Вишневый сад» в Латинской Америке. В 1993 году театралы говорили о «Вишневом саде» в БДТ с Крючковой-Раневской. Затем в 2004 году вышел «Вишневый сад» в МХТ. Чем это объяснить?
– Если бы мне предложили назвать пятерку лучших пьес мира, я обязательно включил бы в нее «Вишневый сад». Последняя пьеса Чехова сконцентрировала в себе взгляд уходящего человека, бесконечно любящего этот мир, взгляд сверху. Автор не рядом с персонажем, он – над ним. Он видит и смешное, и грустное, и печальное, и нелепое, и дурацкое. Чехов весь на пограничье чувств, на стыке комедии и трагедии, векового и будничного, каждодневного и вечного. Я очень люблю эту пьесу. Мне она не надоедает.
– Почему?
– Каждый раз находишь в ней что-то новое. Чехов ведь совсем не дидактичен. Он дает возможность разного взгляда. То, что в театре называется «разные трактовки» (не люблю это выражение, но иначе не скажешь). Этой пьесой Чехов, как и Шекспир «Гамлетом», задал большие загадки человечеству, которые до сих пор можно отгадывать по-разному. То, что критики называют освоением классики, – это множество ответов на одну и ту же загадку. Из этих ответов скапливается опыт работы. В театре есть такое понятие – «отставленная пьеса». Пьеса написана, ее поставили и нет смысла ставить второй раз. Она отставлена, то есть найдены ответы на достаточно простые вопросы. А Чехова отставить невозможно.
– В «Вишневом саде» вы находите новое вот уже четвертое десятилетие подряд…
– После успешного спектакля с блестящим актерским составом в Эстонии последующие постановки были вариациями одного и того же. В БДТ я пригласил Крючкову на роль Раневской. Кроме того, там очень хороши были Басилашвили, Лебедев, игравший Фирса, Андрей Толубеев, и все-таки это были вариации на одну и ту же тему. А в спектакле МХТ мне удалось (редко так бывает) принципиально уйти в сторону, по-другому посмотреть на пьесу... Я недавно удивился своему детскому открытию. Все пьесы Чехова состоят из отъездов и приездов, встреч и расставаний. Так ведь в конце концов сама жизнь – история потерь. Родителей, молодости, мечтаний. Хорошо, когда потеря может стать приобретением, когда ты смотришь на жизнь новым взглядом... Целое поле тем заключено в «Вишневом саде».
– Возможно, Рената Литвинова в роли Раневской помогла вам по-новому посмотреть на пьесу?
– Безусловно. История была такова. Лето 2002 года. Я нахожусь в Америке. Звонит Олег Табаков: «Знаешь, в 2004 году исполняется сто лет со дня первой постановки Станиславским «Вишневого сада». К столетию так звезды сходятся, что ты должен поставить новый «Вишневый сад». Я ему сказал: “Олег, отказаться от постановки я не могу, но не вижу той Раневской, которая мне сейчас нужна». – «Приедешь в Москву – поищем».
Мы искали долго и никого не находили. Как-то я сидел дома, смотрел телевизор, переключая каналы. И вдруг увидел Ренату. Она вела какую-то дурацкую передачу, в костюме наездницы рассказывала о лошадях. Меня она поразила. Я увидел, что Рената дурит, «стебается» и понял, что это она, моя Раневская. Я с ней встретился, рассказал о будущем спектакле. Рената сказала: «Все прекрасно, но я никогда не выходила на театральную сцену». Я предложил: «Давайте встретимся в воскресенье, и вы выйдете. Мы с вами походим по сцене». Так началась наша работа...
– Многие критики нашли в этом точное попадание в роль. Раневская приезжает из Парижа и кажется чужой среди всех. Точно так же и Литвинова – совершенно особая среди всех актеров.
– Да, инопланетянка. С ее приходом возникает тема спектакля в спектакле. Раневская настолько же чужда пространству Дома, как Литвинова – МХТ. Они обе живут не здесь, приехали сюда ненадолго, мало понимают в том, что происходит, их чувства далеки, они только вписаны в определенную ситуацию, которую надо пережить и вернуться туда, где привычнее: в Париж...
– Хорошо, Рената – инопланетянка. Но остальные актеры вам ведь давно известны, не так ли?– Сергей Дрейден – один из моих любимых актеров. Я приглашал его в БДТ играть Счастливцева в пьесе Островского «Лес». Он и во втором московском спектакле у меня играет, в «451 по Фаренгейту» в театре Et cetera. Ездит из Питера специально... С Дусей Германовой до этого мы две роли сделали, с Андреем Смоляковым – тоже... Хорошая компания. Талантливые, странные, чудаковатые, со своими характерами люди. С ними приятно было работать... Спектакль получается, когда в нем есть что-то помимо текста. В нашем «Вишневом саде» был еще один пласт. Сценографом спектакля стал Давид Боровский, знаменитый художник «Таганки», мой старинный друг. Работа над «Вишневым садом» была для него последней работой. Он умер через год с небольшим после премьеры. Он был художником «Вишневого сада» несколько раз, в том числе соавтором спектакля Любимова в Афинах – макет его греческого «Сада» вошел во все театральные учебники. Мы стали думать, что нового мы можем внести в эту пьесу и родилась идея занавеса с парящей чайкой. В каком-то смысле «Вишневый сад» – это прощание с художественной идеей, которая оплодотворила российский, да и мировой театр. Идеей, подаренной МХТ Чеховым и воплощенной в неких знаках. Один из этих знаков – мхатовский занавес. Он является символом быстротечности жизни, ее изменчивости. Это не пространство жизни, в котором существуют герои пьесы, а пространство театра, сцены, в котором живут поэтические персонажи Чехова. В результате возникла идея трансформирующегося занавеса МХТ, как метафоры трансформации времени.
– Вспоминается и другой знаменитый занавес – занавес Боровского-Любимова в «Гамлете».
– Ну конечно! Но параллели здесь общие. Все другое: место действия, время, герои...
– Как вам кажется, американский зритель поймет «Вишневый сад»?
– Не знаю. Посмотрим. Американцы, которые были в Москве и смотрели спектакль, приняли его очень хорошо. Впрочем, еще не было зрителя, который бы после спектакля мне сказал: «Знаешь, ты такую дрянь поставил»...
Один из моих учителей Николай Павлович Акимов на протяжении многих лет сидел на своем спектакле «Тень» по Шварцу. Как-то раз я его спросил, зачем. Он ответил: «Каждый раз сижу и удивляюсь»... Это зависит от контекста времени, каких-то субъективных причин... Поймет – это не то слово. Включатся ли в спектакль? Иногда подходит человек, говорит самые прекрасные слова о спектакле, а ты смотришь в его глаза и понимаешь, что спектакль прошел мимо. Другой подойдет, чего-то промычит, и ты видишь, что он взволнован. Как говорится, спектакль в него «попал».
– Чеховские пьесы обычно «попадают» в зрителей...
– Интерес к Чехову – удивительное явление. Его имя известно во всем мире. Он самый европеизированный драматург, оказавший огромное влияние на развитие драматургии XX века, в том числе и на американскую драматургию. На Уильямса, Олби... Чехов уловил нечто такое, что трудно выразить словами. Воздух между репликами, пространство паузы, музыкальная структура. Вот, скажем, Корней Чуковский написал сказку «Муха-цокотуха». Уже сколько поколений людей читает ее своим детям. По этим же законам он написал сказку «Бибигон». Она известна гораздо меньше. Почему? Непонятно. Соединение слогов... Чехов умеет рассказать о драмах в мирной жизни. Постановки Чехова исчезают, когда начинаются войны. Ставят Шиллера, Шекспира. А Чехов уловил невероятную драму повседневности.
– Если бы сегодня вам предложили поставить «Вишневый сад», вы бы опять согласились?
– Не удержался бы.
– И это опять был бы другой спектакль?
– Наверняка. Мне нравится разгадывать загадки Чехова. Вот вам пример. В одной сцене пьесы Раневская слышит звуки музыки, прислушивается, а Гаев ей говорит: «Это наш знаменитый еврейский оркестр. Помнишь, четыре скрипки, флейта и контрабас». Зачем Чехову понадобился еврейский оркестр? Дворяне еврейский оркестр не приглашали к себе домой. И я вдруг понял. Разгадка – в вопросе Раневской: «Он еще существует?» Еврейский оркестр – часть уходящей жизни, как и «Вишневый сад». Тут Чехов пожертвовал правдой во имя художественности. Он это делал часто... Чехова упрекали за фамилию Раневская. Говорили, что таких дворянских имен не бывает. У дворян никогда не было вишневых садов – были яблоневые. Что тут скажешь? Бунин оставался великим прозаиком, когда стихи писал, а Чехов даже когда писал прозу, был поэтом.
– Читал, что ваш стиль построен на контакте с актерами, на импровизации. Вы не диктатор в работе?
– Как вам сказать... Нет ни одного режиссера, про которого не говорили бы, что он диктатор. В молодости я тоже прошел путь стремления к диктаторству. В основном, от страха, что ты не сможешь ответить, чего-то не знаешь, к чему-то не подготовлен... Любая диктатура возникает от чувства страха и неуверенности в себе. Но постепенно ты познаешь что-то другое и обретаешь свободу. В конце концов, конечная цель того, чем занимался Станиславский, - обрести свободу в творчестве. Мне кажется, во второй половине жизни я пришел к этому ощущению. Я не боюсь сейчас приехать в Японию или Китай, или Венесуэлу, встретить группу артистов и начать с ними репетировать. Знаешь, как себя вести. Конечно, я не представляю себе работы над спектаклем без создания некой общины, группы людей, объединенных общими устремлениями, эстетикой.
– Общины единомышленников?
– Скорее, общины коллег. Единомыслия требовать нельзя, но можно собрать людей, имеющих общую цель. Единомыслие иногда предполагает одинаковый путь для всех, а каждый по-своему ведет свою игру. При этом все ведут общую игру... Театр – странное дело. Он всегда стремится к успеху, и успех его губит. Русская пословица «от добра добра не ищут» противопоказана театру. Как только ты нашел добро, надо искать другое... Успех моей работы со студентами, так же, как и с артистами (я не разделяю педагогику и практику), состоит в том, чтобы после окончания занятий они стали немного другими. Успех – это не хорошие рецензии, аплодисменты, цветы. Настоящий успех – когда наша совместная работа становится частью биографии, частью судьбы. Театр переводит людей из состояния статики в состояние душевной динамики. В этом и есть задача театра.
– Как вас сегодня представлять? Как независимого режиссера?
Я прожил две большие режиссерские судьбы. Одну – тридцать лет со своим Рижским театром. Вторую – как независимый режиссер.
– Как вам живется сегодня? Комфортно?
– Достаточно комфортно, хотя любой ответ на этот вопрос будет глупым. Не может быть комфортно человеку, занимающемуся театром. Всегда «раздрызг», метания, неудовлетворенность. Когда режиссеру становится комфортно, значит, он умер. Театр любит крайности. Тридцать лет я провел только со своим театром, теперь я - свободный художник. Нельзя наполовину.
– Что лучше – иметь театр-дом или ставить в разных театрах?
– И там, и там есть свои достоинства и недостатки. Это необъятная тема...
– От одной необъятной темы - к другой. Что сегодня происходит с русским театром?
– Сейчас театр интересный. Он меняет свое лицо, он разноликий в отличие от советского времени. Как поэт в России больше, чем поэт, есть какое-то мессианское назначение в русском театре. Во всяком случае, его создатели так думают. Сколько людей погибло на войне, скольких сгноили в лагерях, скольких выслали или вынудили уехать, а все равно залы полны и театры живы. В России к театру особая любовь. Мощная энергетика есть в московской театральной жизни. Как в Лондоне, Берлине, Париже. Может быть, оттого, что реальная жизнь сложная, нестабильная, меняющаяся. Театр рождается из хаоса.
– Вы принимаете работу режиссеров нового поколения? Бутусова, Богомолова, Серебренникова?
– Абсолютно. Это очень талантливые люди. Они делают театр завтрашнего дня.
– Какие у вас планы на ближайшее будущее?
– Сейчас я репетирую в Большом театре оперу Пуччини «Манон Леско» с Анной Нетребко. Премьера будет в середине октября.
– Это новый для вас жанр, оперный?
– Когда-то в Риге я ставил ораторию Онеггера «Жанна Д’Арк на костре», семь лет назад – «Лючию ди Ламмермур» с Хиблой Герзмавой в Московском театре Станиславского и Немировича-Данченко. Так что жанр не совсем новый. Премьера в Большом театре намечена на 16 октября. А потом будем ждать новостей из Америки, как пройдут показы «Вишневого сада».
