В нынешнем году Театр Терезы Дуровой отметит солидный юбилей: вот уже четверть века этот коллектив играет спектакли в совершенно особом формате, название которому – театр для всей семьи. Подробнее об этом журналисты «Театрала» поговорили с главной виновницей торжества – Терезой Дуровой, для которой «Театриум на Серпуховке» стал главным детищем в жизни.
– Тереза Ганнибаловна, времена сложные, многие ваши коллеги жалуются на бесчисленные законы и нововведения, которые всё больше и больше регламентируют деятельность театра. Вас, как руководителя, это наверняка тоже тревожит?
– Не тревожит. Я 25 лет занимаюсь семейным театром («Театриум на Серпуховке» – театр для всей семьи), и все эти годы только и слышу сетования на законы и тяжесть бремени. Люди начинают паниковать, дергаться, но проходит сезон, другой и ты понимаешь, что ничего страшного не произошло. Иначе скажу. Я –государственный театр. Я получаю от учредителя – Департамента культуры Москвы – госзадание. И если у меня что-то не ладится, когда я делаю спектакль, я ведь не рассказываю об этом своим актерам и службам. Я, как руководитель, самостоятельно ищу выход из создавшегося положения. Точно так же и с законами: когда мы получаем те или иные «указиловки сверху», то понимаем, что они продиктованы не решением уничтожить театр, а решением настройки глобальной системы. Мы только её винтики. Поэтому я не впадаю в панику и не рассуждаю о том, хорошо это или плохо…
– Почему?
– Потому что мне некогда. Оспаривать решение я уже не могу, значит приходится выполнять то, что требуется. Тогда собирается команда из юриста, бухгалтера, всех моих замов, и мы смотрим, что у нас сегодня на руках. Я же не бегаю и не кричу: «Боже мой, как хорошо театрам, которые получают президентский грант!» Или «как хорошо театрам, которые ничего общего не имеют с бюджетом!» Мне это напоминает разговоры людей, которым не нравится Москва. Не нравится – не живите.
Единственная проблема на нынешний день для меня – это дать понять государству, что мы выполняем важную социальную функцию по укреплению семьи.
– То есть занимаетесь детским театром?..
– В моем сознании не существует понятия детского и недетского театра. Я – художник, который работает прежде всего для семьи. Как для детей, точно так же я работаю для дедушек и бабушек, для пап и мам, для мужчин и юношей. Я вообще не понимаю, что такое детский театр. Для меня это словосочетание – как красная тряпка для быка.
– Но ведь есть же такая категория – детский театр.
– Абсолютно уверена, что это старая навязанная формула, которой зачем-то пользуются до сих пор. Она сидит в сознании, она в менталитете большинства моих коллег…
Буквально накануне нашего интервью проходила встреча деятелей культуры с президентом (я имею ввиду встречу на Совете по культуре) и там было много сетований как раз в отношении растущего числа законов и нормативных актов. И прозвучала удивительная фраза: мол, представьте реакцию директора детского театра, когда тот получает такую бумагу, которую без помощи специалиста невозможно даже прочитать.
А что такое директор детского театра? Чем отличается он от директора НЕ детского театра? Этот вопрос уже много лет я задаю своим коллегам: «В чем разница?» Знаю, что многие из них и не ходят ни ко мне в театр, ни в другие детские театры.
– Если даже вам приходится объяснять коллегам, что у вас театр не детский и что нет такого понятия, то вы же понимаете, в каком глубочайшем заблуждении находятся чиновники, от которых зависят жизненно важные решения?
– Я не буду никого переубеждать. Я буду жить так, как живу, потому что не могу никого насильно привести в свой театр, где сидит «тысячник». При заполняемости зала на 97% взрослых у нас 60%. Вот что такое для меня семейный театр. И теперь скажите: какой спектакль я должна сделать? Что должна показать такой публике?
– Это объяснимо, потому что ребенок не может прийти в театр один. Соответственно, он идет с родителями.
– Для меня это не объяснение, поскольку тот театр, о котором говорите вы, – это спящая бабушка и ребенок, которого не подготовили к походу на спектакль, которому ничего не прочитали, а просто отправили с бабушкой, довезли на машине, оставили и уехали. К нам так не ходят. У нас совсем другая конструкция жизни, другая система при подборе репертуара.
Но давайте сейчас вернемся не к творческой, а к деловой части этого вопроса. Каждый год мы проводим фестиваль «Гаврош». Вместе с Мариной Райкиной ездим по различным театральным фестивалям, театрам и отсматриваем всё, что может войти в его программу. Не так давно были в Италии, и замечательный режиссер Антонио Каталано, пригласил нас к себе в дом (там же у него театр и мастерская). После экскурсии по закулисью он говорит: «Приходите обязательно завтра, соберутся директора и режиссеры театров региона, у нас будет большой разговор». И мы думаем: «Как интересно, посидим – послушаем».
Приходим и вдруг слышим, как в Италии... умирает театр. Театральные деятели говорят такое, что нашим артистам даже в глубокой провинции не снилось! В каком катастрофическом состоянии они находится, сколько им приходится ходить с протянутой рукой и как выживать. И действительно, сколько я видела спектаклей, где актер одновременно играет, сам же поправляет свет и нажимает кнопку магнитофона, потому что он один. Но при этом, замечу, играет превосходно.
Или в Дании, например, те, кто работают в той нише, которую вы называете детским театром, существуют в основном за счёт того, что работают по школам – им на это город или регион выделяют гранты. Спектакли играют на детских площадках, в спортивных залах, на пленэре с полной профессиональной отдачей и мастерством, несмотря на отсутствие идеальных условий. Мне это напоминает наш старый передвижной цирк: всё с собой, быстренько завязывается, закручивается, кидается в автобус и вперед. Так что, когда я возвращаюсь в Россию, я готова Богу молиться, что нахожусь в совершенно иных условиях.
Но что получается? У нас есть субсидия, она рассчитывается в зависимости от заполняемости зала, параметров сцены и т.д. – это сумма, которую нам выделяет Департамент культуры. И перед нами стоят конкретные обязательства, то есть выполнение так называемой «дорожной карты»: постановка спектаклей, выплата гонораров, и т.д. Я это понимаю, я с этим живу, я под это уже подстроилась, у меня проблем нет. Дальше нам говорят, что меняется система распределения средств: всё, что вы зарабатываете, как и прежде, вы не отдаете государству, а оставляете у себя в театре для внебюджетных расходов (я имею в виду театральную реформу, которую в конце прошлого года объявил вице-мэр Леонид Печатников). Для меня это прозвучало просто как гимн. Получается, что все заработанные деньги вновь остаются в театре. И слава тебе, Господи! Главное только вовремя и правильно суметь отчитаться.
– Не самая легкая задача, между прочим.
– Да, но меня это дисциплинирует, точно так же, как и мою команду – закупщиков, бухгалтеров, юристов, всех, кто стоит в этой цепочке. Мы точно знаем, что на выпуске спектакля я не имею права сказать: «Так, давайте переделаем декорацию». Переделаем за какие средства? Поэтому я должна заранее много и долго планировать тот результат, который хочу получить.
Мне государство говорит: зарабатывай и живи. Я зарабатываю и живу. Но тут получается такая ситуация: я знаю, кто мой зритель, но при этом я знаю и кто мой конкурент. А конкурент у меня очень серьезный. Я говорю не про другие московские театры, хотя хожу ко многим своим коллегам и вижу, что у них происходит. Самый ощутимый конкурент для меня – интернет. Сегодня моим зрителям и зрителям других театров проще всего нажать кнопку, поставить планшет перед ребенком и остаться дома. Знаю множество таких примеров. Поэтому я обязана делать такие спектакли, чтобы люди, попав ко мне однажды, в антракте купили билеты и на следующие постановки. А потом они начинают смотреть репертуар по второму, третьему кругу. У меня есть зрители, которые видели наш «Аленький цветочек» или «Летучий корабль» по 5-10 раз. Что это значит?
Это значит, что спектакль должен быть сделан на высоком профессиональном уровне, без скидок на детский театр. У нас на сцене живой оркестр и он должен репетировать постоянно, иначе это будет плохой оркестр. В оркестре много этнических инструментов, а играющие на них музыканты – одни из самых высокооплачиваемых. На всех спектаклях без исключения мы поём вживую. Значит, нужны вокальные занятия – это тоже стоит денег. Мне нужно, чтобы актеры умело профессионально вести бои, чтобы у них были тренированные тела, поэтому в театре работают педагоги и тренеры.
– И тут мы упираемся в стоимость билета…
– Совершенно верно. Прекрасно, что мне дали возможность распоряжаться моей прибылью, моим бюджетом. В ценах на билеты руководителей театров никто не ограничивает, однако я не могу взвинчивать цифры, потому что ко мне в таком случае никто не придет. Я предпочитаю выйти в ноль, дабы окупить расходы на момент открытия занавеса. Конечно, у меня есть билеты по 4 тысячи, но это крошечный сегмент, хотя они и расходятся в первую очередь. Но у меня-то задачи другие. Первая – чтобы человек с разными материальными возможностями мог посетить наш театр. Вторая – чтобы он приходили как можно чаще. И наконец, чтобы посещали театр всей семьей. Мне важно, чтобы не только у ребенка, но и у бабушек, дедушек, мам и пап сформировалась общая эмоциональная память. Очень плохо, когда ребенок пытается пересказать дома увиденное: «Папа, ты знаешь?», а папа не знает. «Мама, ты помнишь?», а мама не помнит, поскольку отправила его на спектакль с нянькой. И еще – очень важно подготовить зрителя для того, чтобы он стал театралом, пошел в другие театры.
– В этом и проблема, поскольку ребенок вырастает и уходит. Вам постоянно приходится привлекать нового зрителя…
– Это не проблема, это замечательно. Дети рождаются всегда.
– Но не всегда их ведут в театр.
– Моих зрителей ведут всегда. Задача лишь в том, чтобы расширять аудиторию, а это возможно добиться только качеством и больше ничем. Дальше я этого зрителя, «горячего», подготовленного, должна отдать взрослому театру, а также и его родителей, многие из которых, как выясняется, прежде в театр не ходили.
– Спасибо хоть кто-то говорил?
– Никогда! Даже если поднимаюсь на трибуну, то по глазам коллег вижу: «Ну вот, сейчас опять начнется про детей!»
25 лет назад, когда мы только заявили о себе в Департаменте культуры, Игорь Борисович Бугаев, его прежний руководитель, пришел к нам в театр. И он мне сказал: «Дам тебе немного денег, на то, чтобы актеры получали минимальную зарплату, потому что у тебя детский театр». В то время мы назывались не «Театриум», а Театр клоунады Терезы Дуровой. Бугаев повторял: «Хочу поддержать, но что с тобой делать – непонятно, ты со своей клоунадой не вписываешься в наш театральный формат». Но все-таки дали мне чуть-чуть, началась нормальная жизнь, и вроде не бегаю, не жалуюсь, вроде как-то выживаю, хотя наш театр на протяжении четверти века всегда являлся арендным театром, помещения своего никогда не было, а это – дополнительные расходы.
Помню как однажды перед началом спектакля я слышу от своего администратора: «Там пришел какой-то человек, просит пропустить его». Спускаюсь – смотрю: пришел Игорь Борисович. Я усадила его как дорогого гостя, открывается занавес, и он тихонько говорит: «Ой, Тереза, на сцене больше денег, чем я тебе дал». Бугаев профессиональный человек, прекрасно понимал, что сколько стоит. Я ответила: «Да нет, здесь именно та сумма, просто мы старались максимально рационально ее использовать». У меня такое отношение ко всему, потому что я не баловень судьбы. Я ведь из цирка, а там…
– Дисциплина как в армии…
– Конечно! И еще в цирке не бывает прежних заслуг. Каждый день экзамен. Если ты выходишь на манеж и не способен сделать двойное сальто-мортале – за тебя никто его не сделает.
В моей судьбе был неожиданный поворот: в 1994-м году, после фестиваля клоунады со мной осталось 67 человек.
Предполагалось, что мы не разбежимся, а будем продолжать наше начинание. Но как?! От меня ждали решительных шагов. И были люди, которые в тот момент очень мне помогли. У меня бы никогда ничего не получилось, если бы не Борис Брунов, например, или директор Москонцерта Валерий Корн... Бывают такие ситуации, когда какие-то 3-4 дня решают твою судьбу. И вот когда я не знала, куда мне идти с командой в 67 человек, я обратилась к Борису Сергеевичу Брунову и Валерию Григорьевичу Корну. Они взяли меня на неделю, и за это время я решила все свои вопросы.
Вернулась обратно, обозначила нашей команде цели и задачи, поняла, как продавать билеты, договорилась в отношении аренды. Но если бы той драгоценной недели у меня не было, – нашего театра сегодня бы точно не существовало. Я очень признательна и Юрию Владимировичу Никулину, благодаря которому родился фестиваль клоунады. Он мне тогда сказал: «Тереза, можешь везде говорить, что я абсолютно тебя поддерживаю, я буду рядом, но ты должна всё сделать сама».
– Это был Театр клоунады Терезы Дуровой?
– Да, в очень сложное время мы начинали. И Полунин тогда уехал, и Попов уехал, и молодежь была на распутье. Пустота везде! Но я рискнула и… всё получилось.
Правда, 8 лет тому назад наступил своеобразный рубеж: продажи стали падать, и мы почувствовали, что Театр клоунады уже себя исчерпал. Тогда возникла идея поменять формат – так родился «Театриум на Серпуховке». Труппа та же самая, техническая база та же, но творческие принципы совершенно другие.
Помню реакцию моих коллег: «Тереза, ты что? Это же риск!» Я говорила: «Ну, не сидеть же на месте! Надо что-то делать, мне нужно ребрендировать театр». – «У тебя не магазин обуви. Ты столько лет отработала на то, чтобы все привыкли к Театру клоунады и вдруг снимаешь вывеску. Ты потеряешь публику. Все что наработано, пропадет: имя, актеры разбегутся». Мне нарисовали такую страшную картину, что просто опускались руки.
– Но все же вы рискнули…
– Понимаете, я не могла поступить иначе. И до сих пор в этом убеждена, потому что количество «клоунов», которые стали бегать по детским праздникам и корпоративам, достигло таких немыслимых масштабов, что они просто-напросто стали рыть нам могилу. Дошло до того, что дети просили родителей на день рождения не приглашать к ним клоунов. Я ради профессионального интереса наблюдала, как проходят подобные праздники и должна сказать, что такого безобразного отношения к профессии, такой халтуры я не видела никогда. Но как ни крути, общая тенденция нависла над нами: «Там клоуны? Всё понятно». И билеты перестали покупать, сколько ни объясняй, что у нас они увидят совершенно иную картину.
В этом отношении, кстати, меня удивляли и коллеги. Я говорила: «Приходите на премьеру!» Они интересовались: «Ты как Полунин?» – «Нет». – «Как Енгибаров?» – «Нет». – «Как Олег Попов?» – «Да нет же, я как я». – «Ну, как-нибудь соберемся».
– И не приходили?
– По-разному. Но если вдруг кто-то из них к нам попадал, то первая реакция была восторженная: «Ой, ну надо же!» Я удивлялась: «А вы что ожидали? Думали, что увидите деревянные скамеечки и шарики повсюду?»
Естественно, у нас были великолепные клоунские спектакли на основе серьезной драматургии, спектакли умные, со слезами… Но я поняла, что доказать никому ничего не буду и надо идти дальше. В конечно итоге, была проделана большая работа. Но в первую очередь я благодарна своей труппе: она поверила в свои силы и двинулась покорять новый Эверест. Согласитесь, двигаться в гору намного интереснее, чем постепенно скатываться вниз.
– А сейчас зрители вспоминают, что когда-то это был Театр клоунады?
– Крайне редко. Да и зачем? Нам есть чем удивлять. Недавно открыли, например, Новую сцену почти на 300 мест. Играем там спектакли для тинэйджеров, для молодежи. Конечно, такой репертуар возможен и на Основной сцене, но тут важна камерная атмосфера – разговор, скажем так, с глазу на глаз. Сложные произведения там идут, требующие от зрителя сочувствия, эмоциональной отдачи. Это и «Переходный возраст», и «Черное молоко, или Экскурсия в Освенцим», и «Часы пробили 13 раз», и философская история «Девочка, которая умела летать». И здесь наш фестиваль «Гаврош», опыт европейского театра мне многое дал: там часто режиссеры перед спектаклем разговаривают с публикой, настраивают ее. Вот пришли люди – из метро, из дома, приехали на машине, продравшись сквозь пробки, но вся рутина дня должна остаться за дверью театра. Поэтому я выхожу к публике и начинаю эмоциональную «перенастройку» зала. Я очень хорошо чувствую своего зрителя и вижу, когда он готов к восприятию наших спектаклей. А потом мы общаемся по окончании, и я всякий раз убеждаюсь, как это важно.
– Конечно, потому что театр открывает человека человеку…
– У меня была еще одна важная задача, которую, я считаю, выполнила полностью. Я хотела вернуть в театр мальчиков и мужчин. Теперь у нас на спектаклях много пап и мальчишек.
– Как это удалось?
– Всех секретов раскрывать не буду, но одна из составляющих – в каждом спектакле мы говорим, как прекрасен мужчина, юноша, мальчик благодаря своим поступкам. Возможно, это иллюзия, но дети этот посыл чувствуют потрясающе.
– Тереза Ганнибаловна, времена сложные, многие ваши коллеги жалуются на бесчисленные законы и нововведения, которые всё больше и больше регламентируют деятельность театра. Вас, как руководителя, это наверняка тоже тревожит?
– Не тревожит. Я 25 лет занимаюсь семейным театром («Театриум на Серпуховке» – театр для всей семьи), и все эти годы только и слышу сетования на законы и тяжесть бремени. Люди начинают паниковать, дергаться, но проходит сезон, другой и ты понимаешь, что ничего страшного не произошло. Иначе скажу. Я –государственный театр. Я получаю от учредителя – Департамента культуры Москвы – госзадание. И если у меня что-то не ладится, когда я делаю спектакль, я ведь не рассказываю об этом своим актерам и службам. Я, как руководитель, самостоятельно ищу выход из создавшегося положения. Точно так же и с законами: когда мы получаем те или иные «указиловки сверху», то понимаем, что они продиктованы не решением уничтожить театр, а решением настройки глобальной системы. Мы только её винтики. Поэтому я не впадаю в панику и не рассуждаю о том, хорошо это или плохо…
– Почему?
– Потому что мне некогда. Оспаривать решение я уже не могу, значит приходится выполнять то, что требуется. Тогда собирается команда из юриста, бухгалтера, всех моих замов, и мы смотрим, что у нас сегодня на руках. Я же не бегаю и не кричу: «Боже мой, как хорошо театрам, которые получают президентский грант!» Или «как хорошо театрам, которые ничего общего не имеют с бюджетом!» Мне это напоминает разговоры людей, которым не нравится Москва. Не нравится – не живите.
Единственная проблема на нынешний день для меня – это дать понять государству, что мы выполняем важную социальную функцию по укреплению семьи.
– То есть занимаетесь детским театром?..
– В моем сознании не существует понятия детского и недетского театра. Я – художник, который работает прежде всего для семьи. Как для детей, точно так же я работаю для дедушек и бабушек, для пап и мам, для мужчин и юношей. Я вообще не понимаю, что такое детский театр. Для меня это словосочетание – как красная тряпка для быка.
– Но ведь есть же такая категория – детский театр.
– Абсолютно уверена, что это старая навязанная формула, которой зачем-то пользуются до сих пор. Она сидит в сознании, она в менталитете большинства моих коллег…
Буквально накануне нашего интервью проходила встреча деятелей культуры с президентом (я имею ввиду встречу на Совете по культуре) и там было много сетований как раз в отношении растущего числа законов и нормативных актов. И прозвучала удивительная фраза: мол, представьте реакцию директора детского театра, когда тот получает такую бумагу, которую без помощи специалиста невозможно даже прочитать.
А что такое директор детского театра? Чем отличается он от директора НЕ детского театра? Этот вопрос уже много лет я задаю своим коллегам: «В чем разница?» Знаю, что многие из них и не ходят ни ко мне в театр, ни в другие детские театры.
– Если даже вам приходится объяснять коллегам, что у вас театр не детский и что нет такого понятия, то вы же понимаете, в каком глубочайшем заблуждении находятся чиновники, от которых зависят жизненно важные решения?– Я не буду никого переубеждать. Я буду жить так, как живу, потому что не могу никого насильно привести в свой театр, где сидит «тысячник». При заполняемости зала на 97% взрослых у нас 60%. Вот что такое для меня семейный театр. И теперь скажите: какой спектакль я должна сделать? Что должна показать такой публике?
– Это объяснимо, потому что ребенок не может прийти в театр один. Соответственно, он идет с родителями.
– Для меня это не объяснение, поскольку тот театр, о котором говорите вы, – это спящая бабушка и ребенок, которого не подготовили к походу на спектакль, которому ничего не прочитали, а просто отправили с бабушкой, довезли на машине, оставили и уехали. К нам так не ходят. У нас совсем другая конструкция жизни, другая система при подборе репертуара.
Но давайте сейчас вернемся не к творческой, а к деловой части этого вопроса. Каждый год мы проводим фестиваль «Гаврош». Вместе с Мариной Райкиной ездим по различным театральным фестивалям, театрам и отсматриваем всё, что может войти в его программу. Не так давно были в Италии, и замечательный режиссер Антонио Каталано, пригласил нас к себе в дом (там же у него театр и мастерская). После экскурсии по закулисью он говорит: «Приходите обязательно завтра, соберутся директора и режиссеры театров региона, у нас будет большой разговор». И мы думаем: «Как интересно, посидим – послушаем».
Приходим и вдруг слышим, как в Италии... умирает театр. Театральные деятели говорят такое, что нашим артистам даже в глубокой провинции не снилось! В каком катастрофическом состоянии они находится, сколько им приходится ходить с протянутой рукой и как выживать. И действительно, сколько я видела спектаклей, где актер одновременно играет, сам же поправляет свет и нажимает кнопку магнитофона, потому что он один. Но при этом, замечу, играет превосходно.
Или в Дании, например, те, кто работают в той нише, которую вы называете детским театром, существуют в основном за счёт того, что работают по школам – им на это город или регион выделяют гранты. Спектакли играют на детских площадках, в спортивных залах, на пленэре с полной профессиональной отдачей и мастерством, несмотря на отсутствие идеальных условий. Мне это напоминает наш старый передвижной цирк: всё с собой, быстренько завязывается, закручивается, кидается в автобус и вперед. Так что, когда я возвращаюсь в Россию, я готова Богу молиться, что нахожусь в совершенно иных условиях.
Но что получается? У нас есть субсидия, она рассчитывается в зависимости от заполняемости зала, параметров сцены и т.д. – это сумма, которую нам выделяет Департамент культуры. И перед нами стоят конкретные обязательства, то есть выполнение так называемой «дорожной карты»: постановка спектаклей, выплата гонораров, и т.д. Я это понимаю, я с этим живу, я под это уже подстроилась, у меня проблем нет. Дальше нам говорят, что меняется система распределения средств: всё, что вы зарабатываете, как и прежде, вы не отдаете государству, а оставляете у себя в театре для внебюджетных расходов (я имею в виду театральную реформу, которую в конце прошлого года объявил вице-мэр Леонид Печатников). Для меня это прозвучало просто как гимн. Получается, что все заработанные деньги вновь остаются в театре. И слава тебе, Господи! Главное только вовремя и правильно суметь отчитаться.
– Не самая легкая задача, между прочим.
– Да, но меня это дисциплинирует, точно так же, как и мою команду – закупщиков, бухгалтеров, юристов, всех, кто стоит в этой цепочке. Мы точно знаем, что на выпуске спектакля я не имею права сказать: «Так, давайте переделаем декорацию». Переделаем за какие средства? Поэтому я должна заранее много и долго планировать тот результат, который хочу получить.
Мне государство говорит: зарабатывай и живи. Я зарабатываю и живу. Но тут получается такая ситуация: я знаю, кто мой зритель, но при этом я знаю и кто мой конкурент. А конкурент у меня очень серьезный. Я говорю не про другие московские театры, хотя хожу ко многим своим коллегам и вижу, что у них происходит. Самый ощутимый конкурент для меня – интернет. Сегодня моим зрителям и зрителям других театров проще всего нажать кнопку, поставить планшет перед ребенком и остаться дома. Знаю множество таких примеров. Поэтому я обязана делать такие спектакли, чтобы люди, попав ко мне однажды, в антракте купили билеты и на следующие постановки. А потом они начинают смотреть репертуар по второму, третьему кругу. У меня есть зрители, которые видели наш «Аленький цветочек» или «Летучий корабль» по 5-10 раз. Что это значит?
Это значит, что спектакль должен быть сделан на высоком профессиональном уровне, без скидок на детский театр. У нас на сцене живой оркестр и он должен репетировать постоянно, иначе это будет плохой оркестр. В оркестре много этнических инструментов, а играющие на них музыканты – одни из самых высокооплачиваемых. На всех спектаклях без исключения мы поём вживую. Значит, нужны вокальные занятия – это тоже стоит денег. Мне нужно, чтобы актеры умело профессионально вести бои, чтобы у них были тренированные тела, поэтому в театре работают педагоги и тренеры.
– И тут мы упираемся в стоимость билета…
– Совершенно верно. Прекрасно, что мне дали возможность распоряжаться моей прибылью, моим бюджетом. В ценах на билеты руководителей театров никто не ограничивает, однако я не могу взвинчивать цифры, потому что ко мне в таком случае никто не придет. Я предпочитаю выйти в ноль, дабы окупить расходы на момент открытия занавеса. Конечно, у меня есть билеты по 4 тысячи, но это крошечный сегмент, хотя они и расходятся в первую очередь. Но у меня-то задачи другие. Первая – чтобы человек с разными материальными возможностями мог посетить наш театр. Вторая – чтобы он приходили как можно чаще. И наконец, чтобы посещали театр всей семьей. Мне важно, чтобы не только у ребенка, но и у бабушек, дедушек, мам и пап сформировалась общая эмоциональная память. Очень плохо, когда ребенок пытается пересказать дома увиденное: «Папа, ты знаешь?», а папа не знает. «Мама, ты помнишь?», а мама не помнит, поскольку отправила его на спектакль с нянькой. И еще – очень важно подготовить зрителя для того, чтобы он стал театралом, пошел в другие театры.
– В этом и проблема, поскольку ребенок вырастает и уходит. Вам постоянно приходится привлекать нового зрителя…
– Это не проблема, это замечательно. Дети рождаются всегда.
– Но не всегда их ведут в театр.
– Моих зрителей ведут всегда. Задача лишь в том, чтобы расширять аудиторию, а это возможно добиться только качеством и больше ничем. Дальше я этого зрителя, «горячего», подготовленного, должна отдать взрослому театру, а также и его родителей, многие из которых, как выясняется, прежде в театр не ходили.
– Спасибо хоть кто-то говорил?
– Никогда! Даже если поднимаюсь на трибуну, то по глазам коллег вижу: «Ну вот, сейчас опять начнется про детей!»
25 лет назад, когда мы только заявили о себе в Департаменте культуры, Игорь Борисович Бугаев, его прежний руководитель, пришел к нам в театр. И он мне сказал: «Дам тебе немного денег, на то, чтобы актеры получали минимальную зарплату, потому что у тебя детский театр». В то время мы назывались не «Театриум», а Театр клоунады Терезы Дуровой. Бугаев повторял: «Хочу поддержать, но что с тобой делать – непонятно, ты со своей клоунадой не вписываешься в наш театральный формат». Но все-таки дали мне чуть-чуть, началась нормальная жизнь, и вроде не бегаю, не жалуюсь, вроде как-то выживаю, хотя наш театр на протяжении четверти века всегда являлся арендным театром, помещения своего никогда не было, а это – дополнительные расходы.
Помню как однажды перед началом спектакля я слышу от своего администратора: «Там пришел какой-то человек, просит пропустить его». Спускаюсь – смотрю: пришел Игорь Борисович. Я усадила его как дорогого гостя, открывается занавес, и он тихонько говорит: «Ой, Тереза, на сцене больше денег, чем я тебе дал». Бугаев профессиональный человек, прекрасно понимал, что сколько стоит. Я ответила: «Да нет, здесь именно та сумма, просто мы старались максимально рационально ее использовать». У меня такое отношение ко всему, потому что я не баловень судьбы. Я ведь из цирка, а там…
– Дисциплина как в армии…
– Конечно! И еще в цирке не бывает прежних заслуг. Каждый день экзамен. Если ты выходишь на манеж и не способен сделать двойное сальто-мортале – за тебя никто его не сделает.
В моей судьбе был неожиданный поворот: в 1994-м году, после фестиваля клоунады со мной осталось 67 человек.
Предполагалось, что мы не разбежимся, а будем продолжать наше начинание. Но как?! От меня ждали решительных шагов. И были люди, которые в тот момент очень мне помогли. У меня бы никогда ничего не получилось, если бы не Борис Брунов, например, или директор Москонцерта Валерий Корн... Бывают такие ситуации, когда какие-то 3-4 дня решают твою судьбу. И вот когда я не знала, куда мне идти с командой в 67 человек, я обратилась к Борису Сергеевичу Брунову и Валерию Григорьевичу Корну. Они взяли меня на неделю, и за это время я решила все свои вопросы.
Вернулась обратно, обозначила нашей команде цели и задачи, поняла, как продавать билеты, договорилась в отношении аренды. Но если бы той драгоценной недели у меня не было, – нашего театра сегодня бы точно не существовало. Я очень признательна и Юрию Владимировичу Никулину, благодаря которому родился фестиваль клоунады. Он мне тогда сказал: «Тереза, можешь везде говорить, что я абсолютно тебя поддерживаю, я буду рядом, но ты должна всё сделать сама».
– Это был Театр клоунады Терезы Дуровой?
– Да, в очень сложное время мы начинали. И Полунин тогда уехал, и Попов уехал, и молодежь была на распутье. Пустота везде! Но я рискнула и… всё получилось.
Правда, 8 лет тому назад наступил своеобразный рубеж: продажи стали падать, и мы почувствовали, что Театр клоунады уже себя исчерпал. Тогда возникла идея поменять формат – так родился «Театриум на Серпуховке». Труппа та же самая, техническая база та же, но творческие принципы совершенно другие.
Помню реакцию моих коллег: «Тереза, ты что? Это же риск!» Я говорила: «Ну, не сидеть же на месте! Надо что-то делать, мне нужно ребрендировать театр». – «У тебя не магазин обуви. Ты столько лет отработала на то, чтобы все привыкли к Театру клоунады и вдруг снимаешь вывеску. Ты потеряешь публику. Все что наработано, пропадет: имя, актеры разбегутся». Мне нарисовали такую страшную картину, что просто опускались руки.
– Но все же вы рискнули…– Понимаете, я не могла поступить иначе. И до сих пор в этом убеждена, потому что количество «клоунов», которые стали бегать по детским праздникам и корпоративам, достигло таких немыслимых масштабов, что они просто-напросто стали рыть нам могилу. Дошло до того, что дети просили родителей на день рождения не приглашать к ним клоунов. Я ради профессионального интереса наблюдала, как проходят подобные праздники и должна сказать, что такого безобразного отношения к профессии, такой халтуры я не видела никогда. Но как ни крути, общая тенденция нависла над нами: «Там клоуны? Всё понятно». И билеты перестали покупать, сколько ни объясняй, что у нас они увидят совершенно иную картину.
В этом отношении, кстати, меня удивляли и коллеги. Я говорила: «Приходите на премьеру!» Они интересовались: «Ты как Полунин?» – «Нет». – «Как Енгибаров?» – «Нет». – «Как Олег Попов?» – «Да нет же, я как я». – «Ну, как-нибудь соберемся».
– И не приходили?
– По-разному. Но если вдруг кто-то из них к нам попадал, то первая реакция была восторженная: «Ой, ну надо же!» Я удивлялась: «А вы что ожидали? Думали, что увидите деревянные скамеечки и шарики повсюду?»
Естественно, у нас были великолепные клоунские спектакли на основе серьезной драматургии, спектакли умные, со слезами… Но я поняла, что доказать никому ничего не буду и надо идти дальше. В конечно итоге, была проделана большая работа. Но в первую очередь я благодарна своей труппе: она поверила в свои силы и двинулась покорять новый Эверест. Согласитесь, двигаться в гору намного интереснее, чем постепенно скатываться вниз.
– А сейчас зрители вспоминают, что когда-то это был Театр клоунады?
– Крайне редко. Да и зачем? Нам есть чем удивлять. Недавно открыли, например, Новую сцену почти на 300 мест. Играем там спектакли для тинэйджеров, для молодежи. Конечно, такой репертуар возможен и на Основной сцене, но тут важна камерная атмосфера – разговор, скажем так, с глазу на глаз. Сложные произведения там идут, требующие от зрителя сочувствия, эмоциональной отдачи. Это и «Переходный возраст», и «Черное молоко, или Экскурсия в Освенцим», и «Часы пробили 13 раз», и философская история «Девочка, которая умела летать». И здесь наш фестиваль «Гаврош», опыт европейского театра мне многое дал: там часто режиссеры перед спектаклем разговаривают с публикой, настраивают ее. Вот пришли люди – из метро, из дома, приехали на машине, продравшись сквозь пробки, но вся рутина дня должна остаться за дверью театра. Поэтому я выхожу к публике и начинаю эмоциональную «перенастройку» зала. Я очень хорошо чувствую своего зрителя и вижу, когда он готов к восприятию наших спектаклей. А потом мы общаемся по окончании, и я всякий раз убеждаюсь, как это важно.
– Конечно, потому что театр открывает человека человеку…
– У меня была еще одна важная задача, которую, я считаю, выполнила полностью. Я хотела вернуть в театр мальчиков и мужчин. Теперь у нас на спектаклях много пап и мальчишек.
– Как это удалось?
– Всех секретов раскрывать не буду, но одна из составляющих – в каждом спектакле мы говорим, как прекрасен мужчина, юноша, мальчик благодаря своим поступкам. Возможно, это иллюзия, но дети этот посыл чувствуют потрясающе.
Языком цифр
24 названия в нынешнем репертуаре театра
6 тыс. человек посещают «Театриум» каждый уикенд
64 спектакля было сыграно в новогодний период (в прежние годы их количество составляло 42-44)
Справка
Тереза Дурова
Родилась 3 октября в Баку в легендарной цирковой семье, дочь дрессировщиков Терезы Васильевны Дуровой и Ганнибала Владимировича Наджарова.
Образование: режиссерский факультет ГИТИСа (1982), мастерская Марка Местечкина.
Карьера: в 1991 г. с группой энтузиастов организовала в Москве Международный фестиваль клоунады. Год спустя на его основе создала театр, хорошо известный сегодня как «Театриум на Серпуховке». Уникальность театра определена прежде всего эстетикой, которая находится на стыке нескольких жанров – драмы, музыки, цирка и пластики. За 25 лет существования театра Тереза Дурова воспитала не одно поколение артистов, владеющих универсальным актерским мастерством. Режиссер нескольких десятков спектаклей, ставших в том числе и лауреатами престижных театральных наград.
Подписывайтесь на официальный канал «Театрала» в Telegram (@teatralmedia), чтобы не пропускать наши главные материалы.
