В МХТ имени Чехова премьера – режиссер Екатерина Половцева поставила «Венецианского купца» Шекспира. Шейлока сыграл Сергей Сосновский. Сыграл трагедию чужака, изгоя, который тщетно пытается втолковать всему миру, что он такой же человек, как и другие.
Когда Шейлок на авансцене произносит свой знаменитый горький монолог: «Да разве у жида нет глаз? Нет рук, органов, чувств, привязанностей, страстей?» – зал замирает. Директор Шекспировского института Майкл Добсон, побывавший на спектакле в Москве, так оценил эту премьеру: «Среди всех постановок «Венецианского купца», которые я смотрел в разных странах, начиная с 70-х, работа Екатерины Половцевой – возможно самая актуальная и убедительная…. Этот спектакль раскрывает пьесу по-новому, на злобу дня – там показаны и глубокое размышление над собственным «я», и проблема поиска «козла отпущения», и тема ограничений и космополитизма. Комедийная форма и серьезный посыл сплелись – все как у Шекспира».
Сергей Сосновский играет на сцене МХТ уже 15 лет – с тех самых пор, как Олег Табаков сманил его, премьера Саратовского театра драмы, в Москву.
– Многие из ваших ролей исследуют тему взаимоотношений отцов и детей. Это и мхатовский «Гамлет» Юрия Бутусова, где вы играли Призрака, и Сарафанов в «Старшем сыне», поставленном Константином Богомоловым в «Табакерке». И даже Жорик-старший в недавней «Одессе» Валерия Тодоровского – парализованный дедушка, на глазах у которого несовершеннолетняя внучка заводит роман со взрослым мужчиной. Ну и, конечно, Шейлок. Можно ли сказать, что отцы и дети – это ваша тема?
– Можно. Совершенно точно. Спектакли на эту тему были у меня еще в Саратове. Например, в Саратовской драме я играл в потрясающей постановке Александра Дзекуна «Додо» – аллегорической истории о том, как на Земле остались две птицы породы додо, Он и Она. И вот они мучаются по поводу того, удастся ли им продолжить род или же их виду грозит вымирание. Шел в Саратовском театре драмы и спектакль «Виват, Виктор!» по пьесе Роже Витрака, где я играл 9-летнего умирающего мальчика с очень сложными отношениями с родителями. Да, эта тема отзывается во мне. У меня уже очень взрослые дети – сыну 42 года, а дочери 33. И внуки есть. Я очень переживаю, что внуков своих видел два раза в жизни, по пять-десять минут. Виню себя в том, что не чувствую себя дедушкой. И в прошлом было разное, когда мы разводились с первой женой, очень сложно было с детьми остаться друзьями.
– Как вам это удалось?
– С годами страсти улеглись, а любовь возобладала. Дочка этим летом приезжала в Москву смотреть «Венецианского купца», ей очень понравилось. И сын тоже приходил. У нас с сыном была ситуация, когда мы год не разговаривали, а потом, когда у него появилась девушка, в которую он влюбился, он вдруг понял, что и у папы может быть примерно такое же чувство. Мы с ним тогда случайно встретились на улице, он буквально со слезами на глазах бросился ко мне и обнял. С тех пор у нас отношения… знаете, о таких можно только мечтать.
– В «Венецианском купце», кроме линии Шейлока и его дочери Джессики, которая предает отца, крайне важна тема антисемитизма. Играть историю Шейлока, не помня о еврейской трагедии в ХХ веке, о Холокосте, сегодня, наверное, невозможно – и спектакль МХТ, на мой взгляд, это учитывает, включает в себя эту память. Вам эта тема кажется актуальной?
– Помню, сын однажды пришел из школы, он тогда учился в пятом или шестом классе, и спросил: «Папа, а мы евреи?» За давностью лет запамятовал, что я ему тогда объяснял, но само по себе меня это поразило. Потому что если ребенку в школе намекают на то, что он еврей, это значит, что национализм существует. И Шейлоку важно отстоять свою позицию, защитить свой народ. Ведь не вексель же он защищает – бог с ними, с этими тремя тысячами дукатов, не самая большая потеря. Ему важно, чтобы его признали как человека. Чтобы эти высокомерные венецианцы научились считать евреев такими же людьми, как они сами.
– Как вам работалось с молодым режиссером Екатериной Половцевой, сразу ли вы приняли ее взгляд на пьесу?
– Поначалу я немного осторожничал, а потом мы поняли друг друга. Я высказывал Кате свои сомнения, мне казалось, что мы много вымарываем из текста, сокращаем, что после того, как венецианцы раздавят Шейлока, проедутся по нему асфальтовым катком, должен идти полноценный веселый, беззаботный третий акт. И в этом акте у горожан начнется замечательная, счастливая жизнь, они будут веселиться, и начисто забудут про гадость, которую сделали. Сейчас ведь очень много таких случаев: раздавят старика, бедного человека – и живут припеваючи, даже не помнят, и совесть их не тревожит. И мне казалось, если Катя сделает такой третий акт, то и публика станет столь же радостной, как эти ребятишки. А потом на поклонах я бы выходил – и зрители бы думали: ой, а что это мы? Что это мы такие веселые, ребят?! Как бы охолонулись, пришли в себя. Я фантазировал, что могло бы быть так. Но мне нравится и решение режиссера, когда после суда Шейлок уходит в глубину сцены в полном одиночестве, а судьи его, эти как бы положительные герои сидят, повернувшись к нему спинами. В финале их беззаботность, умение жить за рамками совести, душевное омертвение хорошо считываются. Получился актуальный спектакль и злободневная тема.
– В молодости вы ушли из Саратовского ТЮЗа, где играли главные роли и собрались ехать в Сибирь делать свой театр. Почему не доехали?
– У меня был знакомый режиссер, одержимый идеей создать театр в Братске, с нуля. Говорил: «Как Павел Корчагин строил железную дорогу, так и мы будем в Братске строить театр!» Я молодой был, думаю: «А что? Братск – это же здорово!» Когда в городе узнали, что я собрался уезжать, поднялся страшный кипеж. Меня вызвали оба моих педагога из театрального училища, не хотели отпускать, даже позвонили главному режиссеру Саратовской драмы Александру Дзекуну в Ригу, где театр находился на гастролях. А театр драмы при нем был очень популярным. Дзекун, видимо, подумывал взять меня к себе, и вызвал для беседы в Ригу – я прилетел, и мы проговорили пять часов. Я передумал ехать в Братск и устроился в театр драмы.
– А как получилось, что Табаков пригласил вас в МХТ?
– Мы с ним не были лично знакомы. Однажды директор «Табакерки» Александр Стульнев, с которым мы работали в Саратове, сообщил, что со мной хочет встретиться Олег Павлович. Я прилетел в Москву и Табаков повел меня в ресторан, где еще были Стульнев, Адольф Шапиро и Марина Зудина. Я тогда пошутил: «Олег Павлович, вы меня как батрака рассматриваете: если я хорошо ем, значит, буду хорошо работать. Предупреждаю: я ем плохо, так что на это не смотрите!»
Как выяснилось, у Олега Павловича сложилась такая ситуация в обоих театрах, что в труппе очень много молодежи и актеров после шестидесяти. А вот действующих артистов среднего возраста мало. Во время перестройки многие бросили актерство, пошли в бизнес, кто-то спился… Мы о многом в тот вечер говорили, Табаков даже вспоминал мои роли в ТЮЗе. А вскоре после этой встречи раздался звонок: «Я тебя жду». И я приехал в Москву.
Поселился в общаге «Табакерки». На следующий день должен был прибыть по адресу Камергерский, дом 3. Приехал и стоял напротив театра минут десять, онемевший. Я вдруг понял, что меня приглашают не в «Табакерку», а в Художественный театр. Что я буду работать вот в этом самом здании. Это было потрясение.
– Вы часто работаете с Кириллом Серебренниковым – вот и только что сыграли в его спектакле «Палачи» по пьесе Мартина Макдонаха в «Гоголь-центре». Это «ваш» режиссер?
– Мне нравятся все спектакли и фильмы Кирилла, в которых я участвовал, нравится с ним работать, его фантазия, темперамент, легкость, с которой он заводит всю труппу во время репетиции. В «Палачах» я играю Батю, это небольшая роль, мой герой выходит почти в финале спектакля, хотя говорят про него все время, как про матерого палача: и в Гражданскую он занимался своим заплечным ремеслом, и при Сталине... Кирилл выстроил образ такого мужика с изломанной психикой, который уже почти двумя ногами в могиле. Не буду рассказывать, что он конкретно придумал для роли Бати – сами увидите. Как всегда у Макдонаха, это черная комедия, только адаптированная Кириллом под нашу действительность. Я не в первый раз играю в пьесах этого драматурга – спектакль «Человек-подушка» в постановке Серебренникова идет в МХТ уже 11 лет, и он до сих пор абсолютно живой. Кирилл недавно посмотрел его в записи и сказал: «Молодцы, ребята, хорошо держите спектакль».
– Театр вам всегда доставляет радость?
– Скажу так: театр мне по-прежнему в радость – ведь я играю на сцене с середины 70-х. А в кино я не так давно – с 2004 года. Этой осенью на экраны вышло два фильма, в которых я снялся, – «Одесса» Валерия Тодоровского и «В Кейптаунском порту» Александра Велединского. Первый я пока не видел, а второй посмотрел, он мне очень понравился. Для режиссера Александра Велединского это очень личная история, а мой герой – Моряк – практически копия его папы. Так что эта работа мне дорога. А театр… Знаете, кто бы что бы ни говорил, в театре все движется по нарастающей – становится все интереснее и интереснее.
Когда Шейлок на авансцене произносит свой знаменитый горький монолог: «Да разве у жида нет глаз? Нет рук, органов, чувств, привязанностей, страстей?» – зал замирает. Директор Шекспировского института Майкл Добсон, побывавший на спектакле в Москве, так оценил эту премьеру: «Среди всех постановок «Венецианского купца», которые я смотрел в разных странах, начиная с 70-х, работа Екатерины Половцевой – возможно самая актуальная и убедительная…. Этот спектакль раскрывает пьесу по-новому, на злобу дня – там показаны и глубокое размышление над собственным «я», и проблема поиска «козла отпущения», и тема ограничений и космополитизма. Комедийная форма и серьезный посыл сплелись – все как у Шекспира».
Сергей Сосновский играет на сцене МХТ уже 15 лет – с тех самых пор, как Олег Табаков сманил его, премьера Саратовского театра драмы, в Москву.
– Многие из ваших ролей исследуют тему взаимоотношений отцов и детей. Это и мхатовский «Гамлет» Юрия Бутусова, где вы играли Призрака, и Сарафанов в «Старшем сыне», поставленном Константином Богомоловым в «Табакерке». И даже Жорик-старший в недавней «Одессе» Валерия Тодоровского – парализованный дедушка, на глазах у которого несовершеннолетняя внучка заводит роман со взрослым мужчиной. Ну и, конечно, Шейлок. Можно ли сказать, что отцы и дети – это ваша тема?
– Можно. Совершенно точно. Спектакли на эту тему были у меня еще в Саратове. Например, в Саратовской драме я играл в потрясающей постановке Александра Дзекуна «Додо» – аллегорической истории о том, как на Земле остались две птицы породы додо, Он и Она. И вот они мучаются по поводу того, удастся ли им продолжить род или же их виду грозит вымирание. Шел в Саратовском театре драмы и спектакль «Виват, Виктор!» по пьесе Роже Витрака, где я играл 9-летнего умирающего мальчика с очень сложными отношениями с родителями. Да, эта тема отзывается во мне. У меня уже очень взрослые дети – сыну 42 года, а дочери 33. И внуки есть. Я очень переживаю, что внуков своих видел два раза в жизни, по пять-десять минут. Виню себя в том, что не чувствую себя дедушкой. И в прошлом было разное, когда мы разводились с первой женой, очень сложно было с детьми остаться друзьями.
– Как вам это удалось?
– С годами страсти улеглись, а любовь возобладала. Дочка этим летом приезжала в Москву смотреть «Венецианского купца», ей очень понравилось. И сын тоже приходил. У нас с сыном была ситуация, когда мы год не разговаривали, а потом, когда у него появилась девушка, в которую он влюбился, он вдруг понял, что и у папы может быть примерно такое же чувство. Мы с ним тогда случайно встретились на улице, он буквально со слезами на глазах бросился ко мне и обнял. С тех пор у нас отношения… знаете, о таких можно только мечтать.
– В «Венецианском купце», кроме линии Шейлока и его дочери Джессики, которая предает отца, крайне важна тема антисемитизма. Играть историю Шейлока, не помня о еврейской трагедии в ХХ веке, о Холокосте, сегодня, наверное, невозможно – и спектакль МХТ, на мой взгляд, это учитывает, включает в себя эту память. Вам эта тема кажется актуальной?
– Помню, сын однажды пришел из школы, он тогда учился в пятом или шестом классе, и спросил: «Папа, а мы евреи?» За давностью лет запамятовал, что я ему тогда объяснял, но само по себе меня это поразило. Потому что если ребенку в школе намекают на то, что он еврей, это значит, что национализм существует. И Шейлоку важно отстоять свою позицию, защитить свой народ. Ведь не вексель же он защищает – бог с ними, с этими тремя тысячами дукатов, не самая большая потеря. Ему важно, чтобы его признали как человека. Чтобы эти высокомерные венецианцы научились считать евреев такими же людьми, как они сами.
– Как вам работалось с молодым режиссером Екатериной Половцевой, сразу ли вы приняли ее взгляд на пьесу?– Поначалу я немного осторожничал, а потом мы поняли друг друга. Я высказывал Кате свои сомнения, мне казалось, что мы много вымарываем из текста, сокращаем, что после того, как венецианцы раздавят Шейлока, проедутся по нему асфальтовым катком, должен идти полноценный веселый, беззаботный третий акт. И в этом акте у горожан начнется замечательная, счастливая жизнь, они будут веселиться, и начисто забудут про гадость, которую сделали. Сейчас ведь очень много таких случаев: раздавят старика, бедного человека – и живут припеваючи, даже не помнят, и совесть их не тревожит. И мне казалось, если Катя сделает такой третий акт, то и публика станет столь же радостной, как эти ребятишки. А потом на поклонах я бы выходил – и зрители бы думали: ой, а что это мы? Что это мы такие веселые, ребят?! Как бы охолонулись, пришли в себя. Я фантазировал, что могло бы быть так. Но мне нравится и решение режиссера, когда после суда Шейлок уходит в глубину сцены в полном одиночестве, а судьи его, эти как бы положительные герои сидят, повернувшись к нему спинами. В финале их беззаботность, умение жить за рамками совести, душевное омертвение хорошо считываются. Получился актуальный спектакль и злободневная тема.
– В молодости вы ушли из Саратовского ТЮЗа, где играли главные роли и собрались ехать в Сибирь делать свой театр. Почему не доехали?
– У меня был знакомый режиссер, одержимый идеей создать театр в Братске, с нуля. Говорил: «Как Павел Корчагин строил железную дорогу, так и мы будем в Братске строить театр!» Я молодой был, думаю: «А что? Братск – это же здорово!» Когда в городе узнали, что я собрался уезжать, поднялся страшный кипеж. Меня вызвали оба моих педагога из театрального училища, не хотели отпускать, даже позвонили главному режиссеру Саратовской драмы Александру Дзекуну в Ригу, где театр находился на гастролях. А театр драмы при нем был очень популярным. Дзекун, видимо, подумывал взять меня к себе, и вызвал для беседы в Ригу – я прилетел, и мы проговорили пять часов. Я передумал ехать в Братск и устроился в театр драмы.
– А как получилось, что Табаков пригласил вас в МХТ?
– Мы с ним не были лично знакомы. Однажды директор «Табакерки» Александр Стульнев, с которым мы работали в Саратове, сообщил, что со мной хочет встретиться Олег Павлович. Я прилетел в Москву и Табаков повел меня в ресторан, где еще были Стульнев, Адольф Шапиро и Марина Зудина. Я тогда пошутил: «Олег Павлович, вы меня как батрака рассматриваете: если я хорошо ем, значит, буду хорошо работать. Предупреждаю: я ем плохо, так что на это не смотрите!»
Как выяснилось, у Олега Павловича сложилась такая ситуация в обоих театрах, что в труппе очень много молодежи и актеров после шестидесяти. А вот действующих артистов среднего возраста мало. Во время перестройки многие бросили актерство, пошли в бизнес, кто-то спился… Мы о многом в тот вечер говорили, Табаков даже вспоминал мои роли в ТЮЗе. А вскоре после этой встречи раздался звонок: «Я тебя жду». И я приехал в Москву.
Поселился в общаге «Табакерки». На следующий день должен был прибыть по адресу Камергерский, дом 3. Приехал и стоял напротив театра минут десять, онемевший. Я вдруг понял, что меня приглашают не в «Табакерку», а в Художественный театр. Что я буду работать вот в этом самом здании. Это было потрясение.
– Вы часто работаете с Кириллом Серебренниковым – вот и только что сыграли в его спектакле «Палачи» по пьесе Мартина Макдонаха в «Гоголь-центре». Это «ваш» режиссер?
– Мне нравятся все спектакли и фильмы Кирилла, в которых я участвовал, нравится с ним работать, его фантазия, темперамент, легкость, с которой он заводит всю труппу во время репетиции. В «Палачах» я играю Батю, это небольшая роль, мой герой выходит почти в финале спектакля, хотя говорят про него все время, как про матерого палача: и в Гражданскую он занимался своим заплечным ремеслом, и при Сталине... Кирилл выстроил образ такого мужика с изломанной психикой, который уже почти двумя ногами в могиле. Не буду рассказывать, что он конкретно придумал для роли Бати – сами увидите. Как всегда у Макдонаха, это черная комедия, только адаптированная Кириллом под нашу действительность. Я не в первый раз играю в пьесах этого драматурга – спектакль «Человек-подушка» в постановке Серебренникова идет в МХТ уже 11 лет, и он до сих пор абсолютно живой. Кирилл недавно посмотрел его в записи и сказал: «Молодцы, ребята, хорошо держите спектакль».
– Театр вам всегда доставляет радость?
– Скажу так: театр мне по-прежнему в радость – ведь я играю на сцене с середины 70-х. А в кино я не так давно – с 2004 года. Этой осенью на экраны вышло два фильма, в которых я снялся, – «Одесса» Валерия Тодоровского и «В Кейптаунском порту» Александра Велединского. Первый я пока не видел, а второй посмотрел, он мне очень понравился. Для режиссера Александра Велединского это очень личная история, а мой герой – Моряк – практически копия его папы. Так что эта работа мне дорога. А театр… Знаете, кто бы что бы ни говорил, в театре все движется по нарастающей – становится все интереснее и интереснее.
