4 декабря театровед и педагог Алексей Бартошевич отмечает 80-летний юбилей. Не так давно в Учебном театре ГИТИСа состоялась его встреча со студентами разных факультетов. Публикуем фрагмент беседы Алексея Вадимовича, где он рассказывает о том, что в его жизни значит ГИТИС.
– Если я вам скажу, когда я пришел в ГИТИС сначала студентом, потом аспирантом, потом преподавателем, потом старшим преподавателем, потом доцентом, потом профессором, потом завкафедрой и так далее, то я буду выглядеть в ваших глазах какой-то мумией фараона Рамзеса ХIII. Но, дело в том, что старость имеет свои преимущества, помимо того, что это жутко скверная вещь. Преимущества заключаются в том, что ты очень много видел, очень много слышал, со многими людьми встречался. Я имею в виду ГИТИС прежде всего, потому что ГИТИС – это вся моя жизнь.
Я пришел в ГИТИС сразу после школы и так отсюда никуда и не делся. ГИТИС стал – хотя, может быть, это слово сентиментальное, но это правда – моим домом. И другого дома у меня нет. Хотя я работаю и в институте искусствознания уже тоже бог знает с какого года. Но лекции и семинары – были и остаются для меня чем-то самым важным, потому что это прямое общение со студентами. Несмотря на то, что, как говорится, «ты стареешь, а они всё на втором курсе» и временная дистанция между тем, кто учит, и теми, кого учат, всё больше и больше. И я не могу сказать, что проблем здесь не возникает. Еще как возникают. Когда какие-то вещи для тебя понятны и святы, и ты это пытаешься внушить молодежи, тем замечательным девочкам и ребятам, но это остается без ответа. Это бывает, и чем дальше, тем больше. Как ни лезь из кожи, как ни старайся найти какие-то общие эмоциональные, болевые точки… Но в конце концов, ведь все мы люди, и все мы театральные люди!
Я считаю себя именно театральным человеком, потому что дело обстоит так: театральный критик на западе – это журналист, который решил заниматься театром, а у нас театральный критик (по крайней мере в России так было всегда и оставалось до сравнительно недавних времен) – это человек театра, который существует наравне с актерами, режиссерами, другими людьми театральной практики, театральной повседневности. Просто он выбрал другую театральную профессию. Дело тут не только в том, что я из театральной семьи, а я – из театральной семьи. Дедушка, бабушка, папа, мама – все театральные люди, все из одного театра. Все служили в Художественном театре, служили не только в том смысле, что они состояли в списках труппы, а в том, что это было именно служением. Они служили этой идее, этому театру.
Мне недавно прислали дневники одного милиционера, который был дежурным во МХАТе в 1920-е годы и который вел дневник, где каждый день что-то записывал, потому что у него было в зрительном зале свое место. Он записывал свои впечатления, говорил с актерами, и это тоже был род его служения театру. Были какие-то театральные курьеры, над которыми смеялся Булгаков в «Театральном романе»… И я даже помню этих людей. А на Театральной площади в Малом театре происходило и, может быть, до сих пор происходит это…
И честно говоря, с ГИТИСом дело обстоит примерно также. По крайней мере, о многих людях, которые работали и работают в ГИТИСе, тоже можно сказать – это служение. А без этого и у вас ничего не получится, уверяю вас! В какой-то момент надо понять, уж если ты пошел в этот дом, то насколько бы ни была важна для вас семья, ваш собственный дом, ваша квартира, цветы на подоконнике, папы-мамы, дети-внуки, всё равно ваш дом, ваши дети и ваши братья – здесь, в этом Доме с большой буквы. Это тяжело. У Булгакова есть замечательный образ того, как Максудов (а на самом деле сам Булгаков) был связан с театром, что его привязывало к театру. Там сказано, что я привязан к театру, как жук к пробке. Уверяю вас, жуку на пробке совсем не сладко. Жук привязан какими-то проволочками или нитками, но когда вместо проволочек какие-то невидимые таинственные нити, которые навсегда связывают вас с этой «пробкой», – чтоб она провалилась, и будь она благословенна – тебе деться некуда! Это твоя жизнь. И это всегда было в ГИТИСе, и здесь всегда этому учили.
Каких людей я видел в ГИТИСе на протяжении тех, даже страшно сказать, скольких лет, которые я нахожусь в этих стенах. Каких людей я видел! Я помню, как Марию Осиповну Кнебель, которая уже не могла ходить, как эту сухонькую маленькую старушку, по лестнице в ГИТИСовском вестибюле на руках несли студенты в аудиторию, скрестивши руки в какой-то квадрат, на который можно было сесть.
Я помню, как по ГИТИСу, правда нечасто, шествовал роскошный красавец, седовласый бог, Юрий Александрович Завадский с непременной звездой героя соцтруда на шикарном костюме, и как перед ним с двух сторон как спелые колосья склонялись в глубоком поклоне студенты.
Помню Алексея Дмитриевича Попова, который странно переминаясь, как-то боком, немножко неуклюже шел по ГИТИСу, как он с трудом говорил на всяких ученых советах, словно с т рудом выдавливая из себя слова. Он не был краснобаем, не был блистательным оратором, но зато мы чувствовали, как идеи вынашивались им, как они рождались у него на устах прямо на наших глазах.
Помню блистательного Александра Абрамовича Аникста, в которого все мы были влюблены, в его лекции, в его книжки, в его благородство. Потому что, кроме всего прочего, ГИТИС был и остается домом приличных людей. Где очень много зависело от моральной репутации человека – и студента, и преподавателя. Потому что, если ты высокого уровня профессионал, и при этом сволочь или просто мелкий человечек, то уверяю вас, по части профессии дело пойдет не очень хорошо. Как правило. Хотя бывали исключения.
Я помню, как по ГИТИСу шествовал мой учитель, человек, которому я просто всей жизнью обязан, как он плыл по институту с благосклонной улыбкой. Это был Григорий Нерсесович Бояджиев – замечательный театровед, блестящий историк театра и гениальный педагог, которому не только я или Видас Силюнас, или Михаил Швыдкой, а множество людей очень многим обязаны.
Но жизнь была совсем непростая. Жизнь Бояджиева была переломана пополам. Он был «сбит пулей на самом взлете», и остался на всю жизнь ранен. В 1949 году во время, так называемой, компании по борьбе с космополитами. Драма была в том, что ГИТИС оказался одной из главных точек приложения сил этой чудовищной сталинистской компании, этой травли людей, когда происходили вещи, о которых как бы и помнить не надо… Но нет! Надо помнить, надо знать. Потому что это часть нашей истории – истории страны, не только ГИТИСа...
– Если я вам скажу, когда я пришел в ГИТИС сначала студентом, потом аспирантом, потом преподавателем, потом старшим преподавателем, потом доцентом, потом профессором, потом завкафедрой и так далее, то я буду выглядеть в ваших глазах какой-то мумией фараона Рамзеса ХIII. Но, дело в том, что старость имеет свои преимущества, помимо того, что это жутко скверная вещь. Преимущества заключаются в том, что ты очень много видел, очень много слышал, со многими людьми встречался. Я имею в виду ГИТИС прежде всего, потому что ГИТИС – это вся моя жизнь.
Я пришел в ГИТИС сразу после школы и так отсюда никуда и не делся. ГИТИС стал – хотя, может быть, это слово сентиментальное, но это правда – моим домом. И другого дома у меня нет. Хотя я работаю и в институте искусствознания уже тоже бог знает с какого года. Но лекции и семинары – были и остаются для меня чем-то самым важным, потому что это прямое общение со студентами. Несмотря на то, что, как говорится, «ты стареешь, а они всё на втором курсе» и временная дистанция между тем, кто учит, и теми, кого учат, всё больше и больше. И я не могу сказать, что проблем здесь не возникает. Еще как возникают. Когда какие-то вещи для тебя понятны и святы, и ты это пытаешься внушить молодежи, тем замечательным девочкам и ребятам, но это остается без ответа. Это бывает, и чем дальше, тем больше. Как ни лезь из кожи, как ни старайся найти какие-то общие эмоциональные, болевые точки… Но в конце концов, ведь все мы люди, и все мы театральные люди!
Я считаю себя именно театральным человеком, потому что дело обстоит так: театральный критик на западе – это журналист, который решил заниматься театром, а у нас театральный критик (по крайней мере в России так было всегда и оставалось до сравнительно недавних времен) – это человек театра, который существует наравне с актерами, режиссерами, другими людьми театральной практики, театральной повседневности. Просто он выбрал другую театральную профессию. Дело тут не только в том, что я из театральной семьи, а я – из театральной семьи. Дедушка, бабушка, папа, мама – все театральные люди, все из одного театра. Все служили в Художественном театре, служили не только в том смысле, что они состояли в списках труппы, а в том, что это было именно служением. Они служили этой идее, этому театру.
Мне недавно прислали дневники одного милиционера, который был дежурным во МХАТе в 1920-е годы и который вел дневник, где каждый день что-то записывал, потому что у него было в зрительном зале свое место. Он записывал свои впечатления, говорил с актерами, и это тоже был род его служения театру. Были какие-то театральные курьеры, над которыми смеялся Булгаков в «Театральном романе»… И я даже помню этих людей. А на Театральной площади в Малом театре происходило и, может быть, до сих пор происходит это…
И честно говоря, с ГИТИСом дело обстоит примерно также. По крайней мере, о многих людях, которые работали и работают в ГИТИСе, тоже можно сказать – это служение. А без этого и у вас ничего не получится, уверяю вас! В какой-то момент надо понять, уж если ты пошел в этот дом, то насколько бы ни была важна для вас семья, ваш собственный дом, ваша квартира, цветы на подоконнике, папы-мамы, дети-внуки, всё равно ваш дом, ваши дети и ваши братья – здесь, в этом Доме с большой буквы. Это тяжело. У Булгакова есть замечательный образ того, как Максудов (а на самом деле сам Булгаков) был связан с театром, что его привязывало к театру. Там сказано, что я привязан к театру, как жук к пробке. Уверяю вас, жуку на пробке совсем не сладко. Жук привязан какими-то проволочками или нитками, но когда вместо проволочек какие-то невидимые таинственные нити, которые навсегда связывают вас с этой «пробкой», – чтоб она провалилась, и будь она благословенна – тебе деться некуда! Это твоя жизнь. И это всегда было в ГИТИСе, и здесь всегда этому учили.
Каких людей я видел в ГИТИСе на протяжении тех, даже страшно сказать, скольких лет, которые я нахожусь в этих стенах. Каких людей я видел! Я помню, как Марию Осиповну Кнебель, которая уже не могла ходить, как эту сухонькую маленькую старушку, по лестнице в ГИТИСовском вестибюле на руках несли студенты в аудиторию, скрестивши руки в какой-то квадрат, на который можно было сесть.
Я помню, как по ГИТИСу, правда нечасто, шествовал роскошный красавец, седовласый бог, Юрий Александрович Завадский с непременной звездой героя соцтруда на шикарном костюме, и как перед ним с двух сторон как спелые колосья склонялись в глубоком поклоне студенты.
Помню Алексея Дмитриевича Попова, который странно переминаясь, как-то боком, немножко неуклюже шел по ГИТИСу, как он с трудом говорил на всяких ученых советах, словно с т рудом выдавливая из себя слова. Он не был краснобаем, не был блистательным оратором, но зато мы чувствовали, как идеи вынашивались им, как они рождались у него на устах прямо на наших глазах.
Помню блистательного Александра Абрамовича Аникста, в которого все мы были влюблены, в его лекции, в его книжки, в его благородство. Потому что, кроме всего прочего, ГИТИС был и остается домом приличных людей. Где очень много зависело от моральной репутации человека – и студента, и преподавателя. Потому что, если ты высокого уровня профессионал, и при этом сволочь или просто мелкий человечек, то уверяю вас, по части профессии дело пойдет не очень хорошо. Как правило. Хотя бывали исключения.
Я помню, как по ГИТИСу шествовал мой учитель, человек, которому я просто всей жизнью обязан, как он плыл по институту с благосклонной улыбкой. Это был Григорий Нерсесович Бояджиев – замечательный театровед, блестящий историк театра и гениальный педагог, которому не только я или Видас Силюнас, или Михаил Швыдкой, а множество людей очень многим обязаны.
Но жизнь была совсем непростая. Жизнь Бояджиева была переломана пополам. Он был «сбит пулей на самом взлете», и остался на всю жизнь ранен. В 1949 году во время, так называемой, компании по борьбе с космополитами. Драма была в том, что ГИТИС оказался одной из главных точек приложения сил этой чудовищной сталинистской компании, этой травли людей, когда происходили вещи, о которых как бы и помнить не надо… Но нет! Надо помнить, надо знать. Потому что это часть нашей истории – истории страны, не только ГИТИСа...
