Журнал «Театрал» выпустил в свет уникальный сборник, который состоит из пятидесяти монологов известных актёров, режиссёров и драматургов, рассказывающих о главном человеке в жизни — о маме. Эти проникновенные воспоминания не один год публиковались на страницах журнала, и теперь собраны вместе под одной обложкой. Книга так и называется - «Мамы замечательных детей». Предыдущими героями публикаций были Александр Ширвиндт, Вера Васильева, Римас Туминас, Ольга Прокофьева, Евгений Писарев, Светлана Немоляева, Евгения Симонова, Марк Захаров, Анна Терехова, Юрий Стоянов, Людмила Чурсина, Сергей Юрский, Нина Архипова, Максим Никулин, Виктор Сухоруков, Людмила Иванова, Екатерина Райкина, Юлия Рутберг, Александр Коршунов, Юлия Меньшова, Евгений Евтушенко. Cегодня предоставляем слово народному артисту СССР, Президенту Московского драматического театра имени М.Н. Ермоловой Владимиру Андрееву.
Я появился на свет, когда маме еще не исполнилось и 18 лет. А вскоре родился мой брат. И маме, хрупкой, похожей на девочку, каким-то чудом удавалось справляться с нами и вести хозяйство. Ее часто принимали за нашу сестру. Помню, мы как-то шли по улице, она держала за одну руку меня, а за другую — брата. Мы баловались, она отвесила нам подзатыльники, а какой-то мужчина ее пожурил:
— Что же ты, сестренка, братиков лупишь!
Брат рос озорным, с характером. Сейчас он — профессор, специалист по коррозии металлов, преподает. В детстве же его интересовали не науки, а собаки и голуби. Отец приходил с работы и обнаруживал в тумбочках раненых, хромых голубей.
Мы жили на Большой Спасской, в деревянном доме. Когда я шел гулять, брал с собой финку. Внизу было полчище крыс, они набрасывались на меня, а я оборонялся.
В нашей большой коммунальной квартире жили две русские семьи, две еврейские, а еще — татарская и немецкая. В еврейской семье росли два сына. В честь одного из них моего брата и назвали Лёвой. Жили все дружно, помогали друг другу. Тетя Дора научила мою мать готовить еврейские блюда. Мама вообще прекрасно готовила. Она быстро научилась делать фаршированную куриную шейку, фаршированную рыбу и кисло-сладкое мясо. И, когда появлялась такая возможность, баловала нас этими блюдами. Наша семья жила «шикарно» — нас было четверо — отец, мама, брат и я — и у нас была комната почти 17 метров.
Сейчас Большая Спасская совершенно не похожа на улицу с булыжной мостовой из моего детства. Тогда на углу возвышался великолепный храм Спаса. Его разрушили в тридцатые, чтобы поставить на его месте серое типовое уродливое здание школы, в которой учились девочки. Я до сих пор помню этот потрясающей красоты храм. К тому времени фрески в нем уже были облуплены, едва различимы, но туда все же приходили молиться наши пожилые соседки. А рядом находилось старое приходское кладбище.
Храм взорвали. И на этом месте мы играли и порой, бывало, нам попадались чьи-то кости. Или, катаясь на лыжах, вдруг палкой поддевали какую-то кочку, и прямо к ногам скатывался череп. Для нас это не было чем-то удивительным. Не было страха, не было ощущения, что мы совершаем кощунство. Ужас смерти, который иной раз испытывает взрослый человек, нас не касался. Наверное, такова жизнь.
Одно воспоминание помогла мне восстановить мама: однажды она выпустила меня гулять в какой-то красной шапочке. Мне было тогда два с половиной года. Вышла за мной, а меня нет. Она — к знакомым по дому, по двору:
— Не видели Володю?
Выходит из храма старушка:
— Вот ты мечешься, а он стоит молится.
Мама вбегает и видит меня среди молящихся на коленях у алтаря.
Играя во дворе, я вдруг остановился перед дверями храма. И захотелось войти. Я остался и молился... как мог. А мама звала домой. Что это было? Тяга к Господу? Или во мне уже бродили те ферменты, что потом потянули меня к театру?
Кое-что на Большой Спасской все-таки сохранилось. Остался родильный дом, в котором я появился на свет. Ломбард, куда мои родители в послевоенное время носили жалкие остатки добра. Помню громадные очереди в ломбард — на смену мне и младшему брату приходила мама...
Желание стать актером у меня появилось очень рано, еще в школе, но ни у кого из родных это восторга не вызвало. У них был понятный страх перед неведомой и непрочной судьбой актера, которую никто на свете не может ни предсказать, ни вычислить. Дядя, человек очень образованный, профессор, который всегда помогал нам, узнав о моем желании, твердо сказал:
— Лучше быть хорошим инженером, чем средним актеришкой.
Мама, единственная, поддерживала меня и помогала.
По счастью, она дружила с женщиной, которая имела знакомства в театральном мире. Когда я уже ходил в театральную студию, мать поделилась с ней своими сомнениями:
— Мне кажется, Володя будет артистом, но никто в это не верит. Может быть, кто-нибудь его посмотрит.
Она даже подарила этой знакомой золотое колечко, доставшееся ей от бабушки (мамы моего отца). И эта женщина обещала поговорить с самой Варварой Николаевной Рыжовой, выдающейся актрисой Малого театра. Та согласилась. И многое, конечно, зависело от ее приговора.
Так я оказался в Пименовском переулке, в двухэтажном домике, где жила Варвара Николаевна и ее сестра Елена Музиль, внешне чопорная и строгая дама с острыми глазами. С трепетом вошел в их комнату. Увидел синенькие обои, старинную мебель, а главное — стены, увешанные фотографиями. Да какими фотографиями! Их отец — знаменитый комик Николай Игнатьевич Музиль, великая Мария Николаевна Ермолова, Александр Николаевич Островский... У меня от волнения дыхание перехватило.
Добрейшие сестры долго спорили, стоит ли меня слушать, и страстно обсуждали, что я вообще собой представляю — jeun premier или характерный простак. Хотя, что я тогда мог собой представлять?
Этот удивительный мир поверг меня в великий трепет. Я вдруг понял, что сейчас, через несколько минут, меня будут разглядывать глаза, которые видели живого Островского, что судить о моих способностях станут представители театральной династии, которую любил и уважал великий драматург.
И вот мой час настал, и я, в свои неполные семнадцать лет, начал читать монолог Бориса Годунова из пушкинской трагедии: «Достиг я высшей власти. // Шестой уж год я царствую спокойно»...
Когда я закончил, у меня все закружилось перед глазами — то ли от волнения, то ли от веры в «предлагаемые обстоятельства». Одним словом, я чуть не упал. Знаменитые старушки отпаивали меня валерьянкой. Варвара Николаевна меня благословила.
Когда я поступил в ГИТИС, мама была счастлива. Как-то прихожу из института, а она, тоненькая, хрупкая, в черном спортивном трико делает стойку на руках. Стоит как струнка. Я-то думал — кому нужно сценическое движение? А она без всяких рассуждений решила мне это продемонстрировать.
До сих пор думаю: откуда у нее столь решительный характер? Возможно, сказалось нелегкое детство, проведенное в детском доме. Она ведь попала туда после того, как моя бабушка сбежала от мужа, оставив ему двоих детей (то есть мою будущую маму и ее старшую сестру). С детьми муж ужиться не мог (или не хотел), и они оказались в приюте, где жизнь была, конечно, не сахар, но вот мама каким-то образом научилась справляться с житейскими трудностями. А потом, очень рано влюбившись, вышла замуж за моего отца, и они стали жить самостоятельно. И сколько я ее помню, у нее всегда был боевой характер, обостренное чувство справедливости, что передалось ей, наверное, от мамы (т.е. моей бабушки), которая участвовала в митингах против гражданской войны в Испании, кричала «но пасаран!», активно занималась общественной работой, но воспитанию собственных детей, как я уже отметил, не придавала столь важного значения.
Другое дело — моя мама. Она очень гордилась мной (и, разумеется, Лёвой). Ходила на спектакли, смотрела все мои фильмы, собирала статьи обо мне и фотографии. И при этом — никакого сюсюканья и слюнтяйства. Это было ей чуждо.
Я никогда не видел маму сидящей без дела. Она была настоящей работягой, хваталась за любую работу. Изучила ремесло ретушера. Брала работу на дом — обрабатывала негативы. Заказов было много — все знали, что Елена Андреева прекрасный ретушер. Когда началась война, она пошла на оборонный завод. Перетаскивала огромные тюки.
Вообще мама была очень стойкой. Когда отец заболел и стало ясно, что он угасает, она мужественно продолжала бороться за его жизнь. Не отходила ни на минуту. Читала книги по медицине. Она была женщиной гордой, иногда жесткой, но готова была все отдать близким. Когда отца не стало, не захотела жить ни у меня, ни у Лёвы. Терпеть не могла, чтобы ей помогали — все хотела делать сама.
Дожила она почти до 90 лет. Может быть, прожила бы и дольше, но как-то решила сама передвинуть полку с книгами. В результате — обширный инфаркт.
После смерти отца и я, и брат постоянно к ней приезжали. Не оставляли одну. В последний день около нее был Лёва. Когда ее не стало, он мне позвонил и сказал:
— Мать скончалась. Она мне сказала: «Лёва, по-моему, чайник кипит». Я вышел на кухню, вернулся, а она уже умерла.
После похорон я нашел в ее скромной однокомнатной квартире все свои письма и деньги, которые ей посылал. То есть она умудрялась жить на мизерную пенсию, не говоря мне об этом. А когда мы встречались, как красиво она угощала! Обижалась, если я торопился. Мои же деньги берегла, очевидно, для того, чтобы уйти в последний путь, никого не обременяя. И сколько бы мы ни пытались ей объяснить, что тяжелые времена позади и что можно всегда положиться на нас с Лёвой, — всё было тщетно. Она привыкла жить так, чтобы ни от кого не зависеть.
Записала Елена Владимирова.
Я появился на свет, когда маме еще не исполнилось и 18 лет. А вскоре родился мой брат. И маме, хрупкой, похожей на девочку, каким-то чудом удавалось справляться с нами и вести хозяйство. Ее часто принимали за нашу сестру. Помню, мы как-то шли по улице, она держала за одну руку меня, а за другую — брата. Мы баловались, она отвесила нам подзатыльники, а какой-то мужчина ее пожурил:— Что же ты, сестренка, братиков лупишь!
Брат рос озорным, с характером. Сейчас он — профессор, специалист по коррозии металлов, преподает. В детстве же его интересовали не науки, а собаки и голуби. Отец приходил с работы и обнаруживал в тумбочках раненых, хромых голубей.Мы жили на Большой Спасской, в деревянном доме. Когда я шел гулять, брал с собой финку. Внизу было полчище крыс, они набрасывались на меня, а я оборонялся.
В нашей большой коммунальной квартире жили две русские семьи, две еврейские, а еще — татарская и немецкая. В еврейской семье росли два сына. В честь одного из них моего брата и назвали Лёвой. Жили все дружно, помогали друг другу. Тетя Дора научила мою мать готовить еврейские блюда. Мама вообще прекрасно готовила. Она быстро научилась делать фаршированную куриную шейку, фаршированную рыбу и кисло-сладкое мясо. И, когда появлялась такая возможность, баловала нас этими блюдами. Наша семья жила «шикарно» — нас было четверо — отец, мама, брат и я — и у нас была комната почти 17 метров.
Сейчас Большая Спасская совершенно не похожа на улицу с булыжной мостовой из моего детства. Тогда на углу возвышался великолепный храм Спаса. Его разрушили в тридцатые, чтобы поставить на его месте серое типовое уродливое здание школы, в которой учились девочки. Я до сих пор помню этот потрясающей красоты храм. К тому времени фрески в нем уже были облуплены, едва различимы, но туда все же приходили молиться наши пожилые соседки. А рядом находилось старое приходское кладбище.
Храм взорвали. И на этом месте мы играли и порой, бывало, нам попадались чьи-то кости. Или, катаясь на лыжах, вдруг палкой поддевали какую-то кочку, и прямо к ногам скатывался череп. Для нас это не было чем-то удивительным. Не было страха, не было ощущения, что мы совершаем кощунство. Ужас смерти, который иной раз испытывает взрослый человек, нас не касался. Наверное, такова жизнь.
Одно воспоминание помогла мне восстановить мама: однажды она выпустила меня гулять в какой-то красной шапочке. Мне было тогда два с половиной года. Вышла за мной, а меня нет. Она — к знакомым по дому, по двору:
— Не видели Володю?
Выходит из храма старушка:
— Вот ты мечешься, а он стоит молится.
Мама вбегает и видит меня среди молящихся на коленях у алтаря.
Играя во дворе, я вдруг остановился перед дверями храма. И захотелось войти. Я остался и молился... как мог. А мама звала домой. Что это было? Тяга к Господу? Или во мне уже бродили те ферменты, что потом потянули меня к театру?
Кое-что на Большой Спасской все-таки сохранилось. Остался родильный дом, в котором я появился на свет. Ломбард, куда мои родители в послевоенное время носили жалкие остатки добра. Помню громадные очереди в ломбард — на смену мне и младшему брату приходила мама...
Желание стать актером у меня появилось очень рано, еще в школе, но ни у кого из родных это восторга не вызвало. У них был понятный страх перед неведомой и непрочной судьбой актера, которую никто на свете не может ни предсказать, ни вычислить. Дядя, человек очень образованный, профессор, который всегда помогал нам, узнав о моем желании, твердо сказал:
— Лучше быть хорошим инженером, чем средним актеришкой.
Мама, единственная, поддерживала меня и помогала.
По счастью, она дружила с женщиной, которая имела знакомства в театральном мире. Когда я уже ходил в театральную студию, мать поделилась с ней своими сомнениями:
— Мне кажется, Володя будет артистом, но никто в это не верит. Может быть, кто-нибудь его посмотрит.
Она даже подарила этой знакомой золотое колечко, доставшееся ей от бабушки (мамы моего отца). И эта женщина обещала поговорить с самой Варварой Николаевной Рыжовой, выдающейся актрисой Малого театра. Та согласилась. И многое, конечно, зависело от ее приговора.
Так я оказался в Пименовском переулке, в двухэтажном домике, где жила Варвара Николаевна и ее сестра Елена Музиль, внешне чопорная и строгая дама с острыми глазами. С трепетом вошел в их комнату. Увидел синенькие обои, старинную мебель, а главное — стены, увешанные фотографиями. Да какими фотографиями! Их отец — знаменитый комик Николай Игнатьевич Музиль, великая Мария Николаевна Ермолова, Александр Николаевич Островский... У меня от волнения дыхание перехватило.
Добрейшие сестры долго спорили, стоит ли меня слушать, и страстно обсуждали, что я вообще собой представляю — jeun premier или характерный простак. Хотя, что я тогда мог собой представлять?
Этот удивительный мир поверг меня в великий трепет. Я вдруг понял, что сейчас, через несколько минут, меня будут разглядывать глаза, которые видели живого Островского, что судить о моих способностях станут представители театральной династии, которую любил и уважал великий драматург.
И вот мой час настал, и я, в свои неполные семнадцать лет, начал читать монолог Бориса Годунова из пушкинской трагедии: «Достиг я высшей власти. // Шестой уж год я царствую спокойно»...
Когда я закончил, у меня все закружилось перед глазами — то ли от волнения, то ли от веры в «предлагаемые обстоятельства». Одним словом, я чуть не упал. Знаменитые старушки отпаивали меня валерьянкой. Варвара Николаевна меня благословила.
Когда я поступил в ГИТИС, мама была счастлива. Как-то прихожу из института, а она, тоненькая, хрупкая, в черном спортивном трико делает стойку на руках. Стоит как струнка. Я-то думал — кому нужно сценическое движение? А она без всяких рассуждений решила мне это продемонстрировать.
До сих пор думаю: откуда у нее столь решительный характер? Возможно, сказалось нелегкое детство, проведенное в детском доме. Она ведь попала туда после того, как моя бабушка сбежала от мужа, оставив ему двоих детей (то есть мою будущую маму и ее старшую сестру). С детьми муж ужиться не мог (или не хотел), и они оказались в приюте, где жизнь была, конечно, не сахар, но вот мама каким-то образом научилась справляться с житейскими трудностями. А потом, очень рано влюбившись, вышла замуж за моего отца, и они стали жить самостоятельно. И сколько я ее помню, у нее всегда был боевой характер, обостренное чувство справедливости, что передалось ей, наверное, от мамы (т.е. моей бабушки), которая участвовала в митингах против гражданской войны в Испании, кричала «но пасаран!», активно занималась общественной работой, но воспитанию собственных детей, как я уже отметил, не придавала столь важного значения.Другое дело — моя мама. Она очень гордилась мной (и, разумеется, Лёвой). Ходила на спектакли, смотрела все мои фильмы, собирала статьи обо мне и фотографии. И при этом — никакого сюсюканья и слюнтяйства. Это было ей чуждо.
Я никогда не видел маму сидящей без дела. Она была настоящей работягой, хваталась за любую работу. Изучила ремесло ретушера. Брала работу на дом — обрабатывала негативы. Заказов было много — все знали, что Елена Андреева прекрасный ретушер. Когда началась война, она пошла на оборонный завод. Перетаскивала огромные тюки.
Вообще мама была очень стойкой. Когда отец заболел и стало ясно, что он угасает, она мужественно продолжала бороться за его жизнь. Не отходила ни на минуту. Читала книги по медицине. Она была женщиной гордой, иногда жесткой, но готова была все отдать близким. Когда отца не стало, не захотела жить ни у меня, ни у Лёвы. Терпеть не могла, чтобы ей помогали — все хотела делать сама.
Дожила она почти до 90 лет. Может быть, прожила бы и дольше, но как-то решила сама передвинуть полку с книгами. В результате — обширный инфаркт.После смерти отца и я, и брат постоянно к ней приезжали. Не оставляли одну. В последний день около нее был Лёва. Когда ее не стало, он мне позвонил и сказал:
— Мать скончалась. Она мне сказала: «Лёва, по-моему, чайник кипит». Я вышел на кухню, вернулся, а она уже умерла.
После похорон я нашел в ее скромной однокомнатной квартире все свои письма и деньги, которые ей посылал. То есть она умудрялась жить на мизерную пенсию, не говоря мне об этом. А когда мы встречались, как красиво она угощала! Обижалась, если я торопился. Мои же деньги берегла, очевидно, для того, чтобы уйти в последний путь, никого не обременяя. И сколько бы мы ни пытались ей объяснить, что тяжелые времена позади и что можно всегда положиться на нас с Лёвой, — всё было тщетно. Она привыкла жить так, чтобы ни от кого не зависеть.
Записала Елена Владимирова.
