Журнал «Театрал» выпустил в свет уникальный сборник, который состоит из пятидесяти монологов известных актёров, режиссёров и драматургов, рассказывающих о главном человеке в жизни — о маме. Эти проникновенные воспоминания не один год публиковались на страницах журнала, и теперь собраны вместе под одной обложкой. Книга так и называется - «Мамы замечательных детей». Предыдущими героями публикаций были Александр Ширвиндт, Вера Васильева, Римас Туминас, Ольга Прокофьева, Евгений Писарев, Светлана Немоляева, Евгения Симонова, Марк Захаров, Анна Терехова, Юрий Стоянов, Людмила Чурсина, Сергей Юрский, Нина Архипова, Максим Никулин, Виктор Сухоруков, Людмила Иванова, Екатерина Райкина, Юлия Рутберг, Александр Коршунов, Юлия Меньшова, Евгений Евтушенко, Владимир Андреев, Анастасия Голуб, Владимир Войнович, Наталья Наумова, Анна Дворжецкая. Cегодня предоставляем слово народному артисту России, режиссеру, художественному руководителю театра «Геликон-Опера» Дмитрию Бертману.
C моим отцом мама познакомилась на работе. Она только окончила иняз и преподавала английский язык в Институте культуры (нынешний МГУКИ). Ей дали первую в жизни группу студентов-режиссеров. И ее внимание обратил на себя интересный молодой человек, который, как выяснилось, недавно пришел из армии, но уже успел поработать в Чебоксарском театре и даже сыграть молодого Ленина. Так началось их знакомство, а позже они поженились.
Папа пел песни, сочинял стихи, писал сценарии, а мама занималась педагогикой, хотя и не любила слово «педагог». Среди друзей нашего дома были Константин Азадовский, Кама Гинкас, Гета Яновская, поэтому и в театре я оказался впервые достаточно рано — в четыре года. Мама отнеслась к этому событию довольно серьезно (словно в воду глядела!) и после тюзовского спектакля поставила на программке дату моего первого похода в театр и сделала «историческую надпись»: «Дима сказал: «Лиса плохо пела, а волк получше». Она же в антракте повела меня за кулисы, и я увидел, что дядя Володя, который ходит к нам в гости, стоит в костюме Бабы-яги. Думаю, что режиссура в моей жизни именно в тот момент и началась. Театр перестал быть волшебством и сказкой: мне захотелось это чудо понимать и создавать самому. Я попросил каждый день водить меня в театр. И мама охотно это делала.
С маминой же подачи я основал под диваном свой первый театр. У меня там были кулисы и падуги, двигались цветные фигурки, а декорации прятались в диван. Постепенно репертуар разрастался, и я построил новую сцену на одной из полок стеллажа. Мама делала вид, что так и надо. Она не мешала мне «заниматься творчеством» даже тогда, когда я издевался над гостями. Например, выключал в комнате свет, но включал его «на сцене» и ставил пластинку с какой-нибудь оперой, дескать, вы в театре. Через пять минут гости, конечно, сбегали.
Но однажды пришел Кама Гинкас:
— У тебя «Лебединое озеро» есть в репертуаре?
Я поставил ему пластинку. И вдруг смотрю — он сидит и никуда не уходит. Говорит:
— А можно этот фрагмент повторить?
Я отвечаю:
— Нет, в балете так не бывает — надо слушать до конца.
Дослушал до конца, говорит:
— Еще хочу.
Я поставил снова. И потом фрагмент «Лебединого озера» он взял в свой «Вагончик» во МХАТе...
Моим театром заинтересовалась и Гета Яновская:
— Вся нижняя машинерия у тебя есть, а верхней не хватает, — сказала она. И вместе с Гинкасом на школьные линеечки мы навязали нитки. С того времени у меня были подъемные декорации. А вскоре папин друг Владимир Бугров на мое 10-летие сделал подарок — принес огромный подмакетник размером с два телевизора «Рубин». Поворотный круг был из проигрывателя, а планшет сцены застелен пенопластом, там размещались софиты из елочных гирлянд и даже рампа!
И тут я снова почувствовал, что мама одобряет мои театральные опыты, поскольку она позволила мне из своего свадебного платья (а ведь для женщин это самая памятная вещь гардероба) вырезать кусок на занавес. Кстати, позже этот подмакетник мне помог, когда я учился в ГИТИСе и весь мой курс сдавал с его помощью экзамены. Помогли и декорации, которые мама продолжала бережно хранить.
Несколько раз в неделю мама водила меня в музеи, а главное — в консерваторию. И я слушал Рихтера, Гилельса, Архипову, Образцову... Но когда в школе получал плохую оценку, мама знала, как меня наказать:
— В театр не пойдешь.
Я садился на кухне у окна (в такие дни почему-то всегда шел дождь), рыдал и вхлипывал:
— Там Мими умирает, а я дома торчу.
В первом классе мама отвела меня в музыкальную школу, чтобы я занимался фортепиано. И это было очень тяжело: при своем абсолютном слухе я был ленив. Дома всегда была куча пластинок. Я брал запись Гилельса, слушал и через 5 минут играл, как Гилельс. И так до 4-го класса. А в 4-м классе открылось, что я не знаю ни одной ноты. Начался кошмар — ежедневные занятия сольфеджио.
Мама хотела, чтобы я стал пианистом, но я сделался режиссером. У меня была очень хорошая рука, техника, все учителя говорили:
— Надо в училище, в «Мерзляковку», в консерваторию...
Но мне это все не нравилось. Разве что любил играть для себя. Спустя годы, я понял, как это хорошо, когда владеешь инструментом. Можно взять клавир, поиграть дома и разобраться, что к чему. Мне это помогает при постановке спектаклей, и за это я маме безмерно благодарен.
Первый инструмент, на котором я занимался, стал моим любимым инструментом, хотя он и был очень плохой — деревянное полированное пианино «Заря», купленное мамой в кредит. Когда я допускал очередную оплошность, мама нажимала на скрипучую педаль и говорила:
— Это Баба-яга.
В недрах пианино жили и «птички», и «волк», но самым большим наказанием была вот эта скрипящая педаль с Бабой-ягой. Инструмент активно участвовал в воспитании — и вкус к музыкальной драматургии тоже пошел оттуда.
Нравился мне и балет. В третьем классе я повесил объявления на все столбы по дороге из школы домой: «Набирается труппа для балета “Лебединое озеро”». И к нам домой повалили люди, спрашивали: когда начнутся занятия? Мама сначала не понимала, о чем речь. А мне просто очень хотелось станцевать там Коршуна, мне так нравились его крылья! За такие проявления любви к искусству мама меня никогда не наказывала.
А во время моей учебы в ГИТИСе она вдруг утратила свое влияние на меня. Я ведь все время пропадал в институте, там же случилась первая любовь. К слову сказать, мама всегда дружила со всеми моими девушками.
После смерти отца стало тяжело: прежде в доме всегда был праздник, а теперь там одиноко. Мама живет с собачками, хотя я ей много помогаю. Пытаюсь делать все, чтобы ей было легче, зову на все свои премьеры, стараюсь показать мир. Она читатель всей критики в мой адрес. Стараюсь держать ее в форме. Мы ведь живем за городом, на ней и дом, и хозяйство, и собаки, и кот... Она пишет книги, много переводит, на конкурсе Чайковского переводила Ван Клиберну. Классическая музыка вошла в ее жизнь очень давно — еще в инязе она училась с Тусей Козловской, дочерью Ивана Семеновича Козловского, и пропела с ним все оперы.
Сегодня мама — профессор университета: в МГУКИ она возглавляет кафедру иностранных языков. Читала курс лекций в Оксфорде, в Гронингенском и Лейденском университетах в Голландии, выступала в Сорбонне. Она сумела подстроиться под ритм современной жизни. Сама водит машину. У нее был «Жигуленочек», но после смерти отца я купил ей желтый Hyundai Getz. Сделал так: купил маленькую игрушечную машинку, положил в нее ключик, пришел вечером домой и говорю:
— Вот, я тебе машинку купил.
— Зачем ты деньги тратишь на всякие машинки! — заворчала мама.
— Да ты посмотри, — говорю, — там ключик внутри. А машинка на улице.
Уже столько лет она на ней ездит, обожает ее. В Нью-Йорке купил ей женский английский костюм такого же ярко-желтого цвета, теперь моя мама — леди в желтом на желтом авто.
Записала Екатерина Васенина.
C моим отцом мама познакомилась на работе. Она только окончила иняз и преподавала английский язык в Институте культуры (нынешний МГУКИ). Ей дали первую в жизни группу студентов-режиссеров. И ее внимание обратил на себя интересный молодой человек, который, как выяснилось, недавно пришел из армии, но уже успел поработать в Чебоксарском театре и даже сыграть молодого Ленина. Так началось их знакомство, а позже они поженились.Папа пел песни, сочинял стихи, писал сценарии, а мама занималась педагогикой, хотя и не любила слово «педагог». Среди друзей нашего дома были Константин Азадовский, Кама Гинкас, Гета Яновская, поэтому и в театре я оказался впервые достаточно рано — в четыре года. Мама отнеслась к этому событию довольно серьезно (словно в воду глядела!) и после тюзовского спектакля поставила на программке дату моего первого похода в театр и сделала «историческую надпись»: «Дима сказал: «Лиса плохо пела, а волк получше». Она же в антракте повела меня за кулисы, и я увидел, что дядя Володя, который ходит к нам в гости, стоит в костюме Бабы-яги. Думаю, что режиссура в моей жизни именно в тот момент и началась. Театр перестал быть волшебством и сказкой: мне захотелось это чудо понимать и создавать самому. Я попросил каждый день водить меня в театр. И мама охотно это делала.
С маминой же подачи я основал под диваном свой первый театр. У меня там были кулисы и падуги, двигались цветные фигурки, а декорации прятались в диван. Постепенно репертуар разрастался, и я построил новую сцену на одной из полок стеллажа. Мама делала вид, что так и надо. Она не мешала мне «заниматься творчеством» даже тогда, когда я издевался над гостями. Например, выключал в комнате свет, но включал его «на сцене» и ставил пластинку с какой-нибудь оперой, дескать, вы в театре. Через пять минут гости, конечно, сбегали.Но однажды пришел Кама Гинкас:
— У тебя «Лебединое озеро» есть в репертуаре?
Я поставил ему пластинку. И вдруг смотрю — он сидит и никуда не уходит. Говорит:
— А можно этот фрагмент повторить?
Я отвечаю:
— Нет, в балете так не бывает — надо слушать до конца.
Дослушал до конца, говорит:
— Еще хочу.
Я поставил снова. И потом фрагмент «Лебединого озера» он взял в свой «Вагончик» во МХАТе...
Моим театром заинтересовалась и Гета Яновская:
— Вся нижняя машинерия у тебя есть, а верхней не хватает, — сказала она. И вместе с Гинкасом на школьные линеечки мы навязали нитки. С того времени у меня были подъемные декорации. А вскоре папин друг Владимир Бугров на мое 10-летие сделал подарок — принес огромный подмакетник размером с два телевизора «Рубин». Поворотный круг был из проигрывателя, а планшет сцены застелен пенопластом, там размещались софиты из елочных гирлянд и даже рампа!
И тут я снова почувствовал, что мама одобряет мои театральные опыты, поскольку она позволила мне из своего свадебного платья (а ведь для женщин это самая памятная вещь гардероба) вырезать кусок на занавес. Кстати, позже этот подмакетник мне помог, когда я учился в ГИТИСе и весь мой курс сдавал с его помощью экзамены. Помогли и декорации, которые мама продолжала бережно хранить.
Несколько раз в неделю мама водила меня в музеи, а главное — в консерваторию. И я слушал Рихтера, Гилельса, Архипову, Образцову... Но когда в школе получал плохую оценку, мама знала, как меня наказать:
— В театр не пойдешь.
Я садился на кухне у окна (в такие дни почему-то всегда шел дождь), рыдал и вхлипывал:
— Там Мими умирает, а я дома торчу.
В первом классе мама отвела меня в музыкальную школу, чтобы я занимался фортепиано. И это было очень тяжело: при своем абсолютном слухе я был ленив. Дома всегда была куча пластинок. Я брал запись Гилельса, слушал и через 5 минут играл, как Гилельс. И так до 4-го класса. А в 4-м классе открылось, что я не знаю ни одной ноты. Начался кошмар — ежедневные занятия сольфеджио.Мама хотела, чтобы я стал пианистом, но я сделался режиссером. У меня была очень хорошая рука, техника, все учителя говорили:
— Надо в училище, в «Мерзляковку», в консерваторию...
Но мне это все не нравилось. Разве что любил играть для себя. Спустя годы, я понял, как это хорошо, когда владеешь инструментом. Можно взять клавир, поиграть дома и разобраться, что к чему. Мне это помогает при постановке спектаклей, и за это я маме безмерно благодарен.
Первый инструмент, на котором я занимался, стал моим любимым инструментом, хотя он и был очень плохой — деревянное полированное пианино «Заря», купленное мамой в кредит. Когда я допускал очередную оплошность, мама нажимала на скрипучую педаль и говорила:
— Это Баба-яга.
В недрах пианино жили и «птички», и «волк», но самым большим наказанием была вот эта скрипящая педаль с Бабой-ягой. Инструмент активно участвовал в воспитании — и вкус к музыкальной драматургии тоже пошел оттуда.
Нравился мне и балет. В третьем классе я повесил объявления на все столбы по дороге из школы домой: «Набирается труппа для балета “Лебединое озеро”». И к нам домой повалили люди, спрашивали: когда начнутся занятия? Мама сначала не понимала, о чем речь. А мне просто очень хотелось станцевать там Коршуна, мне так нравились его крылья! За такие проявления любви к искусству мама меня никогда не наказывала.
А во время моей учебы в ГИТИСе она вдруг утратила свое влияние на меня. Я ведь все время пропадал в институте, там же случилась первая любовь. К слову сказать, мама всегда дружила со всеми моими девушками.После смерти отца стало тяжело: прежде в доме всегда был праздник, а теперь там одиноко. Мама живет с собачками, хотя я ей много помогаю. Пытаюсь делать все, чтобы ей было легче, зову на все свои премьеры, стараюсь показать мир. Она читатель всей критики в мой адрес. Стараюсь держать ее в форме. Мы ведь живем за городом, на ней и дом, и хозяйство, и собаки, и кот... Она пишет книги, много переводит, на конкурсе Чайковского переводила Ван Клиберну. Классическая музыка вошла в ее жизнь очень давно — еще в инязе она училась с Тусей Козловской, дочерью Ивана Семеновича Козловского, и пропела с ним все оперы.
Сегодня мама — профессор университета: в МГУКИ она возглавляет кафедру иностранных языков. Читала курс лекций в Оксфорде, в Гронингенском и Лейденском университетах в Голландии, выступала в Сорбонне. Она сумела подстроиться под ритм современной жизни. Сама водит машину. У нее был «Жигуленочек», но после смерти отца я купил ей желтый Hyundai Getz. Сделал так: купил маленькую игрушечную машинку, положил в нее ключик, пришел вечером домой и говорю:— Вот, я тебе машинку купил.
— Зачем ты деньги тратишь на всякие машинки! — заворчала мама.
— Да ты посмотри, — говорю, — там ключик внутри. А машинка на улице.
Уже столько лет она на ней ездит, обожает ее. В Нью-Йорке купил ей женский английский костюм такого же ярко-желтого цвета, теперь моя мама — леди в желтом на желтом авто.
Записала Екатерина Васенина.
