В истории российского театра нет другого спектакля, который на протяжении четырех десятилетий собирал бы полные залы. Андрей Вознесенский считал, что успех его детища (он автор текста «Юноны и Авось») заключается в «многозначности сюжета», ведь в основе рок-оперы – реальный исторический факт: не сиюминутный, из разряда вечных.
Знакомая с детства по Брет-Гарту любовь русского графа-путешественника Резанова и дочери губернатора Калифорнии Кончитты была переосмыслена и переоркестрована Андреем Вознесенским и Алексеем Рыбниковым в 1981 году. Причем, как отмечал сам поэт, «те вещи, за которые спектакль поначалу запрещали, сейчас хорошо работают. Тем любви, серьезные стихи, замечательная музыка – все это немаловажно».
Все сорок лет нависает над залом золотой нос корабля, сочиненный Олегом Шейнцисом, бегут по вантам матросы. Завораживает стихия музыки и кричащей пластики, цветовые и звуковые эффекты, всевозможные приемы шоковой выразительности.
Несколько лет назад Сергей Николаев в соавторстве с художником Михаилом Шульманом выпустили в «Ленкоме» большой иллюстрированный альбом, посвященный истории прославленного спектакля. Среди множества фотографий сцен из спектакля и портретов артистов есть, отдельная глава связана, разумеется, с режиссером-постановщиком Марком Захаровым, который, в частности, отмечал: «С этим спектаклем связано много положительных эмоций. Ведь он побывал во многих странах мира и вызывал радостные ощущения, а когда много радостных эмоций, то они, наверное, потом переходят в другое качество и помогают жить труппе.
Вознесенскому удалось написать хорошую поэму, а Рыбникову – замечательную музыку: он создал синтез традиционных православных песнопений, русского романса и достижений современной рок-культуры».
Впрочем, так можно было сказать уже с высоты XXI века – с оглядкой на многолетнюю историю спектакля. А тогда, в махровые советские годы, постановка едва уцелела в жерновах партаппарата. Подробнее об этом Марк Захаров рассказал в своих мемуарах:
«Спектакль «Юнона и Авось», современная опера в двух частях Андрея Вознесенского и Алексея Рыбникова, принятая Главным управлением Исполкома Моссовета поначалу благосклонно (что почти необъяснимо), вскоре стал вызывать все возрастающее раздражение в партийных и правительственных инстанциях. В какой-то момент нам с Андреем Вознесенским показалось, что мы, что называется, «проскочили», и мы даже отправились в Богоявленский собор ставить свечки Казанской Богоматери, сценический лик которой является в облаках, нависающих над декорациями Олега Шейнциса.
Действительно, в 1981 году православные церковные песнопения на московской сцене, упование к Всевышнему, торжественный подъем огромного царского Андреевского флага и финальная Аллилуйя, исполняемая всеми участниками спектакля, – все это совершенно не соответствовало строгим идеологическим установкам партийной цензуры. Почему все-таки спектакль комиссия главка приняла с первого раза? Объяснить не возьмусь. Возможно, спектакль, его истинно патриотический настрой, замечательная музыка Алексея Рыбникова – все это просто по-человечески понравилось членам строгой комиссии. Но мало ли что им, может быть, и нравилось, но они все равно это ломали? Какой-то элемент чуда все равно присутствовал, поэтому Андрей Вознесенский был прав, предложив мне немедленно отправиться в храм.
Нам в конце концов разрешили играть спектакль один раз в месяц, но ситуацию вокруг «Юноны и Авось» резко подпортил германский журнал «Штерн», который через некоторое время разразился рецензией на наше сочинение. Не знаю, что за цель он преследовал, но свою заметку журнал напечатал в центре первой страницы. Это был большой «подарок» со стороны немецких друзей. Цитирую почти дословно: «Звуки горячего рока доносятся до стен Кремля. Московский театр расположен в центре русской столицы. В связи с тем, что религия в Советском Союзе почти полностью уничтожена, единственное религиозное питание для молодежи осуществляет ныне Московский театр имени Ленинского комсомола». И еще что-то в этом роде.
Немецкая заметка, конечно, не осталась без внимания, и цензурный аппарат, перегруппировав силы, вскоре перешел в наступление.
Когда мы с директором и парторгом получили приглашение явиться по указанию Отдела культуры МГК КПСС на заседание бюро этой всемогущей организации, мой прекрасный и умный друг, директор театра Рафик Гарегинович Экимян откровенно затосковал, хотя я продолжал бодриться. Правда, недолго.
Кое-какие поводы к неуверенному оптимизму вроде бы были. Во-первых, на деятелей культуры в то время уже обрушилось достаточное количество репрессий, что имели известный зарубежный резонанс. Во-вторых, были люди с самого верха, которые нам тайно симпатизировали. Накануне заседания бюро МГК КПСС нас трогательным образом посетил с коротким секретным визитом один из помощников Виктора Васильевича Гришина. Он очень быстро и замечательно объяснил мне, как надо вести себя на заседании бюро. Оказывается, надо обязательно немного попятиться, признать некоторые ошибки, но потом стоять как скала. Упереться и ни в коем случае не признавать за собой каких-либо серьезных просчетов, нельзя также публично клясться в любви к партии и ее высшему руководству – сотрут в порошок. Очень благодарен этому человеку за трогательную человеческую заботу и посвящение в интересные для режиссера драматургические партийные традиции.
На следующий день мы с Рафиком Экимяном и парторгом Борисом Никифоровым толпились в предбаннике – комнате, смежной с кабинетом члена Политбюро ЦК КПСС Гришина — вместе с другими озабоченными физиономиями, ожидающими поочередного вызова в кабинет. Поначалу я, помнится, был настроен достаточно бодро и уверенно перебирал в уме заготовленные аргументы своей защиты. Однако через некоторое время, заглянув мельком в комнату, где заседало бюро, и увидев мрачные лица верховного московского партруководства, я вдруг почувствовал, что настроение мое стало киснуть. От физиономий повеяло таким мрачным ожесточением, таким смердящим духом, что я стал потихоньку сомневаться в возможности выйти отсюда живым.
<…> В момент, когда моя уверенность перед кабинетом Гришина стала предательски выскальзывать из организма, Экимян, как опытнейший психотерапевт, четко зафиксировал медленно наползающий психический надлом в режиссерском теле. Он молча подозвал меня к щелочке, которую лично образовал дверью в кабинет московского владыки, и, указав в сторону сидящего (наполовину спрятавшегося за специальным секретером) члена Политбюро, тихо спросил: «Знаете, кто это?.. Государственный преступник! А эта… – Он указал пальцем на чудовищного вида даму с расплывшимся лицом. – Это…»
Я не люблю нецензурных выражений, появляющихся в печати, поэтому, кем являлась дама, которую он, оказывается, знал не один год, а также какие деяния числились за другими близсидящими субъектами высшего партийного руководства Москвы, я вынужден передать многоточием.
Тихий монолог Рафика Гарегиновича был недолгим, но всеобъемлющим. Задача монолога – укорить смелого художника за посетившую его трусость – достигла своей цели, и я переступил порог бюро горкома с твердым убеждением, что бояться этого судилища постыдно.
Кстати, посетившие меня покой и уверенность в какой-то степени сыграли свою роль. В ответ на обвинения в злонамеренном следовании традициям современного загнивающего Запада я спокойно развил нехитрую мысль, что передовые технологии во всем мире похожи друг на друга. Наш сверхзвуковой авиалайнер похож на ихний «конкорд», а отечественная бас-гитара не может выполнять функции фагота. Следуя полученным накануне инструкциям, я, конечно, слегка попятился и сказал, что в театре не все получается так, как хочется. Как хочется, получается только у МГК КПСС, подумал я смело, но вслух этого не сказал, зато в дальнейшем стоял перед членами бюро как скала. Нет, даже как утес, поэтому дело закончилось не расстрелом, а, практически, орденом. Формулировка «Строго указать» после подобного рода вызовов на бюро всегда рассматривалась как награда.
Я вышел настолько обрадованный, что позволил себе фривольность. Подойдя к сидящему за телефоном специалисту по культуре, сказал: «Позвольте позвонить вдове!» Жена действительно сидела дома у телефона и вполне обоснованно волновалась».
* * *
Существуют разные версии того, когда именно надо праздновать юбилей «Юноны и Авось»: то ли в день генеральной репетиции в «Ленкоме», то ли в день официальной премьеры, то ли тогда, когда рок-опера был официально представлена зрителям. На публике спектакль впервые был сыгран 8 июля 1981 года. Ни официальных афиш, ни объявлений нигде не было, но сарафанное радио разнесло по Москве сенсационные ожидания генеральных репетиций. И при аншлаговом зале публика услышала скоро ставшее хитом «Ты меня на рассвете разбудишь» и увидела – впервые на советской сцене – гордое реяние Андреевского флага.
Композитор Алексей Рыбников сказал в одном из интервью: «Поэма Андрея Вознесенского «Авось» не очень длинная, с коротким сюжетом: вот российский посланник граф Резанов приплыл в Калифорнию, познакомился с дочерью губернатора, потом любовь, он уплыл, умер, она ждала его 35 лет – и всё. Такой сюжет укладывается в несколько предложений; как из этого сделать большое произведение, было совершенно непонятно. И тогда невероятным образом вдруг возникла идея о том, что нужен потрет нашего современника. Нужно вложить наши мысли в уста исторического героя – наши боли, смятения, ужасы перед действительностью – и наш протест против этого. И всё пошло!
Сюжет не развивался, но было много внутренних диалогов главного героя и минимум внешних событий. Конечно, без музыки сделать это невозможно – но если вписать в рамки музыкальные, то тогда невольно все действия подчиняются симфонической форме. Да, это был эксперимент во всех отношениях, рождался он медленно и мучительно, но зато, когда все было решено, работа пошла очень быстро».
Один из исполнителей роли графа Резанова Семен Шкаликов однажды отметил: «На момент ввода в спектакль я был моложе графа Резанова на 14 лет: впервые сыграл его в 26. С каждым годом я все ближе и ближе к своему герою. И сейчас имею в виду не только возраст. Мне становятся понятнее движения его души, его внутренний путь и мотивации. Он остро чувствует влияние высших сил на свою жизнь, и в этом мы с ним тоже схожи».
За годы своего существования «Юнона и Авось» прошла почти две тысячи раз и неизменно – с аншлагами, став самой по себе памятником.
Кстати, о памятниках… В октябре 2000 года на Троицком кладбище в Красноярске на предполагаемой могиле Резанова установили белый крест, на одной стороне которого надпись «Николай Петрович Резанов 1764 – 1807. Я тебя никогда не забуду», на другой – «Мария Конспенсьон де Аргуэльо 1791-1857. Я тебя никогда не увижу».
В 2011 году была введена в обращение серебряная монета – один новозеландский доллар, посвященный спектаклю, с изображением в центральной части артистов, исполнявших главные роли в премьере спектакля: Елены Шаниной – в роли Кончитты и Николая Караченцова – в роли графа Резанова. Фигуры представлены на фоне моря, символизирующего неизбежность расставания. На заднем плане – небо с закатом солнца. Внизу, посередине – надпись на русском языке «Юнона и Авось».
Знакомая с детства по Брет-Гарту любовь русского графа-путешественника Резанова и дочери губернатора Калифорнии Кончитты была переосмыслена и переоркестрована Андреем Вознесенским и Алексеем Рыбниковым в 1981 году. Причем, как отмечал сам поэт, «те вещи, за которые спектакль поначалу запрещали, сейчас хорошо работают. Тем любви, серьезные стихи, замечательная музыка – все это немаловажно».
Все сорок лет нависает над залом золотой нос корабля, сочиненный Олегом Шейнцисом, бегут по вантам матросы. Завораживает стихия музыки и кричащей пластики, цветовые и звуковые эффекты, всевозможные приемы шоковой выразительности.
Несколько лет назад Сергей Николаев в соавторстве с художником Михаилом Шульманом выпустили в «Ленкоме» большой иллюстрированный альбом, посвященный истории прославленного спектакля. Среди множества фотографий сцен из спектакля и портретов артистов есть, отдельная глава связана, разумеется, с режиссером-постановщиком Марком Захаровым, который, в частности, отмечал: «С этим спектаклем связано много положительных эмоций. Ведь он побывал во многих странах мира и вызывал радостные ощущения, а когда много радостных эмоций, то они, наверное, потом переходят в другое качество и помогают жить труппе.
Вознесенскому удалось написать хорошую поэму, а Рыбникову – замечательную музыку: он создал синтез традиционных православных песнопений, русского романса и достижений современной рок-культуры».
Впрочем, так можно было сказать уже с высоты XXI века – с оглядкой на многолетнюю историю спектакля. А тогда, в махровые советские годы, постановка едва уцелела в жерновах партаппарата. Подробнее об этом Марк Захаров рассказал в своих мемуарах:
«Спектакль «Юнона и Авось», современная опера в двух частях Андрея Вознесенского и Алексея Рыбникова, принятая Главным управлением Исполкома Моссовета поначалу благосклонно (что почти необъяснимо), вскоре стал вызывать все возрастающее раздражение в партийных и правительственных инстанциях. В какой-то момент нам с Андреем Вознесенским показалось, что мы, что называется, «проскочили», и мы даже отправились в Богоявленский собор ставить свечки Казанской Богоматери, сценический лик которой является в облаках, нависающих над декорациями Олега Шейнциса.
Действительно, в 1981 году православные церковные песнопения на московской сцене, упование к Всевышнему, торжественный подъем огромного царского Андреевского флага и финальная Аллилуйя, исполняемая всеми участниками спектакля, – все это совершенно не соответствовало строгим идеологическим установкам партийной цензуры. Почему все-таки спектакль комиссия главка приняла с первого раза? Объяснить не возьмусь. Возможно, спектакль, его истинно патриотический настрой, замечательная музыка Алексея Рыбникова – все это просто по-человечески понравилось членам строгой комиссии. Но мало ли что им, может быть, и нравилось, но они все равно это ломали? Какой-то элемент чуда все равно присутствовал, поэтому Андрей Вознесенский был прав, предложив мне немедленно отправиться в храм.Нам в конце концов разрешили играть спектакль один раз в месяц, но ситуацию вокруг «Юноны и Авось» резко подпортил германский журнал «Штерн», который через некоторое время разразился рецензией на наше сочинение. Не знаю, что за цель он преследовал, но свою заметку журнал напечатал в центре первой страницы. Это был большой «подарок» со стороны немецких друзей. Цитирую почти дословно: «Звуки горячего рока доносятся до стен Кремля. Московский театр расположен в центре русской столицы. В связи с тем, что религия в Советском Союзе почти полностью уничтожена, единственное религиозное питание для молодежи осуществляет ныне Московский театр имени Ленинского комсомола». И еще что-то в этом роде.
Немецкая заметка, конечно, не осталась без внимания, и цензурный аппарат, перегруппировав силы, вскоре перешел в наступление.
Когда мы с директором и парторгом получили приглашение явиться по указанию Отдела культуры МГК КПСС на заседание бюро этой всемогущей организации, мой прекрасный и умный друг, директор театра Рафик Гарегинович Экимян откровенно затосковал, хотя я продолжал бодриться. Правда, недолго.
Кое-какие поводы к неуверенному оптимизму вроде бы были. Во-первых, на деятелей культуры в то время уже обрушилось достаточное количество репрессий, что имели известный зарубежный резонанс. Во-вторых, были люди с самого верха, которые нам тайно симпатизировали. Накануне заседания бюро МГК КПСС нас трогательным образом посетил с коротким секретным визитом один из помощников Виктора Васильевича Гришина. Он очень быстро и замечательно объяснил мне, как надо вести себя на заседании бюро. Оказывается, надо обязательно немного попятиться, признать некоторые ошибки, но потом стоять как скала. Упереться и ни в коем случае не признавать за собой каких-либо серьезных просчетов, нельзя также публично клясться в любви к партии и ее высшему руководству – сотрут в порошок. Очень благодарен этому человеку за трогательную человеческую заботу и посвящение в интересные для режиссера драматургические партийные традиции.
На следующий день мы с Рафиком Экимяном и парторгом Борисом Никифоровым толпились в предбаннике – комнате, смежной с кабинетом члена Политбюро ЦК КПСС Гришина — вместе с другими озабоченными физиономиями, ожидающими поочередного вызова в кабинет. Поначалу я, помнится, был настроен достаточно бодро и уверенно перебирал в уме заготовленные аргументы своей защиты. Однако через некоторое время, заглянув мельком в комнату, где заседало бюро, и увидев мрачные лица верховного московского партруководства, я вдруг почувствовал, что настроение мое стало киснуть. От физиономий повеяло таким мрачным ожесточением, таким смердящим духом, что я стал потихоньку сомневаться в возможности выйти отсюда живым.
<…> В момент, когда моя уверенность перед кабинетом Гришина стала предательски выскальзывать из организма, Экимян, как опытнейший психотерапевт, четко зафиксировал медленно наползающий психический надлом в режиссерском теле. Он молча подозвал меня к щелочке, которую лично образовал дверью в кабинет московского владыки, и, указав в сторону сидящего (наполовину спрятавшегося за специальным секретером) члена Политбюро, тихо спросил: «Знаете, кто это?.. Государственный преступник! А эта… – Он указал пальцем на чудовищного вида даму с расплывшимся лицом. – Это…»
Я не люблю нецензурных выражений, появляющихся в печати, поэтому, кем являлась дама, которую он, оказывается, знал не один год, а также какие деяния числились за другими близсидящими субъектами высшего партийного руководства Москвы, я вынужден передать многоточием.
Тихий монолог Рафика Гарегиновича был недолгим, но всеобъемлющим. Задача монолога – укорить смелого художника за посетившую его трусость – достигла своей цели, и я переступил порог бюро горкома с твердым убеждением, что бояться этого судилища постыдно.
Кстати, посетившие меня покой и уверенность в какой-то степени сыграли свою роль. В ответ на обвинения в злонамеренном следовании традициям современного загнивающего Запада я спокойно развил нехитрую мысль, что передовые технологии во всем мире похожи друг на друга. Наш сверхзвуковой авиалайнер похож на ихний «конкорд», а отечественная бас-гитара не может выполнять функции фагота. Следуя полученным накануне инструкциям, я, конечно, слегка попятился и сказал, что в театре не все получается так, как хочется. Как хочется, получается только у МГК КПСС, подумал я смело, но вслух этого не сказал, зато в дальнейшем стоял перед членами бюро как скала. Нет, даже как утес, поэтому дело закончилось не расстрелом, а, практически, орденом. Формулировка «Строго указать» после подобного рода вызовов на бюро всегда рассматривалась как награда.
Я вышел настолько обрадованный, что позволил себе фривольность. Подойдя к сидящему за телефоном специалисту по культуре, сказал: «Позвольте позвонить вдове!» Жена действительно сидела дома у телефона и вполне обоснованно волновалась».
* * *Существуют разные версии того, когда именно надо праздновать юбилей «Юноны и Авось»: то ли в день генеральной репетиции в «Ленкоме», то ли в день официальной премьеры, то ли тогда, когда рок-опера был официально представлена зрителям. На публике спектакль впервые был сыгран 8 июля 1981 года. Ни официальных афиш, ни объявлений нигде не было, но сарафанное радио разнесло по Москве сенсационные ожидания генеральных репетиций. И при аншлаговом зале публика услышала скоро ставшее хитом «Ты меня на рассвете разбудишь» и увидела – впервые на советской сцене – гордое реяние Андреевского флага.
Композитор Алексей Рыбников сказал в одном из интервью: «Поэма Андрея Вознесенского «Авось» не очень длинная, с коротким сюжетом: вот российский посланник граф Резанов приплыл в Калифорнию, познакомился с дочерью губернатора, потом любовь, он уплыл, умер, она ждала его 35 лет – и всё. Такой сюжет укладывается в несколько предложений; как из этого сделать большое произведение, было совершенно непонятно. И тогда невероятным образом вдруг возникла идея о том, что нужен потрет нашего современника. Нужно вложить наши мысли в уста исторического героя – наши боли, смятения, ужасы перед действительностью – и наш протест против этого. И всё пошло!
Сюжет не развивался, но было много внутренних диалогов главного героя и минимум внешних событий. Конечно, без музыки сделать это невозможно – но если вписать в рамки музыкальные, то тогда невольно все действия подчиняются симфонической форме. Да, это был эксперимент во всех отношениях, рождался он медленно и мучительно, но зато, когда все было решено, работа пошла очень быстро».
Один из исполнителей роли графа Резанова Семен Шкаликов однажды отметил: «На момент ввода в спектакль я был моложе графа Резанова на 14 лет: впервые сыграл его в 26. С каждым годом я все ближе и ближе к своему герою. И сейчас имею в виду не только возраст. Мне становятся понятнее движения его души, его внутренний путь и мотивации. Он остро чувствует влияние высших сил на свою жизнь, и в этом мы с ним тоже схожи».
За годы своего существования «Юнона и Авось» прошла почти две тысячи раз и неизменно – с аншлагами, став самой по себе памятником.
Кстати, о памятниках… В октябре 2000 года на Троицком кладбище в Красноярске на предполагаемой могиле Резанова установили белый крест, на одной стороне которого надпись «Николай Петрович Резанов 1764 – 1807. Я тебя никогда не забуду», на другой – «Мария Конспенсьон де Аргуэльо 1791-1857. Я тебя никогда не увижу».
В 2011 году была введена в обращение серебряная монета – один новозеландский доллар, посвященный спектаклю, с изображением в центральной части артистов, исполнявших главные роли в премьере спектакля: Елены Шаниной – в роли Кончитты и Николая Караченцова – в роли графа Резанова. Фигуры представлены на фоне моря, символизирующего неизбежность расставания. На заднем плане – небо с закатом солнца. Внизу, посередине – надпись на русском языке «Юнона и Авось».
