На сцене Театра Wilma в конце апреля состоялись показы нового спектакля Дмитрия Крымова, который он поставил с американскими актерами. Работа над постановкой шла с перерывами почти три года. «Вишневый сад» можно было увидеть на сцене в течение двух недель, а потом, еще две недели, купив электронный билет, – посмотреть «цифровую» видеоверсию. Планируются ли еще показы в театре и на экране – неизвестно, но то, что в этом году не будет международного фестиваля, на который хотели привезти этот спектакль в Москву, очевидно…
В Америке Крымов снова взял в соавторы Чехова, как самого пронзительного из русских драматургов. Также, как недавно (но теперь кажется, что в далёком прошлом) в Москве ставил «Наш городок» американского Торнтона Уайлдера. Чтобы самому ещё раз убедиться и убедить нас, своих зрителей, что нет чужого языка для настоящего театра. Что все мы говорим на одном языке – языке чувств.
Это мы с детскими сачками для ловли бабочек, сами бабочки, бьющиеся в освещенные стекла веранды. Как когда-то – в «Тарарабумбии» – одном из прежних приближений Крымова к Чехову и «Вишнёвому саду».
Это мы, беспечно играющие в волейбол в минуты смертельной опасности. Мы, отказывающиеся от лопахинских денег, близорукие Пети, мечтательные Ани, эксцентричные Шарлотты...
Мы, доверяющие только чувствам, даже когда они – лишь иллюзия. Мы, с нежностью заворачивающие в газету, каждый елочный шар, чтоб не разбился до следующего новогодья, которое – бог весть – будет ли для нас и где нас застанет.
Мы с нашими вечными баулами и чемоданами, потому что выжженная земля/ вырубленный сад там, где все было дорого, каждая комната, каждый стол и шкаф. Но надо покидать родное гнездо, потому что недолог век бабочек.
Даже если свет будущего, на который надеются герои пьесы и ради которого они отказываются от настоящего, при ближайшем рассмотрении окажется светом театрального прожектора, это не изменит ничего. В сердцах сорванный Лопахиным светильник станет еще одним подтверждением неистребимой веры героев в иллюзорное и символом объяснения в любви «вечного хипстера» Пети к Ане. Осветительный прибор будет тоже трепетно завернут в газету и взят с собой в дорогу вместе с елочными игрушками и тряпичными куклами как самое дорогое.
Крымов не был бы Крымовым, если бы не написал вместе с Чеховым новый «Вишневый сад», и в Москве его должны были показать этой осенью, но увы… Всё идет не так, как мечталось. И поэтому это всё – о нас. Лопахин, с детства влюбленный в ангела – Любовь Андреевну – всеми силами стремится приблизиться к ней, к ее дому и саду, но покупает его, чтобы вырубить, потому что не знает другого пути. Раневская хочет вернуться туда, где была счастлива и молода, но попадает в имение, уже потерявшее флер прежнего уюта – даже стулья и чашки и те все разные, и рецепт вишневого варенья утерян. Да и Аннушка уже пролила масло, вернее Дуняша уже рассыпала все собранные ягоды. Их и было немного, но достаточно чтобы поскальзываться и падать, окрашивая свои белые одежды в цвет крови.
Деревья не ухожены и больны, как пытается объяснить Лопахин, втаскивая на чайный стол, выломанное им вишневое дерево. И сама Раневская уже не та беззаботная мать семейства, ведь здесь она потеряла своего семилетнего сына Гришу – всё и все здесь вольно или невольно напоминают ей об этой потере. И она, возможно, больна не меньше ее сада.
«Немым» свидетелем, знающим не только текст пьесы Чехова, но и будущее героев, оказывается на сцене вокзальное табло, которое оповещает, увещевает, предостерегает и сопереживает, как может. Этот своего рода театральный суфлер, скорее всего – книга судеб, где всё уже записано... С этим табло советуются и спорят герои чаще, чем друг с другом, потому что оно единственное незыблемое на этой сцене, где жизнь так похожа на вокзальный перрон, с которого когда-то всем придется уехать...
В Америке Крымов снова взял в соавторы Чехова, как самого пронзительного из русских драматургов. Также, как недавно (но теперь кажется, что в далёком прошлом) в Москве ставил «Наш городок» американского Торнтона Уайлдера. Чтобы самому ещё раз убедиться и убедить нас, своих зрителей, что нет чужого языка для настоящего театра. Что все мы говорим на одном языке – языке чувств.

Это мы, беспечно играющие в волейбол в минуты смертельной опасности. Мы, отказывающиеся от лопахинских денег, близорукие Пети, мечтательные Ани, эксцентричные Шарлотты...
Мы, доверяющие только чувствам, даже когда они – лишь иллюзия. Мы, с нежностью заворачивающие в газету, каждый елочный шар, чтоб не разбился до следующего новогодья, которое – бог весть – будет ли для нас и где нас застанет.
Мы с нашими вечными баулами и чемоданами, потому что выжженная земля/ вырубленный сад там, где все было дорого, каждая комната, каждый стол и шкаф. Но надо покидать родное гнездо, потому что недолог век бабочек.




