Режиссер Егор Трухин – сын актера Михаила Трухина и актрисы Любови Ельцовой рассказал «Театралу», как в пять лет выходил в спектакле «Дуэль» на сцену Театра на Литейном, но уже в том возрасте понял, что хочет быть режиссером.
– Егор, расскажите о своих первых детских театральных впечатлениях.
– Можно сказать, что я вырос в театре и на съемочной площадке. Более того, я начал ходить в театре! Свои первые шаги я сделал в Театре на Литейном в то время, как мои родители репетировали какой-то спектакль. На служебном входе была такая будка, где сидел прекрасный охранник, у которого меня родители оставили и пошли на репетицию. Там у охранника был для меня какой-то специальный маленький детский «загончик» или манежик. И вот идет очень важная репетиция, чуть ли не генпрогон, и вдруг помреж из-за кулис начинает моей маме очень громким шепотом «кричать»: «Люба, пошел! Пошел!» За кулисами началась какая-то суета. Мама стала смотреть за кулисы, репетиция остановилась, режиссер стал кричать: «Что происходит?!» И тут маме уже в полный голос все говорят: «Ваш Егор пошел!» И вся команда, все, кто был на репетиции (и режиссер, и артисты), побежали смотреть, как я пошел. Я, конечно, этого не помню, и знаю только по рассказам родителей, но в театре до сих пор эту историю вспоминают.
Все мои первые театральные впечатления, конечно же, связаны с моими родителями и их ролями. Например, я до сих пор вспоминаю, как маленьким мальчиком (мне было семь или восемь лет) увидел папиного «Гамлета», когда его привезли в Питер из Москвы, из МХТ. Это была постановка Юрия Николаевича Бутусова. Я помню, что я тогда смотрел этот спектакль и плакал вместе с папой на каком-то монологе, потому что думал о том, что это не по роли, а на самом деле папе плохо. Когда ты маленьким ребенком видишь папу или маму на сцене, ты не еще до конца понимаешь, что это роль, игра.
Еще помню, как мы с мамой и сестрой смотрели телевизор, а в это время шел какой-то сериал. Тогда я в первый раз увидел папу по телевизору, я подумал, что это не фильм, а новости, и что с папой что-то случилось, что в него стреляют. Я начал плакать, а мама мне стала объяснять, что это такая работа. Так что про актерскую профессию я узнал на кухне перед телевизором.
Мои первые театральные впечатления оттуда – из детства, потому что я присутствовал на репетициях, прогонах и спектаклях. Практически на все папины и мамины спектакли я ходил еще с детсадовского возраста. Потом папа уехал в Москву, и мы с ним стали видеться реже. А когда я уже сам переехал в Москву, мы стали снова больше общаться и ходить друг к другу на спектакли, потому в Колледже Табакова у меня тоже начали появляться какие-то свои театральные работы.
В любом случае, я был очень театральным ребенком… Когда режиссер Арсений Овсеевич Сагальчик ставил в Театре на Литейном «Дуэль» по Чехову, там играл папа и кажется, мама тоже. И в этом спектакле была какая-то маленькая, буквально в несколько эпизодиков роль Костеньки. Меня попросили ее сыграть – надо было выйти на сцену и прочесть фрагмент из «Мцыри». Я был совсем маленький, мне было лет пять-шесть. Мама мне помогала и Я выучил довольно большой отрывок из «Мцыри». Я выходил на сцену, абсолютно не понимая, что это ответственность… Тогда у меня еще не было того страха, который сейчас уже у меня присутствует. Почему-то тогда все это происходило очень естественно – выходишь, говоришь какой-то текст, веселишься, со зрителем заигрываешь и уходишь... Все артисты тебя пытаются увести со сцены, потому что этот эпизод длится уже вместо двух минут семь, а мальчик все бегает и за ним невозможно угнаться. Еще помню, что я читаю «Мцыри» (уже на пятый или шестой раз), и зрители мне начинают аплодировать раньше, чем я дочитал до конца. И я после этого уже не стал дальше читать, потому что всё, раз – аплодисменты, значит, можно уходить, значит, я всё сделал. На следующий раз я вышел на сцену, дочитал до того момента, на котором мне в прошлый раз зааплодировали, и жду, а зал не реагирует... Но текст-то я дальше уже и не повторял, поэтому просто сказал зрителям, что дальше не помню и ушел. Так что всякое бывало.
– Что говорили родители в связи с такими казусами? Как-то воспитывали?
– Нет, никакого жесткого воспитания – как надо, как не надо, что правильно, что неправильно – не было. По крайней мере, я не помню такого. Это уже потом родители мне стали что-то советовать, когда я поступил в колледж, когда учился в ГИТИСе… И сейчас, когда мы говорим с родителями о профессии, когда я им какую-то свою работу показываю или когда прихожу смотреть какую-то их работу, мы друг друга постоянно критикуем но, естественно, делаем это, любя. Но раньше, когда я был маленьким, такого совсем не было. Родители просто радовались за меня и смеялись надо мной. Было как-то классно и легко.
– А когда вы ребенком снимались с папой в сериале «Улица разбитых фонарей», трудно было?
– Честно скажу, я подробностей этого не помню. А если вы имеете в виду, стеснялся ли я папу на площадке – совсем не стеснялся. Мне кажется, он меня стеснялся больше.
Я вообще, практически, не помню всех этих съемок, потому маленький был и снимался в небольших эпизодах. Например, меня однажды снимали, когда я был еще в коляске. А был случай, когда меня на площадку привели, потому что нужен был мальчик, который должен просто пробежать по коридору. И мама рассказывала, что я, естественно, не мог просто так пробежать, и меня потом долго искали по всей съемочной площадке.
– А какие яркие моменты вы помните лично, а не по рассказам родителей?
– Есть одно очень теплое воспоминание: папа репетирует в Театре на Литейном спектакль, и там в зале находятся только режиссер, папа и еще какой-то артист, то ли Сережа Мосьпан, то ли еще кто-то. И вот, я просочился в зал, меня никто не заметил. Я под сиденьями партера пробрался под ноги к режиссеру и смотрел на то, как папа репетирует – из-под режиссера. Вот это я помню! Мне было так интересно наблюдать за репетицией. Мне тогда это показалось какой-то очень удачной точкой обзора – я был почти режиссером, но никто меня не видел – ни папа, ни световики, ни папин партнер, ни режиссер. Я довольно долгое время там просидел, и потом, когда мне стало скучно, очень тихо и аккуратно выбрался обратно из зала. В чем плюс ребенка – ты можешь вот так незаметно наблюдать за происходящим!
– Вот с чего начались ваши режиссерские опыты!
– Да, может быть, оттуда все пошло… Я был почти режиссером в тот момент. А сейчас уже я – режиссер – сижу в зале, как тогда сидел тот человек, и возможно под моим креслом какой-нибудь ребенок притаился и смотрит на сцену…
Вообще, мне с детства театр больше нравился. От съемочной площадки у меня было впечатление какой-то дикой суеты. Когда я приходил к родителям на съемки, у меня было ощущение, что люди там только и делают, что суетятся, бегают и ничего не успевают. Кстати, у меня особенно и не изменилось это ощущение даже после того, как я сам начал работать в кино. Когда кино снимается, особенно наше, это происходит очень быстро, ведь всё стоит денег – время, площадка. Сейчас я стал в этом более-менее разбираться и понимать, почему всё так. Очень мало режиссеров перед съемками репетируют с артистами, и это большая проблема, у нас из-за этого нечасто хорошее кино получается. Я считаю, что не хватает репетиций, не хватает какого-то спокойствия. Эта суета превращает всё в конвейер.
А театр чем крут – что ты с артистами прячешься в черной коробке сцены на три-четыре месяца. У тебя дедлайн – через 4 месяца ты должен выпустить спектакль, но у тебя все-таки есть это время. Мне нравится, что в театре ты можешь до какого-то момента не торопиться.
– И это вы уже в детстве заметили?
– Да, театр – это такой подробный и долгий процесс. А кино – скорость и очень часто невозможно ничего успеть. Я в детстве это понял сразу. И поэтому потом, когда я уже учился – сначала в театре юношеского творчества в Питере, потом в колледже Табакова, потом в ГИТИСе – я все эти 12 лет занимался, в основном, театром. По крайней мере, я учился на театральные, а не на киношные профессии. Всегда главным был и есть какой-то неторопливый процесс, когда сначала ничего не получается, и ты долго думаешь: как, что, про что, зачем… И вдруг через какое-то время – далеко не сразу – начинает получаться. Вот это мне жутко нравится, в отличие от кино, когда ты приехал на площадку, тебе дают текст, а через два часа тебе надо его «выдать» и потом забыть навсегда. В кино очень «одноразово», по моим ощущениям. Я не говорю, что не люблю кино. Просто разница для меня очевидна, и театр мне ближе!
– Но несмотря на это, вы сами недавно сняли фильм как режиссер.
– Да, как раз недавно вышел в сеть мой первый киноопыт, мой эксперимент. Это короткометражка, которая называется «Тихо». Это кино про Петербург и про мое ощущение от этого города. Так как я в нем родился, у меня есть какие-то собственные «привязки» к этому городу и свои стереотипы. Этот фильм связан с тем, что я в нем родился и жил, а потом мне надо было оттуда уехать. Я уехал, и с 16 лет в Питере не живу. Каждый раз, когда я туда приезжаю или приезжал, я стал замечать, что все меньше и меньше остается знакомого – друзей, родственников, каких-то мест. Главное, людей, с которыми ты был знаком и дружил, становится все меньше и меньше. Про это ощущение какого-то непрекращающегося наступления пустоты, когда ничего знакомого уже не остается в родном городе – вот про это я попробовал снять кино.
– Вы сами написали сценарий?
– Да, я его полностью сам придумал, и сам снял как оператор. Там были ребята, которые мне помогали снимать, но за камеру держался, в основном, я.
– Как режиссер вы с родителями не работали в театре или кино?
– В этом фильме есть эпизоды, где я снял и папу, и маму. Мои родители – это же тоже часть моего мира, ощущения моего города. Мне было очень важно, чтобы их было видно в этом фильме, потому что они для меня тоже этот город. Раньше мы все жили там, а сегодня я уже не живу в Питере, папа – тоже, моя сестра Даша – тоже уже в Москве. Там осталась только мама. Папа специально приехал в Питер на один съемочный день. Мы его сняли, а потом мы поехали в Театр на Литейном, и там есть сцена, где я снял маму. Для меня было важно их как-то для себя запечатлеть, что они часть моего мира.
– Когда вы ставили в МХТ спектакль «Мама», ваши взаимоотношения с родителями отразились в этом, или это всё же Зеллер?
– Естественно, это спектакль про мою семью. Конечно, это Зеллер, но моими глазами. Кто такой режиссер? Это тот, кто делает по-другому, не так, как написано. Когда делал этот спектакль, я, отталкиваясь от текста, думал все равно о своей семье и своей маме, о своем папе, о себе… И о том, что происходит с женщиной, когда она начинает понимать, что осталась одна. Мне кажется, этот спектакль про это. Это попытка моего диалога с моей собственной мамой.
– Что мама говорит об этой работе и вообще о ваших работах? Хвалит или критикует?
– Мои родители меня всегда поддерживают! Хотя и критика есть, потому что мама – невероятно образованный человек, она очень хорошо разбирается в театре и кино. Естественно, когда я ей что-то показываю, ожидаю, что она и поругает чуть-чуть. И это случатся. Но это всё разговоры про профессию. Она понимает, что я взрослею и с каждым годом становлюсь более самостоятельным и прохожу какой-то свой путь. Но мы с удовольствием просто часы напролет можем обсуждать с ней какую-то мою работу, ей это всё очень интересно. И папе тоже. Нам всегда есть, о чем поговорить. Мы – все втроем – и моя сестра Даша тоже, заняты одним общим делом. Только я немножко по другую сторону, потому что больше работаю как режиссер.
– Егор, расскажите о своих первых детских театральных впечатлениях.
– Можно сказать, что я вырос в театре и на съемочной площадке. Более того, я начал ходить в театре! Свои первые шаги я сделал в Театре на Литейном в то время, как мои родители репетировали какой-то спектакль. На служебном входе была такая будка, где сидел прекрасный охранник, у которого меня родители оставили и пошли на репетицию. Там у охранника был для меня какой-то специальный маленький детский «загончик» или манежик. И вот идет очень важная репетиция, чуть ли не генпрогон, и вдруг помреж из-за кулис начинает моей маме очень громким шепотом «кричать»: «Люба, пошел! Пошел!» За кулисами началась какая-то суета. Мама стала смотреть за кулисы, репетиция остановилась, режиссер стал кричать: «Что происходит?!» И тут маме уже в полный голос все говорят: «Ваш Егор пошел!» И вся команда, все, кто был на репетиции (и режиссер, и артисты), побежали смотреть, как я пошел. Я, конечно, этого не помню, и знаю только по рассказам родителей, но в театре до сих пор эту историю вспоминают.
Все мои первые театральные впечатления, конечно же, связаны с моими родителями и их ролями. Например, я до сих пор вспоминаю, как маленьким мальчиком (мне было семь или восемь лет) увидел папиного «Гамлета», когда его привезли в Питер из Москвы, из МХТ. Это была постановка Юрия Николаевича Бутусова. Я помню, что я тогда смотрел этот спектакль и плакал вместе с папой на каком-то монологе, потому что думал о том, что это не по роли, а на самом деле папе плохо. Когда ты маленьким ребенком видишь папу или маму на сцене, ты не еще до конца понимаешь, что это роль, игра.
Еще помню, как мы с мамой и сестрой смотрели телевизор, а в это время шел какой-то сериал. Тогда я в первый раз увидел папу по телевизору, я подумал, что это не фильм, а новости, и что с папой что-то случилось, что в него стреляют. Я начал плакать, а мама мне стала объяснять, что это такая работа. Так что про актерскую профессию я узнал на кухне перед телевизором.
Мои первые театральные впечатления оттуда – из детства, потому что я присутствовал на репетициях, прогонах и спектаклях. Практически на все папины и мамины спектакли я ходил еще с детсадовского возраста. Потом папа уехал в Москву, и мы с ним стали видеться реже. А когда я уже сам переехал в Москву, мы стали снова больше общаться и ходить друг к другу на спектакли, потому в Колледже Табакова у меня тоже начали появляться какие-то свои театральные работы. В любом случае, я был очень театральным ребенком… Когда режиссер Арсений Овсеевич Сагальчик ставил в Театре на Литейном «Дуэль» по Чехову, там играл папа и кажется, мама тоже. И в этом спектакле была какая-то маленькая, буквально в несколько эпизодиков роль Костеньки. Меня попросили ее сыграть – надо было выйти на сцену и прочесть фрагмент из «Мцыри». Я был совсем маленький, мне было лет пять-шесть. Мама мне помогала и Я выучил довольно большой отрывок из «Мцыри». Я выходил на сцену, абсолютно не понимая, что это ответственность… Тогда у меня еще не было того страха, который сейчас уже у меня присутствует. Почему-то тогда все это происходило очень естественно – выходишь, говоришь какой-то текст, веселишься, со зрителем заигрываешь и уходишь... Все артисты тебя пытаются увести со сцены, потому что этот эпизод длится уже вместо двух минут семь, а мальчик все бегает и за ним невозможно угнаться. Еще помню, что я читаю «Мцыри» (уже на пятый или шестой раз), и зрители мне начинают аплодировать раньше, чем я дочитал до конца. И я после этого уже не стал дальше читать, потому что всё, раз – аплодисменты, значит, можно уходить, значит, я всё сделал. На следующий раз я вышел на сцену, дочитал до того момента, на котором мне в прошлый раз зааплодировали, и жду, а зал не реагирует... Но текст-то я дальше уже и не повторял, поэтому просто сказал зрителям, что дальше не помню и ушел. Так что всякое бывало.
– Что говорили родители в связи с такими казусами? Как-то воспитывали?
– Нет, никакого жесткого воспитания – как надо, как не надо, что правильно, что неправильно – не было. По крайней мере, я не помню такого. Это уже потом родители мне стали что-то советовать, когда я поступил в колледж, когда учился в ГИТИСе… И сейчас, когда мы говорим с родителями о профессии, когда я им какую-то свою работу показываю или когда прихожу смотреть какую-то их работу, мы друг друга постоянно критикуем но, естественно, делаем это, любя. Но раньше, когда я был маленьким, такого совсем не было. Родители просто радовались за меня и смеялись надо мной. Было как-то классно и легко.
– А когда вы ребенком снимались с папой в сериале «Улица разбитых фонарей», трудно было?
– Честно скажу, я подробностей этого не помню. А если вы имеете в виду, стеснялся ли я папу на площадке – совсем не стеснялся. Мне кажется, он меня стеснялся больше.
Я вообще, практически, не помню всех этих съемок, потому маленький был и снимался в небольших эпизодах. Например, меня однажды снимали, когда я был еще в коляске. А был случай, когда меня на площадку привели, потому что нужен был мальчик, который должен просто пробежать по коридору. И мама рассказывала, что я, естественно, не мог просто так пробежать, и меня потом долго искали по всей съемочной площадке.
– А какие яркие моменты вы помните лично, а не по рассказам родителей?– Есть одно очень теплое воспоминание: папа репетирует в Театре на Литейном спектакль, и там в зале находятся только режиссер, папа и еще какой-то артист, то ли Сережа Мосьпан, то ли еще кто-то. И вот, я просочился в зал, меня никто не заметил. Я под сиденьями партера пробрался под ноги к режиссеру и смотрел на то, как папа репетирует – из-под режиссера. Вот это я помню! Мне было так интересно наблюдать за репетицией. Мне тогда это показалось какой-то очень удачной точкой обзора – я был почти режиссером, но никто меня не видел – ни папа, ни световики, ни папин партнер, ни режиссер. Я довольно долгое время там просидел, и потом, когда мне стало скучно, очень тихо и аккуратно выбрался обратно из зала. В чем плюс ребенка – ты можешь вот так незаметно наблюдать за происходящим!
– Вот с чего начались ваши режиссерские опыты!
– Да, может быть, оттуда все пошло… Я был почти режиссером в тот момент. А сейчас уже я – режиссер – сижу в зале, как тогда сидел тот человек, и возможно под моим креслом какой-нибудь ребенок притаился и смотрит на сцену…
Вообще, мне с детства театр больше нравился. От съемочной площадки у меня было впечатление какой-то дикой суеты. Когда я приходил к родителям на съемки, у меня было ощущение, что люди там только и делают, что суетятся, бегают и ничего не успевают. Кстати, у меня особенно и не изменилось это ощущение даже после того, как я сам начал работать в кино. Когда кино снимается, особенно наше, это происходит очень быстро, ведь всё стоит денег – время, площадка. Сейчас я стал в этом более-менее разбираться и понимать, почему всё так. Очень мало режиссеров перед съемками репетируют с артистами, и это большая проблема, у нас из-за этого нечасто хорошее кино получается. Я считаю, что не хватает репетиций, не хватает какого-то спокойствия. Эта суета превращает всё в конвейер.
А театр чем крут – что ты с артистами прячешься в черной коробке сцены на три-четыре месяца. У тебя дедлайн – через 4 месяца ты должен выпустить спектакль, но у тебя все-таки есть это время. Мне нравится, что в театре ты можешь до какого-то момента не торопиться.
– И это вы уже в детстве заметили?
– Да, театр – это такой подробный и долгий процесс. А кино – скорость и очень часто невозможно ничего успеть. Я в детстве это понял сразу. И поэтому потом, когда я уже учился – сначала в театре юношеского творчества в Питере, потом в колледже Табакова, потом в ГИТИСе – я все эти 12 лет занимался, в основном, театром. По крайней мере, я учился на театральные, а не на киношные профессии. Всегда главным был и есть какой-то неторопливый процесс, когда сначала ничего не получается, и ты долго думаешь: как, что, про что, зачем… И вдруг через какое-то время – далеко не сразу – начинает получаться. Вот это мне жутко нравится, в отличие от кино, когда ты приехал на площадку, тебе дают текст, а через два часа тебе надо его «выдать» и потом забыть навсегда. В кино очень «одноразово», по моим ощущениям. Я не говорю, что не люблю кино. Просто разница для меня очевидна, и театр мне ближе!
– Но несмотря на это, вы сами недавно сняли фильм как режиссер.
– Да, как раз недавно вышел в сеть мой первый киноопыт, мой эксперимент. Это короткометражка, которая называется «Тихо». Это кино про Петербург и про мое ощущение от этого города. Так как я в нем родился, у меня есть какие-то собственные «привязки» к этому городу и свои стереотипы. Этот фильм связан с тем, что я в нем родился и жил, а потом мне надо было оттуда уехать. Я уехал, и с 16 лет в Питере не живу. Каждый раз, когда я туда приезжаю или приезжал, я стал замечать, что все меньше и меньше остается знакомого – друзей, родственников, каких-то мест. Главное, людей, с которыми ты был знаком и дружил, становится все меньше и меньше. Про это ощущение какого-то непрекращающегося наступления пустоты, когда ничего знакомого уже не остается в родном городе – вот про это я попробовал снять кино.
– Вы сами написали сценарий?
– Да, я его полностью сам придумал, и сам снял как оператор. Там были ребята, которые мне помогали снимать, но за камеру держался, в основном, я.
– Как режиссер вы с родителями не работали в театре или кино?
– В этом фильме есть эпизоды, где я снял и папу, и маму. Мои родители – это же тоже часть моего мира, ощущения моего города. Мне было очень важно, чтобы их было видно в этом фильме, потому что они для меня тоже этот город. Раньше мы все жили там, а сегодня я уже не живу в Питере, папа – тоже, моя сестра Даша – тоже уже в Москве. Там осталась только мама. Папа специально приехал в Питер на один съемочный день. Мы его сняли, а потом мы поехали в Театр на Литейном, и там есть сцена, где я снял маму. Для меня было важно их как-то для себя запечатлеть, что они часть моего мира.
– Когда вы ставили в МХТ спектакль «Мама», ваши взаимоотношения с родителями отразились в этом, или это всё же Зеллер?
– Естественно, это спектакль про мою семью. Конечно, это Зеллер, но моими глазами. Кто такой режиссер? Это тот, кто делает по-другому, не так, как написано. Когда делал этот спектакль, я, отталкиваясь от текста, думал все равно о своей семье и своей маме, о своем папе, о себе… И о том, что происходит с женщиной, когда она начинает понимать, что осталась одна. Мне кажется, этот спектакль про это. Это попытка моего диалога с моей собственной мамой.
– Что мама говорит об этой работе и вообще о ваших работах? Хвалит или критикует?
– Мои родители меня всегда поддерживают! Хотя и критика есть, потому что мама – невероятно образованный человек, она очень хорошо разбирается в театре и кино. Естественно, когда я ей что-то показываю, ожидаю, что она и поругает чуть-чуть. И это случатся. Но это всё разговоры про профессию. Она понимает, что я взрослею и с каждым годом становлюсь более самостоятельным и прохожу какой-то свой путь. Но мы с удовольствием просто часы напролет можем обсуждать с ней какую-то мою работу, ей это всё очень интересно. И папе тоже. Нам всегда есть, о чем поговорить. Мы – все втроем – и моя сестра Даша тоже, заняты одним общим делом. Только я немножко по другую сторону, потому что больше работаю как режиссер.
