Народная артистка России Ольга ЯКОВЛЕВА, одна из самых известных актрис МХТ имени Чехова, стала лауреатом премии «Звезда Театрала»-2023 в самой почетной номинации «Легенда сцены». Как сказал театровед Алексей Бартошевич в интервью, посвященном творчеству актрисы: «Искусство Эфроса и Яковлевой – это искусство сложности и утонченности, и права на эту утонченность».
– Ольга Михайловна, искусствовед Сергей Николаевич в своей статье назвал вас «последней аристократкой русской сцены». Как вы относитесь к этому определению?
– Очень смешно… А как это можно всерьез воспринимать?
– А звание «Легенда сцены»?
– А как вы полагаете? Это всё, конечно, надо в кавычках писать. Когда у нас про кого-нибудь говорят «великие» – всё же начинаешь думать, так ли это и как к этому относиться… В обиходе-то знаешь, что надо посмеяться и поблагодарить за великодушие...
Но если серьезно, то я думаю, что я – счастливый человек, потому что принадлежу к «легендам сцены» в плане того, с кем мне доводилось встречаться в течение моей жизни, с кем беседовать, о чем, и какая была разница в возрасте или в званиях…
Видимо, это был такой период. Шестидесятники. Заходишь в Дом литераторов и можешь побеседовать, с кем захочешь – от Юрия Нагибина до Василия Аксенова. От Беллы Ахмадулиной до Евгения Евтушенко… Интересно, неужели это «Оттепель» так действовала на людей, что они были так просты в обращении? Все беседовали, с кем хотелось и о чем хотелось. И это было так естественно… И в этом смысле я легенда, так как в вузе нас учили Захава и Раппопорт, Любимов и Борисов! Партнерами по школе были Андрей Миронов и Николай Волков. В театре – Василий Лановой и Михаил Ульянов, Софья Владимировна Гиацинтова и Аркадий Вовси, Ширвиндт и Державин, Збруев и Круглый, Гафт и Броневой, Остроумова и Каменкова, Табаков и Каневский, Вертинская и Славина, Юрский и Золотухин, Качан и Гаркалин… С Володей Высоцким было записано три пластинки – по Джеку Лондону, Пушкину и Блоку!
Почти четверть века я работала с Анатолием Эфросом… Меня приглашали в свои театры Георгий Товстоногов и Рубен Симонов… Когда вспоминаю, то начинаю сама себе завидовать… Я видела спектакли с Полом Скофилдом, с Дороти Тьютин. Была на концерте Марлен Дитрих и Дюка Эллингтона. Смотрела спектакль с Мадлен Рено и Жаном-Луи Барро. Я смотрела великие балеты в Большом! «Спартак», «Лебединое озеро» и «Чайку» – с Марисом Лиепой, Владимиром Васильевым, Майей Плисецкой. «Ромео и Джульетту» Бежара с Катей Максимовой. Слушала оперы с Еленой Образцовой… И хочется сказать, я так много видела и слышала, что должна быть благодарна всему и всем, с кем меня сталкивала жизнь…
– Сейчас вы работаете в МХТ, где в последние годы происходит много перемен. С вашей точки зрения, каким должен быть этот театр?
– Прежде всего, надо создать Дом. Это же Дом Станиславского! И всякий раз его надо строить заново, разрушать ведь легче, чем построить… Олег (Табаков – «Т») создавал его разносторонним. У него появились тогда молодые режиссеры – Писарев, Машков, Марин… Табаков придумал награды для «долгожителей» МХАТа, приглашал талантливых артистов из московских театров и театров России. Помню, Олег хотел пригласить на постановку Туминаса, даже меня просил поговорить с ним. Ведь Римас опосредованно считал себя учеником Эфроса, часто приходил к нам на репетиции на Бронную. И потом мне его спектакли были очень близки. Быть может, они действительно в чем-то совпадали…
– А что для вас настоящее мастерство артиста?
– Недавно я посмотрела по телевизору фильм «Солнечный ветер» по пьесе Дворецкого. Анна Каменкова, которая в нем играет ученую, говорит о творчестве ученого-физика, о том, что достигла момента, когда не видит возможности дальше продолжать свой научный поиск… И я вдруг начинаю плакать по эту сторону экрана. У Ани есть такая способность – говорить о чем-то своем так, словно она говорит о тебе, о твоей боли, о твоей жизни. Мы вместе проработали на Бронной почти 20 лет. У нее есть этот актерский дар – такого постижения глубинного смысла, что это начинает невероятно волновать зрителя…
Но сейчас с профессией всё как-то сложно. И с актерской, и с режиссерской. Мне кажется, в данный период у театра меняется менталитет… И ориентиры, и смыслы… И если даже что-то абсолютно противоречит близким тебе предыдущим смыслам, то всегда кто-то найдется, кто скажет: а почему бы и нет? Все заняты тем, где взять деньги и как их побольше заработать… И придумывают разные способы. То появляется какой-то «ландшафтный театр», то «под лестницей», то «в гардеробе», то разовые читки пьес, такие полуфабрикаты… Всё время какие-то «новые веяния» и прожекты… То у всех были телевизоры на сцене, то все вдруг почему-то босиком стали ходить... И эти штампы переходят «из рук в ноги»…
– Вы как-то сказали, что актер должен быть клоуном, но при этом не терять собственного достоинства.
– Актера нельзя унижать. Есть поговорка «Не гордая птица – не летает». Артист должен в себя верить… У Эфроса была удивительная черта: что бы ни происходило в жизни, в какие бы катаклизмы мы ни попадали, вот, к нему подходишь, стоишь рядом, и ты уже себя оправдал. Становишься чище, благородней…
– Когда не стало Анатолия Эфроса, на несколько лет вы уехали в Париж, что вы делали там?
– Жила… Озвучивала мультфильмы на студии «Булонь»… Уже больше 30 лет прошло…
– Хорошо знаете французский язык?
– Ну, тогда объясниться могла… Там можно было бы работать в Консерватории, но для этого нужен был договор с нашим Минкультом. К тому же я не собиралась долго пребывать во Франции. Это был период, когда я решила: чтобы не быть здесь – буду там… А потом вернулась, чтобы больше не быть там, а быть – здесь.
– Потому что Андрей Гончаров пригласил вас в Театр Маяковского для возобновления спектакля Эфроса «Наполеон Первый»?
– Да, тогда я вернулась, хотя поначалу и побаивалась этого предложения, так как Андрей Александрович слыл «громкоговорящим» руководителем, и к тому же его все называли закоренелым «соцреалистом». Его громкоголосые замечания было слышно издалека, но если подойти к нему и сказать: «Андрей Александрович, ну что вы так шумите! Это же произошло (то, из-за чего он кричал) случайно, никто не хотел вас огорчать. Ну, что вы, ей-богу!» И он тут же обмякал… Он был добрый, покричит и успокаивается. Как ребенок. И этим он был симпатичен.
– А когда вы были у Эфроса, то никогда не думали о том, чтобы работать с другими режиссёрами?
– Я могла вообще уйти из театра. Совсем. Это я могла, а вот пойти с кем-то другим работать – нет. Поэтому так непросто было продолжать, когда не стало Анатолия Васильевича.
– После вашей многолетней работы с Анатолием Васильевичем вы, наверное, сами многое знаете и можете режиссерам подсказать, что нужно делать?
– Нет, актер не может этого знать! У меня, конечно, есть какой-то внутренний «цензор», когда я думаю, что так не должно быть, что это плохо, что надо что-то изменить… Но, по сути, актер не может сам ничего знать. Нет взгляда на себя со стороны… Это может только человек извне. Мне вообще кажется, что любой зритель, сидящий в зале, понимает про происходящее на сцене больше, чем мы, актеры, это играющие. Любой. Я – зритель – умнее себя, актера на сцене. Для зрителя всё наглядно, его режиссер ведет по спектаклю. Как Феллини в «8 1/2» берет зрителя и ведет за собой, по кадрам… Куда ты должен идти, о чем задуматься, над чем плакать. Зритель идет за режиссером, а актеры – просто исполнители его воли, при условии, что режиссер талантлив.
– На ваш взгляд, публика сегодня изменилась?
– Да, очень. Даже профессиональная. Я часто бываю на фестивалях по всей России и в Москве и слышу, как в каком-нибудь углу, где сидит студенческая компания, раздается смех, который не относится ни к чему, просто потому что хорошее настроение, они не голодны, и почему-то вот так гогочут, а остальной зал просто молчит. У меня иногда возникает ощущение, что мы медленными шагами или не медленными возвращаемся в пещеры…
– А что вам сейчас помогает найти опору в жизни?
– Ничего не помогает… Я понимаю, что не только я, всё замерло в депрессии, в безвоздушном пространстве. А ведь то, что происходит, это… Вот показывают по телевизору, как выносят из-под бомбежек раненых, детей… Это же аномалия!.. Но кажется, что происходит какое-то привыкание… При любом катаклизме не знаешь, кто это может разрулить… Ведь разрулить давно пора все конфликты. Ведь это же противоестественно, что человек убивает человека… Но справедливого мира, который существует в утопии, его нет… Где этот прекрасный мир, когда наступит? Один мой сосед всегда говорит: «Жизнь бессмысленна, потому что она конечна…»
– И все-таки зачем-то мы что-то делаем в жизни, зачем-то плачем в театре или глядя на экран…
– Я думаю, что самое запоминающееся в жизни – это художественные впечатления… Художественные. Я часто на фестивалях смотрю спектакли провинциальных театров. И то, что ты запомнил, когда плакал в зале, это с тобой остается надолго-надолго, может быть, навсегда. Это тебя питает, и ты понимаешь, что там – в Нижнем Новгороде или в Иркутске есть такие талантливые люди, которые из тебя, которая многое видела и знает, «вытрясают» что-то, что заставляет волноваться, когда, казалось, уже нет более эмоций ни на что… И можешь потом подробно описать этих актеров, как они играли, о чем, как талантливо, интересно, неординарно и подробно что-то сделано и отчего плачет весь зал.
Смотришь какие-то «Бешеные деньги», и вдруг, когда муж Кукушкиной рассказывает, что его обманули – и маменька, и дочка вместе, он так переживает, что весь зал начинает содрогаться от слез и сочувствия этому герою…
Или восторг, который испытывает молодой герой у Вампилова в «Старшем сыне», когда соседка, в которую он влюблен, пообещала с ним сходить в кино. И вот он купил билеты, несется через всю сцену и так подпрыгивает «в антрашах» с этими билетами... И вдруг перехватывает в горле от того, что жалко героя и радостно за артиста, который так может выразить свое чувство. И все эти эмоции театральные остаются с нами надолго.
– Несмотря на то, что вы сами – легенда сцены, вы благодарный зритель?
– Вы опять о легенде?! Кивать головой в ответ, это все равно, что соглашаться с вами... Я просто благодарный зритель… Но я не про это, я – про то, что это самые ценные воспоминания человека… «Над вымыслом слезами обольюсь…» Вот иногда фильм смотришь хороший и уплываешь вместе с ним. И тогда реальности не существует, и уже вернуться оттуда и сказать то, что мы себе всегда говорим, когда смотрим какой-нибудь боевик, «что это кино, а не правда», – трудно… Но в жизни все быстрей, внезапней, неожиданней происходит. Вообще человек очень хрупок. Вот кто-то кого-то оскорбил, один переносит это легко, а для кого-то это заноза такая, что он не может воспрять потом, не может привести себя в чувство и найти опору для жизни. Такое бывает ощущение обиды.
– У всех разная степень чувствительности…
– Но она у всех есть! У всех. Только один воспринимает одно, а другой – другое. А кто-то так чувствует музыку. Сидит человек в Консерватории, слушает игру оркестра и вдруг начинает плакать… Говорят, магическая сила искусства… И ты можешь иронизировать над этим сколь угодно, но она существует…
– Ольга Михайловна, искусствовед Сергей Николаевич в своей статье назвал вас «последней аристократкой русской сцены». Как вы относитесь к этому определению?
– Очень смешно… А как это можно всерьез воспринимать?
– А звание «Легенда сцены»?
– А как вы полагаете? Это всё, конечно, надо в кавычках писать. Когда у нас про кого-нибудь говорят «великие» – всё же начинаешь думать, так ли это и как к этому относиться… В обиходе-то знаешь, что надо посмеяться и поблагодарить за великодушие...
Но если серьезно, то я думаю, что я – счастливый человек, потому что принадлежу к «легендам сцены» в плане того, с кем мне доводилось встречаться в течение моей жизни, с кем беседовать, о чем, и какая была разница в возрасте или в званиях…
Видимо, это был такой период. Шестидесятники. Заходишь в Дом литераторов и можешь побеседовать, с кем захочешь – от Юрия Нагибина до Василия Аксенова. От Беллы Ахмадулиной до Евгения Евтушенко… Интересно, неужели это «Оттепель» так действовала на людей, что они были так просты в обращении? Все беседовали, с кем хотелось и о чем хотелось. И это было так естественно… И в этом смысле я легенда, так как в вузе нас учили Захава и Раппопорт, Любимов и Борисов! Партнерами по школе были Андрей Миронов и Николай Волков. В театре – Василий Лановой и Михаил Ульянов, Софья Владимировна Гиацинтова и Аркадий Вовси, Ширвиндт и Державин, Збруев и Круглый, Гафт и Броневой, Остроумова и Каменкова, Табаков и Каневский, Вертинская и Славина, Юрский и Золотухин, Качан и Гаркалин… С Володей Высоцким было записано три пластинки – по Джеку Лондону, Пушкину и Блоку!
Почти четверть века я работала с Анатолием Эфросом… Меня приглашали в свои театры Георгий Товстоногов и Рубен Симонов… Когда вспоминаю, то начинаю сама себе завидовать… Я видела спектакли с Полом Скофилдом, с Дороти Тьютин. Была на концерте Марлен Дитрих и Дюка Эллингтона. Смотрела спектакль с Мадлен Рено и Жаном-Луи Барро. Я смотрела великие балеты в Большом! «Спартак», «Лебединое озеро» и «Чайку» – с Марисом Лиепой, Владимиром Васильевым, Майей Плисецкой. «Ромео и Джульетту» Бежара с Катей Максимовой. Слушала оперы с Еленой Образцовой… И хочется сказать, я так много видела и слышала, что должна быть благодарна всему и всем, с кем меня сталкивала жизнь…
– Сейчас вы работаете в МХТ, где в последние годы происходит много перемен. С вашей точки зрения, каким должен быть этот театр?
– Прежде всего, надо создать Дом. Это же Дом Станиславского! И всякий раз его надо строить заново, разрушать ведь легче, чем построить… Олег (Табаков – «Т») создавал его разносторонним. У него появились тогда молодые режиссеры – Писарев, Машков, Марин… Табаков придумал награды для «долгожителей» МХАТа, приглашал талантливых артистов из московских театров и театров России. Помню, Олег хотел пригласить на постановку Туминаса, даже меня просил поговорить с ним. Ведь Римас опосредованно считал себя учеником Эфроса, часто приходил к нам на репетиции на Бронную. И потом мне его спектакли были очень близки. Быть может, они действительно в чем-то совпадали…
– А что для вас настоящее мастерство артиста?– Недавно я посмотрела по телевизору фильм «Солнечный ветер» по пьесе Дворецкого. Анна Каменкова, которая в нем играет ученую, говорит о творчестве ученого-физика, о том, что достигла момента, когда не видит возможности дальше продолжать свой научный поиск… И я вдруг начинаю плакать по эту сторону экрана. У Ани есть такая способность – говорить о чем-то своем так, словно она говорит о тебе, о твоей боли, о твоей жизни. Мы вместе проработали на Бронной почти 20 лет. У нее есть этот актерский дар – такого постижения глубинного смысла, что это начинает невероятно волновать зрителя…
Но сейчас с профессией всё как-то сложно. И с актерской, и с режиссерской. Мне кажется, в данный период у театра меняется менталитет… И ориентиры, и смыслы… И если даже что-то абсолютно противоречит близким тебе предыдущим смыслам, то всегда кто-то найдется, кто скажет: а почему бы и нет? Все заняты тем, где взять деньги и как их побольше заработать… И придумывают разные способы. То появляется какой-то «ландшафтный театр», то «под лестницей», то «в гардеробе», то разовые читки пьес, такие полуфабрикаты… Всё время какие-то «новые веяния» и прожекты… То у всех были телевизоры на сцене, то все вдруг почему-то босиком стали ходить... И эти штампы переходят «из рук в ноги»…
– Вы как-то сказали, что актер должен быть клоуном, но при этом не терять собственного достоинства.
– Актера нельзя унижать. Есть поговорка «Не гордая птица – не летает». Артист должен в себя верить… У Эфроса была удивительная черта: что бы ни происходило в жизни, в какие бы катаклизмы мы ни попадали, вот, к нему подходишь, стоишь рядом, и ты уже себя оправдал. Становишься чище, благородней…
– Когда не стало Анатолия Эфроса, на несколько лет вы уехали в Париж, что вы делали там?– Жила… Озвучивала мультфильмы на студии «Булонь»… Уже больше 30 лет прошло…
– Хорошо знаете французский язык?
– Ну, тогда объясниться могла… Там можно было бы работать в Консерватории, но для этого нужен был договор с нашим Минкультом. К тому же я не собиралась долго пребывать во Франции. Это был период, когда я решила: чтобы не быть здесь – буду там… А потом вернулась, чтобы больше не быть там, а быть – здесь.
– Потому что Андрей Гончаров пригласил вас в Театр Маяковского для возобновления спектакля Эфроса «Наполеон Первый»?
– Да, тогда я вернулась, хотя поначалу и побаивалась этого предложения, так как Андрей Александрович слыл «громкоговорящим» руководителем, и к тому же его все называли закоренелым «соцреалистом». Его громкоголосые замечания было слышно издалека, но если подойти к нему и сказать: «Андрей Александрович, ну что вы так шумите! Это же произошло (то, из-за чего он кричал) случайно, никто не хотел вас огорчать. Ну, что вы, ей-богу!» И он тут же обмякал… Он был добрый, покричит и успокаивается. Как ребенок. И этим он был симпатичен.
– А когда вы были у Эфроса, то никогда не думали о том, чтобы работать с другими режиссёрами?
– Я могла вообще уйти из театра. Совсем. Это я могла, а вот пойти с кем-то другим работать – нет. Поэтому так непросто было продолжать, когда не стало Анатолия Васильевича.
– После вашей многолетней работы с Анатолием Васильевичем вы, наверное, сами многое знаете и можете режиссерам подсказать, что нужно делать?
– Нет, актер не может этого знать! У меня, конечно, есть какой-то внутренний «цензор», когда я думаю, что так не должно быть, что это плохо, что надо что-то изменить… Но, по сути, актер не может сам ничего знать. Нет взгляда на себя со стороны… Это может только человек извне. Мне вообще кажется, что любой зритель, сидящий в зале, понимает про происходящее на сцене больше, чем мы, актеры, это играющие. Любой. Я – зритель – умнее себя, актера на сцене. Для зрителя всё наглядно, его режиссер ведет по спектаклю. Как Феллини в «8 1/2» берет зрителя и ведет за собой, по кадрам… Куда ты должен идти, о чем задуматься, над чем плакать. Зритель идет за режиссером, а актеры – просто исполнители его воли, при условии, что режиссер талантлив.
– На ваш взгляд, публика сегодня изменилась?
– Да, очень. Даже профессиональная. Я часто бываю на фестивалях по всей России и в Москве и слышу, как в каком-нибудь углу, где сидит студенческая компания, раздается смех, который не относится ни к чему, просто потому что хорошее настроение, они не голодны, и почему-то вот так гогочут, а остальной зал просто молчит. У меня иногда возникает ощущение, что мы медленными шагами или не медленными возвращаемся в пещеры…
– А что вам сейчас помогает найти опору в жизни?– Ничего не помогает… Я понимаю, что не только я, всё замерло в депрессии, в безвоздушном пространстве. А ведь то, что происходит, это… Вот показывают по телевизору, как выносят из-под бомбежек раненых, детей… Это же аномалия!.. Но кажется, что происходит какое-то привыкание… При любом катаклизме не знаешь, кто это может разрулить… Ведь разрулить давно пора все конфликты. Ведь это же противоестественно, что человек убивает человека… Но справедливого мира, который существует в утопии, его нет… Где этот прекрасный мир, когда наступит? Один мой сосед всегда говорит: «Жизнь бессмысленна, потому что она конечна…»
– И все-таки зачем-то мы что-то делаем в жизни, зачем-то плачем в театре или глядя на экран…
– Я думаю, что самое запоминающееся в жизни – это художественные впечатления… Художественные. Я часто на фестивалях смотрю спектакли провинциальных театров. И то, что ты запомнил, когда плакал в зале, это с тобой остается надолго-надолго, может быть, навсегда. Это тебя питает, и ты понимаешь, что там – в Нижнем Новгороде или в Иркутске есть такие талантливые люди, которые из тебя, которая многое видела и знает, «вытрясают» что-то, что заставляет волноваться, когда, казалось, уже нет более эмоций ни на что… И можешь потом подробно описать этих актеров, как они играли, о чем, как талантливо, интересно, неординарно и подробно что-то сделано и отчего плачет весь зал.
Смотришь какие-то «Бешеные деньги», и вдруг, когда муж Кукушкиной рассказывает, что его обманули – и маменька, и дочка вместе, он так переживает, что весь зал начинает содрогаться от слез и сочувствия этому герою…
Или восторг, который испытывает молодой герой у Вампилова в «Старшем сыне», когда соседка, в которую он влюблен, пообещала с ним сходить в кино. И вот он купил билеты, несется через всю сцену и так подпрыгивает «в антрашах» с этими билетами... И вдруг перехватывает в горле от того, что жалко героя и радостно за артиста, который так может выразить свое чувство. И все эти эмоции театральные остаются с нами надолго.
– Несмотря на то, что вы сами – легенда сцены, вы благодарный зритель?
– Вы опять о легенде?! Кивать головой в ответ, это все равно, что соглашаться с вами... Я просто благодарный зритель… Но я не про это, я – про то, что это самые ценные воспоминания человека… «Над вымыслом слезами обольюсь…» Вот иногда фильм смотришь хороший и уплываешь вместе с ним. И тогда реальности не существует, и уже вернуться оттуда и сказать то, что мы себе всегда говорим, когда смотрим какой-нибудь боевик, «что это кино, а не правда», – трудно… Но в жизни все быстрей, внезапней, неожиданней происходит. Вообще человек очень хрупок. Вот кто-то кого-то оскорбил, один переносит это легко, а для кого-то это заноза такая, что он не может воспрять потом, не может привести себя в чувство и найти опору для жизни. Такое бывает ощущение обиды.
– У всех разная степень чувствительности…
– Но она у всех есть! У всех. Только один воспринимает одно, а другой – другое. А кто-то так чувствует музыку. Сидит человек в Консерватории, слушает игру оркестра и вдруг начинает плакать… Говорят, магическая сила искусства… И ты можешь иронизировать над этим сколь угодно, но она существует…
