За «Воскресение» Толстого в Петербурге взялись сразу три театра: премьеру в Театре Ленсовета выпустил Айдар Заббаров, в Александринке – новый главный режиссер Никита Кобелев, а в «Приюте комедианта» – на подходе спектакль Семена Серзина. И это совпадение, этот тройной интерес случайным не назовёшь. Последний толстовский роман, похоже, попал в ощущение времени, хотя бы потому что выясняет: а можно ли вообще исправить зло, которое ты причинил? И как быть со своей виной, если дело не только в тебе, но – в общественном зле?
У Никиты Кобелева попытки себя перепридумать и «переработать» вину даны в мужской версии, у Айдара Заббарова история «воскресения» рассказана от лица женщины. Это её «хождения по мукам» и её взгляд на перерождение Нехлюдова, тоже мучительное, на бесправие и уязвимость большого числа людей, их безнадёжное положение. Системные ошибки в судебной практике, круги насилия и вообще российское социальное устройство здесь показаны с позиции потерпевшей. Поэтому женская версия намного жёстче мужской, сложнее и многословнее. «Воскресение» в Александринке – лаконичное, сдержанное театральное «хокку», спектакль-«интроверт», в Театре Ленсовета – развернутый сценический текст: пластичный с точки зрения самых разных переходов, метаморфоз, «экстровертированный» и насыщенный подробностями.
Именно Кате Масловой режиссёр доверил толстовские наблюдения, обобщения, в которых он «сканирует» состояние Нехлюдова и всей страны. Причем текст роли смонтирован таким образом, что Римме Саркисян приходится держать два плана: «вести репортаж» о событиях своей жизни, прошлых или настоящих, и одновременно проживать их, быть в моменте. Она и Катя-рассказчица, и Катя-мученица, и Катя-ретранслятор авторских комментариев. Невероятно сложная задача, но актриса держит баланс идеально – не придраться.
Илья Дель тут уверенно и содержательно отыгрывает серию трансформаций князя Нехлюдова, потрясающе меняясь на каждом этапе. В деревню к тетке он приезжает идеалистом в круглых очках, с тягой к совершенствованию, себя и всего, стопкой книг – и держится так, что больше 20-ти не дашь. С воспитанницей Катей из простых Дима поделится томиком «Идиота», они заговорят на французском (с синхронным переводом для зрителей) и будут наслаждаться летом под «Tous les garçons et les filles»: бегать от пчёл и доить коров, выжимая воду из пластиковых бутылок. Потом, уже офицером, развращенным военной службой, он завалится сюда в пьяном угаре – развязный, потный и раскочегаренный, с вышедшим из-под контроля животным «я» – и с наскока изнасилует Катю, быстро сунув на утро 100 рублей. Ну а в зал суда, на слушание по Катиному делу, явится спустя семь лет холёным столичным снобом, «упакованным» в идеально сидящую тройку, и будет прятать глаза за тёмными очками.
Художник Булат Ибрагимов пересек сцену массивной мрачной стеной, прорезанной тоннелем – круглый вход ведет то ли к путям, откуда отправляют по этапу, то ли в преисподнюю со «службой исполнения наказаний», то ли в канализацию, куда стекаются «отбросы» общества. Эта стена держит на себе мост: спуск с одной стороны (для всех, кто катится по наклонной), а с другой – бетонная лестница (для всех остальных). На её ступенях рассядутся присяжные заседатели.
Эти же мужчины в звериных масках пару сцен назад куражились с проститутками и, окружив их, как свора голодных псов, «раздербанив» каждую, одну за другой отправляли в неоновый туннель – под глумливо-развязный трек из «Вавилона» I Want a Man. Они же, теперь уже без масок кроликов, свиней и рогатых оленей, с серьезным видом (и не серьезным отношением) будут судить Катю Маслову, которая много раз встречала их «в другом месте и в другом положении». И кто же, если не они – всем скопом, всем мужским миром – довел её до бездны унижения, до самого края и подтолкнул?..
Как Катюша с доверчивым взглядом из-под детской челки стала Катей с размазанной помадой и мутными от вина глазами («без вина ей всегда было уныло и стыдно»), Айдар Заббаров показывает в одной из самых ёмких и образно цепких сцен. Пока Катя рассказывает, что пыталась работать горничной, но куда бы ни пошла, везде приставали мужчины, они совсем не церемонясь, по-хозяйски её раздевают, на неглиже крепят корсет, распускают волосы, разувают и, похотливо оглаживая ноги, натягивают обувь на высокой платформе и каблуках. Образ содержанки готов. После старика станового, насильника лесничего и двух гимназистов за дело примется эстетствующий писатель: сначала со всех сторон осмотрит «свеженькую, деревенскую», как вещь, – брать, не брать – а потом накрасит ей губы вульгарно-красным, усадит в позу с широко разведенными бедрами и бокалом между, чтобы, наконец, наполнить шампанским.
Свой цветастый платок – как воспоминания, которые надо оставить неприкосновенными, незапачканными, как свое лучшее «я» – Катя завернет в телогрейку и закопает в чёрной трухе, которой засыпана сцена. А дальше – ночные оргии с «молодыми, средними, полудетьми и разрушающимися стариками». И если в солнечном прошлом с моста летели брызги воды и спускались белые, чистые простыни, только что постиранные деревенскими девушками, – то теперь, в сумеречном настоящем, с моста летят брызги шампанского: из бутылок их выбрасывают, «извергают» на своих же клиентов полупьяные, полураздетые проститутки.
Вообще Айдар Заббаров, монтируя общие и крупные планы, чтобы всмотреться в каждую социальную группу, придумал немало зрелищных сцен с «массовкой». Это и свидание в тюрьме: толпа арестантов снизу и толпа посетителей сверху, за ограждением, сбрасывает оттуда передачки – все толкаются, кричат и не могут докричаться друг до друга. Это и светская гостиная, где все вынуждены развлекать Мисси (Ася Прохорова), невесту Нехлюдова – накидывать ей сверху теннисные мячи и коллективно скучать, пока эта капризница машет ракеткой. Диму она буквально прижмет к стенке, высоко закинув свою ногу, как шлагбаум. Но остановить, отменить его решимость спасти Катю от каторги, обжаловать несправедливый приговор, жениться – все равно что остановить поезд.
Нехлюдов действует с тем внешним спокойствием и внутренним напряжением, с каким проводят спасательные операции – понимая все риски и «сгруппировав» все свои ресурсы. Он предельно сдержан и на встречах с совсем «расклеившейся» от вина и безнадёги Катей, и с бывшими приятелями, теперь большими чиновниками, которые вроде бы и могут помочь делу, но не заинтересованы. И.о. главы губернии (Виталий Куликов), лоснящийся самец, самодовольно перебирает и показывает карточки своих дам на час и на любой вкус, свои краманный каталог; обер-прокурор (Антон Падерин) бредит борзыми щенками и не расстается с бутылкой, как во времена их с Димой кутежей и армейской службы. Связи не работают, когда дело в системном подходе.
«Что же это такое?» – недоумевает Нехлюдов, пройдясь по камерам и убедившись, что большая часть заключённых невиновны. Сажают даже за коллективное чтение Библии. «Народ такой», – объясняют служители «системы», повторяют князю Диме как мантру. «Народ очень испорченный» – без наказаний невозможно: надо в строгости держать, так сказать, в целях профилактики – поддерживать «порядок вещей», выгодный элитам и верхам.
Нехлюдов пытается закрыть дела, но сил не хватает – масштаб катастрофы слишком велик, чтобы один человек это осилил. От толпы женщин-заключенных, повалившей с просьбами помочь, он, в конце концов, даже вынужден спасаться – карабкаться на тюремную стену. «Не повторяйте моих ошибок», – говорит нанятый им адвокат Фанарин (Владислав Ставропольцев). Передвигается он с трудом, как дэцэпэшник, но не потому, что получил родовую травму – это «травма производственная», результат постоянных «спаррингов» с судебной системой и попыток слишком много брать на себя, упрямо и в одиночку добиваться пересмотра дел. Даже заикаться начал. Вытаскивать людей из ада – слишком рискованная работа.
Для Масловой добиваются перевода в отделение политических, чтобы «эта пострадавшая душа отдохнула». Но помилования в спектакле Заббарова не будет. Случится «воскресение» Кати: она все-таки найдет точку равновесия, найдет в себе силы, чтобы простить и идти дальше, даже откапает и снова наденет свой девичий платок – ту часть себя, которую давно похоронила. Ну а Диму путь преодоления – последствий своей вины, самого себя и вопиющей несправедливости – «обесточит», состарит, убедит, что социальное, коллективное зло непреодолимо. Поседевшую голову он положит на колени Кате, раздавленный безнадежностью и бессмысленностью усилий. Никакое Евангелие, как в толстовском финале, не поможет Нехлюдову приподняться над реальностью. Какой уж там «рост души»? Сдался и сошёл с дистанции. А вот Маслова как раз, кажется, поняла, что смысл – в самом движении, в самом пути и «попутчиках»: «Таких прекрасных людей, как политические заключённые, я никогда не видела»…
У Никиты Кобелева попытки себя перепридумать и «переработать» вину даны в мужской версии, у Айдара Заббарова история «воскресения» рассказана от лица женщины. Это её «хождения по мукам» и её взгляд на перерождение Нехлюдова, тоже мучительное, на бесправие и уязвимость большого числа людей, их безнадёжное положение. Системные ошибки в судебной практике, круги насилия и вообще российское социальное устройство здесь показаны с позиции потерпевшей. Поэтому женская версия намного жёстче мужской, сложнее и многословнее. «Воскресение» в Александринке – лаконичное, сдержанное театральное «хокку», спектакль-«интроверт», в Театре Ленсовета – развернутый сценический текст: пластичный с точки зрения самых разных переходов, метаморфоз, «экстровертированный» и насыщенный подробностями.
Именно Кате Масловой режиссёр доверил толстовские наблюдения, обобщения, в которых он «сканирует» состояние Нехлюдова и всей страны. Причем текст роли смонтирован таким образом, что Римме Саркисян приходится держать два плана: «вести репортаж» о событиях своей жизни, прошлых или настоящих, и одновременно проживать их, быть в моменте. Она и Катя-рассказчица, и Катя-мученица, и Катя-ретранслятор авторских комментариев. Невероятно сложная задача, но актриса держит баланс идеально – не придраться.
Илья Дель тут уверенно и содержательно отыгрывает серию трансформаций князя Нехлюдова, потрясающе меняясь на каждом этапе. В деревню к тетке он приезжает идеалистом в круглых очках, с тягой к совершенствованию, себя и всего, стопкой книг – и держится так, что больше 20-ти не дашь. С воспитанницей Катей из простых Дима поделится томиком «Идиота», они заговорят на французском (с синхронным переводом для зрителей) и будут наслаждаться летом под «Tous les garçons et les filles»: бегать от пчёл и доить коров, выжимая воду из пластиковых бутылок. Потом, уже офицером, развращенным военной службой, он завалится сюда в пьяном угаре – развязный, потный и раскочегаренный, с вышедшим из-под контроля животным «я» – и с наскока изнасилует Катю, быстро сунув на утро 100 рублей. Ну а в зал суда, на слушание по Катиному делу, явится спустя семь лет холёным столичным снобом, «упакованным» в идеально сидящую тройку, и будет прятать глаза за тёмными очками. Художник Булат Ибрагимов пересек сцену массивной мрачной стеной, прорезанной тоннелем – круглый вход ведет то ли к путям, откуда отправляют по этапу, то ли в преисподнюю со «службой исполнения наказаний», то ли в канализацию, куда стекаются «отбросы» общества. Эта стена держит на себе мост: спуск с одной стороны (для всех, кто катится по наклонной), а с другой – бетонная лестница (для всех остальных). На её ступенях рассядутся присяжные заседатели.Эти же мужчины в звериных масках пару сцен назад куражились с проститутками и, окружив их, как свора голодных псов, «раздербанив» каждую, одну за другой отправляли в неоновый туннель – под глумливо-развязный трек из «Вавилона» I Want a Man. Они же, теперь уже без масок кроликов, свиней и рогатых оленей, с серьезным видом (и не серьезным отношением) будут судить Катю Маслову, которая много раз встречала их «в другом месте и в другом положении». И кто же, если не они – всем скопом, всем мужским миром – довел её до бездны унижения, до самого края и подтолкнул?..
Как Катюша с доверчивым взглядом из-под детской челки стала Катей с размазанной помадой и мутными от вина глазами («без вина ей всегда было уныло и стыдно»), Айдар Заббаров показывает в одной из самых ёмких и образно цепких сцен. Пока Катя рассказывает, что пыталась работать горничной, но куда бы ни пошла, везде приставали мужчины, они совсем не церемонясь, по-хозяйски её раздевают, на неглиже крепят корсет, распускают волосы, разувают и, похотливо оглаживая ноги, натягивают обувь на высокой платформе и каблуках. Образ содержанки готов. После старика станового, насильника лесничего и двух гимназистов за дело примется эстетствующий писатель: сначала со всех сторон осмотрит «свеженькую, деревенскую», как вещь, – брать, не брать – а потом накрасит ей губы вульгарно-красным, усадит в позу с широко разведенными бедрами и бокалом между, чтобы, наконец, наполнить шампанским.
Свой цветастый платок – как воспоминания, которые надо оставить неприкосновенными, незапачканными, как свое лучшее «я» – Катя завернет в телогрейку и закопает в чёрной трухе, которой засыпана сцена. А дальше – ночные оргии с «молодыми, средними, полудетьми и разрушающимися стариками». И если в солнечном прошлом с моста летели брызги воды и спускались белые, чистые простыни, только что постиранные деревенскими девушками, – то теперь, в сумеречном настоящем, с моста летят брызги шампанского: из бутылок их выбрасывают, «извергают» на своих же клиентов полупьяные, полураздетые проститутки.Вообще Айдар Заббаров, монтируя общие и крупные планы, чтобы всмотреться в каждую социальную группу, придумал немало зрелищных сцен с «массовкой». Это и свидание в тюрьме: толпа арестантов снизу и толпа посетителей сверху, за ограждением, сбрасывает оттуда передачки – все толкаются, кричат и не могут докричаться друг до друга. Это и светская гостиная, где все вынуждены развлекать Мисси (Ася Прохорова), невесту Нехлюдова – накидывать ей сверху теннисные мячи и коллективно скучать, пока эта капризница машет ракеткой. Диму она буквально прижмет к стенке, высоко закинув свою ногу, как шлагбаум. Но остановить, отменить его решимость спасти Катю от каторги, обжаловать несправедливый приговор, жениться – все равно что остановить поезд.
Нехлюдов действует с тем внешним спокойствием и внутренним напряжением, с каким проводят спасательные операции – понимая все риски и «сгруппировав» все свои ресурсы. Он предельно сдержан и на встречах с совсем «расклеившейся» от вина и безнадёги Катей, и с бывшими приятелями, теперь большими чиновниками, которые вроде бы и могут помочь делу, но не заинтересованы. И.о. главы губернии (Виталий Куликов), лоснящийся самец, самодовольно перебирает и показывает карточки своих дам на час и на любой вкус, свои краманный каталог; обер-прокурор (Антон Падерин) бредит борзыми щенками и не расстается с бутылкой, как во времена их с Димой кутежей и армейской службы. Связи не работают, когда дело в системном подходе.
«Что же это такое?» – недоумевает Нехлюдов, пройдясь по камерам и убедившись, что большая часть заключённых невиновны. Сажают даже за коллективное чтение Библии. «Народ такой», – объясняют служители «системы», повторяют князю Диме как мантру. «Народ очень испорченный» – без наказаний невозможно: надо в строгости держать, так сказать, в целях профилактики – поддерживать «порядок вещей», выгодный элитам и верхам.Нехлюдов пытается закрыть дела, но сил не хватает – масштаб катастрофы слишком велик, чтобы один человек это осилил. От толпы женщин-заключенных, повалившей с просьбами помочь, он, в конце концов, даже вынужден спасаться – карабкаться на тюремную стену. «Не повторяйте моих ошибок», – говорит нанятый им адвокат Фанарин (Владислав Ставропольцев). Передвигается он с трудом, как дэцэпэшник, но не потому, что получил родовую травму – это «травма производственная», результат постоянных «спаррингов» с судебной системой и попыток слишком много брать на себя, упрямо и в одиночку добиваться пересмотра дел. Даже заикаться начал. Вытаскивать людей из ада – слишком рискованная работа.
Для Масловой добиваются перевода в отделение политических, чтобы «эта пострадавшая душа отдохнула». Но помилования в спектакле Заббарова не будет. Случится «воскресение» Кати: она все-таки найдет точку равновесия, найдет в себе силы, чтобы простить и идти дальше, даже откапает и снова наденет свой девичий платок – ту часть себя, которую давно похоронила. Ну а Диму путь преодоления – последствий своей вины, самого себя и вопиющей несправедливости – «обесточит», состарит, убедит, что социальное, коллективное зло непреодолимо. Поседевшую голову он положит на колени Кате, раздавленный безнадежностью и бессмысленностью усилий. Никакое Евангелие, как в толстовском финале, не поможет Нехлюдову приподняться над реальностью. Какой уж там «рост души»? Сдался и сошёл с дистанции. А вот Маслова как раз, кажется, поняла, что смысл – в самом движении, в самом пути и «попутчиках»: «Таких прекрасных людей, как политические заключённые, я никогда не видела»… 