«Мейрхольд. Чужой театр» Валерия Фокина – спектакль-событие. Одно из тех театральных впечатлений, которое остается с тобой на всю жизнь. Спектакль построен на документах, главный из которых – стенограмма обсуждения в ГОСТИМе статьи Платона Керженцева «Чужой театр», которая была напечатана в газете «Правда» 17 декабря 1937 года.
Инна Натановна Соловьева вспоминала, как девочкой на отдыхе в Доме творчества летом 1938 году впервые увидела в обеденном зале Мейерхольда. Запомнилось его одиночество и какая-то отдельность от тут обедающих. Позднее именно за общий стол пришло известие о смерти Станиславского 7 августа 1938 года. И в памяти сохранилась реакция Мейерхольда, который не только прощался с учителем и другом, но осознал, что больше защиты у него нет. Мейерхольда арестуют почти год спустя, расстреляют еще спустя год. Но свою судьбу он предугадает там, в обеденном зале Дома творчества...
Этот взгляд, устремленный куда-то вне и помимо, над головами, над людьми и событиями, будет у Мейерхольда, каким его сыграет Владимир Кошевой в спектакле Валерия Фокина «Мейерхольд. Чужой театр».
На Новой сцене Александринки снято несколько первых рядов. На расставленных стульях рассаживаются участники собрания ГОСТИМа. Выбранный председатель собрания усядется за стол президиума. Над головами собравшихся высветится текст статьи Платона Керженцева «Чужой театр» из газеты «Правда». Семья Мейерхольда дружила с семьей Керженцева еще до того, как он был назначен Председателем Комитета по делам искусств при Совнаркоме СССР, жены были на «ты». Но с самого момента назначения Керженцев, видимо, выполняя инструкции вышестоящих органов, последовательно и неутомимо преследует Театр Мейерхольда. Именно он запрещает две постановки, приуроченные к юбилею революции. А свою статью в «Правде» начинает с обвинения в том, что ГОСТИМ – «единственный из 700 профессиональных театров, который обошел вниманием годовщину Октябрьской революции». По предложению председателя тезисы статьи будут зачитаны вслух. А потом слово для ответа будет предоставлено Всеволоду Мейерхольду.
Луч света выхватит из темноты лицо пришедшего на собрание Мейерхольда-Владимира Кошевого и вошедшую с ним Зинаиду Райх-Олесю Соколову. Ореол седых волос и затравленный взгляд. Тот самый, который запечатлел тюремный фотограф на последних фотографиях Мастера из Бутырки.
Мученик и мучитель, демиург и лицедей – Мейерхольд-Кошевой на сцене Александринки убедителен в каждой ипостаси. Этот Мейерхольд выходит читать ответное слово на статью Керженцева и смотрит не в зал, не на собравшихся своих актеров, но куда-то вверх, на колосники.
«У него вид затравленного волка», – писал своей жене Эраст Гарин, один из немногих учеников, не предавших Мастера. Кошевой-Мейерхольд не смотрит в зал, где актеры демонстративно неодобрительно комментируют каждое сказанное им слово. Цену актерской преданности Мастер хорошо знал.
Каждый из выступавших так или иначе объясняет, в чем не прав Мейерхольд (да, практически, во всем), но во всех упреках звучит подспудное: «И меня не оценил!» Актерская психика лабильна. «Ату, его, ату!!!» может с легкостью смениться на «Осанну Мастеру!» И наоборот. Вот выступает работник постановочного цеха Канышкин (Дмитрий Белов), который внятно объясняет, что для ГОСТИМа сейчас заканчивают строить новое здание. И необходимо дать Мейерхольду возможность освоить новую сцену и тогда, возможно, наш театр начнет новую страницу своей истории. Его выступление вызывает овации. Но такие же овации встречает выступление секретаря парторганизации Кудлая (Дмитрий Гирев), что Мейерхольд стал чужим и его театр стране не нужен.
Восемью годами ранее в своей «Кабале святош» Михаил Булгаков (многое про актеров понимавший) даст индульгенцию всему актерскому племени в словах, обращенных преданным Мольером, своему предателю-ученику Муаррону: «Подумав и умудрившись, после того, что случилось, я тебя прощаю и возвращаю в мой дом. Входи».
Валерий Фокин возвращает выступавшим на собрании с требованиями «покаяться», «признать», «уволить» и «лишить» в самые светлые, самые высокие минуты их жизни. В минуты репетиций «Ревизора» и «Дамы с камелиями».
Когда Мейерхольда уже не будет и имя его будет под запретом, Сергей Эйзенштейн засвидетельствует, что много с кем из великих встречался на своем веку, перечисляя имена – Шаляпин, Чаплин, Станиславский, Пиранделло, Маяковский, Шоу... И резюмирует: «Но ни одно из этих впечатлений не сумеет изгладить никогда из памяти тех впечатлений, которые оставили во мне репетиции Мейрхольда»... И далее: «Я помню беспрестанную дрожь. Это – не холод, это – волнение, это – нервы, взвинченные до предела»...
Валерию Фокину удалось воскресить эту незабываемую атмосферу репетиций – взвинченные до предела нервы и ветерок чуда. Легкий, гибкий, радостный Мейерхольд дирижирует своим слаженным ансамблем исполнителей: «Передавайте письмо из рук в руки! Да, вот так! Поджигайте его! Передавайте дальше!» Или объясняет исполнителю роли Армана в «Даме с камелиями»: «вставать на одно колено перед возлюбленной на сцене стало штампом! Падайте на оба! Вот так! Обхватите ее!».
Инна Натановна Соловьева вспоминала, как девочкой на отдыхе в Доме творчества летом 1938 году впервые увидела в обеденном зале Мейерхольда. Запомнилось его одиночество и какая-то отдельность от тут обедающих. Позднее именно за общий стол пришло известие о смерти Станиславского 7 августа 1938 года. И в памяти сохранилась реакция Мейерхольда, который не только прощался с учителем и другом, но осознал, что больше защиты у него нет. Мейерхольда арестуют почти год спустя, расстреляют еще спустя год. Но свою судьбу он предугадает там, в обеденном зале Дома творчества... Этот взгляд, устремленный куда-то вне и помимо, над головами, над людьми и событиями, будет у Мейерхольда, каким его сыграет Владимир Кошевой в спектакле Валерия Фокина «Мейерхольд. Чужой театр».
На Новой сцене Александринки снято несколько первых рядов. На расставленных стульях рассаживаются участники собрания ГОСТИМа. Выбранный председатель собрания усядется за стол президиума. Над головами собравшихся высветится текст статьи Платона Керженцева «Чужой театр» из газеты «Правда». Семья Мейерхольда дружила с семьей Керженцева еще до того, как он был назначен Председателем Комитета по делам искусств при Совнаркоме СССР, жены были на «ты». Но с самого момента назначения Керженцев, видимо, выполняя инструкции вышестоящих органов, последовательно и неутомимо преследует Театр Мейерхольда. Именно он запрещает две постановки, приуроченные к юбилею революции. А свою статью в «Правде» начинает с обвинения в том, что ГОСТИМ – «единственный из 700 профессиональных театров, который обошел вниманием годовщину Октябрьской революции». По предложению председателя тезисы статьи будут зачитаны вслух. А потом слово для ответа будет предоставлено Всеволоду Мейерхольду. Луч света выхватит из темноты лицо пришедшего на собрание Мейерхольда-Владимира Кошевого и вошедшую с ним Зинаиду Райх-Олесю Соколову. Ореол седых волос и затравленный взгляд. Тот самый, который запечатлел тюремный фотограф на последних фотографиях Мастера из Бутырки.
Мученик и мучитель, демиург и лицедей – Мейерхольд-Кошевой на сцене Александринки убедителен в каждой ипостаси. Этот Мейерхольд выходит читать ответное слово на статью Керженцева и смотрит не в зал, не на собравшихся своих актеров, но куда-то вверх, на колосники.
«У него вид затравленного волка», – писал своей жене Эраст Гарин, один из немногих учеников, не предавших Мастера. Кошевой-Мейерхольд не смотрит в зал, где актеры демонстративно неодобрительно комментируют каждое сказанное им слово. Цену актерской преданности Мастер хорошо знал.
Каждый из выступавших так или иначе объясняет, в чем не прав Мейерхольд (да, практически, во всем), но во всех упреках звучит подспудное: «И меня не оценил!» Актерская психика лабильна. «Ату, его, ату!!!» может с легкостью смениться на «Осанну Мастеру!» И наоборот. Вот выступает работник постановочного цеха Канышкин (Дмитрий Белов), который внятно объясняет, что для ГОСТИМа сейчас заканчивают строить новое здание. И необходимо дать Мейерхольду возможность освоить новую сцену и тогда, возможно, наш театр начнет новую страницу своей истории. Его выступление вызывает овации. Но такие же овации встречает выступление секретаря парторганизации Кудлая (Дмитрий Гирев), что Мейерхольд стал чужим и его театр стране не нужен.
Восемью годами ранее в своей «Кабале святош» Михаил Булгаков (многое про актеров понимавший) даст индульгенцию всему актерскому племени в словах, обращенных преданным Мольером, своему предателю-ученику Муаррону: «Подумав и умудрившись, после того, что случилось, я тебя прощаю и возвращаю в мой дом. Входи».
Валерий Фокин возвращает выступавшим на собрании с требованиями «покаяться», «признать», «уволить» и «лишить» в самые светлые, самые высокие минуты их жизни. В минуты репетиций «Ревизора» и «Дамы с камелиями».
Когда Мейерхольда уже не будет и имя его будет под запретом, Сергей Эйзенштейн засвидетельствует, что много с кем из великих встречался на своем веку, перечисляя имена – Шаляпин, Чаплин, Станиславский, Пиранделло, Маяковский, Шоу... И резюмирует: «Но ни одно из этих впечатлений не сумеет изгладить никогда из памяти тех впечатлений, которые оставили во мне репетиции Мейрхольда»... И далее: «Я помню беспрестанную дрожь. Это – не холод, это – волнение, это – нервы, взвинченные до предела»...
Валерию Фокину удалось воскресить эту незабываемую атмосферу репетиций – взвинченные до предела нервы и ветерок чуда. Легкий, гибкий, радостный Мейерхольд дирижирует своим слаженным ансамблем исполнителей: «Передавайте письмо из рук в руки! Да, вот так! Поджигайте его! Передавайте дальше!» Или объясняет исполнителю роли Армана в «Даме с камелиями»: «вставать на одно колено перед возлюбленной на сцене стало штампом! Падайте на оба! Вот так! Обхватите ее!».
В спектакле Валерия Фокина это счастье живого театра – та главная свобода, которая живет в Мейерхольде вопреки всему и всем. Именно здесь он подлинный и настоящий. А не там, на собрании, где он показательно кается. И не тогда, когда, став вождем Театрального Октября, не задумываясь, обвинял прежних товарищей в саботаже или контрреволюционной деятельности, как обвинил Эренбурга («Арестовать этого саботажника!»).
Общее собрание заканчивается просьбой освободить сцену, поскольку необходимо монтировать «Даму с камелиями», которая пройдет последний раз. Партийное собрание категорически запретит Мейерхольду выходить на поклоны. Над сценой звучит голос: «Это звонит Станиславский. Я хочу позвать Вас, Всеволод Эмильевич, главным режиссером в свою оперную студию. Давайте встретимся и поговорим». Под руку с Зинаидой Райх-Олесей Соколовой создатель ГОСТИМа уходит из созданного им театра.
Общее собрание заканчивается просьбой освободить сцену, поскольку необходимо монтировать «Даму с камелиями», которая пройдет последний раз. Партийное собрание категорически запретит Мейерхольду выходить на поклоны. Над сценой звучит голос: «Это звонит Станиславский. Я хочу позвать Вас, Всеволод Эмильевич, главным режиссером в свою оперную студию. Давайте встретимся и поговорим». Под руку с Зинаидой Райх-Олесей Соколовой создатель ГОСТИМа уходит из созданного им театра.
